Bakemonogatari

      Шаги гулким эхом разносятся по заброшенному, четырёхэтажному зданию.       Темно, холодно и сыро. Шёпот на ухо — дрожью по телу, болезненным узлом в паху. Тенью за спиной, призрачным прикосновением к коже. Не сон, не явь — осколки былого. Перед глазами образ, в сознании — пропасть. На другом берегу, по ту сторону горизонта, за лесами, горами, за луной и солнцем — не дотянуться, не схватить. Тьма всё ближе, свет всё дальше — не согревает, и надежды не оставляет. Он слышит голос, чувствует дыхание, но не видит, и коснуться не может…       В углу огромной комнаты, напоминающей холл в особняках западного типа, потрёпанный, грязно-бежевый диван, напротив, чуть ближе к середине, два обшарпанных стула и круглый стол со стеклянной столешницей. Справа от входа двуспальная кровать — единственная вещь в помещении, цена которой переваливает за миллион. Грёбанный, до жути неудобный ортопедический матрас, вместо мягких подушек — жёсткие валики, вместо лёгкого и приятного на ощупь одеяла — колючая дрянь прямиком из Советов.       … на мягком футоне, лицом к окну — встречать рассвет и слушать мерное дыхание. Лопатками ощущать присутствие, пальцами водить по тыльной стороне ладони. Вспоминать, утопать, стремится к повторению. Сонный голос, неуместные желания, и время вспять на четыре оборота. Слияние душ — в каждом вдохе, в каждом взгляде, в такт сердцебиению…       На стенах три ряда старинных подсвечников, не для освещения — атмосферы — давно ушедшей, почти забытой. Витражные окна с причудливыми орнаментами плотно занавешены шторами, такими же громоздкими и безвкусными, как в Таре О’Хара. Откуда на окраине Йокогамы дура в стиле борокко не знает никто. Говорят, около ста лет назад здесь располагался храм с весьма сомнительной деятельностью, а с ней и репутацией. Храм-монастырь для одарённых, иными словами — приют для выродков с оговоркой на — веру. История гласит: дабы избавить тела от скверны, мир от шествия Всадника Смерти, правительство обратилось за помощью к Ордену Святого Лика, больше известному, как Культ Сорока Четырёх. В архивах Дазай не нашёл ничего, кроме одной единственной записи из трёх предложений:       На страницах Врат — слово — закон. Найди, и Врата подчинятся. Завладей сознанием. Оно — ключ.       Он расшифровал записи, но не смог найти тот самый ключ, что навечно закроет Врата. Дазай подошёл к окну, плотная ткань скользнула меж пальцев, обдала кожу неприятной, немного влажной прохладой. Едва рука дёрнулась, чтобы отодвинуть шторы, как угроза прошила загривок и ноющей болью притаилась под ложечкой.       — Зачем пожаловал?       … пот на висках, пот на скулах. Влажной спиной по гладким простыням. Поцелуи, крепкие объятья — жаром в груди, стоном из глотки…       Дазай не обратил внимания на присутствие постороннего, вернее — нынешнего хозяина развалин.       — Думал, ты в России.       — Индюк тоже думал. Так зачем пожаловал?       Дазай обернулся. Глаза зацепились за кушетку, надо же, он и забыл о ней, скользнули выше и левее. Достоевский. Без привычного маскарада, в тёмной рубашке на распашку с небрежно закатанными рукавами, сидит возле виолончели и локтями упирается в колени. Пальцы лениво перебирают по смычку.       — Сыграем?       — Наши партии заканчиваются ничьей. Смысл? Нужны ответы?       Дазай хмыкнул. Он пришёл не за ответами. Он пришёл потому, что ноги сами привели его в место, в которое с трезвым рассудком не сунулся бы без прикрытия и плана на все случаи.       — Шахматы? Сёги или карты?       — Результат один — ничья.       — Боишься проиграть? — Дазай ладонью коснулся столешницы.       Ни пылинки. Достоевский чистюля. В этом они с Чуей до смешного похожи. У обоих сносит крышу, стоит накрошить, разлить или поменять предметы местами.       — Играть, зная исход, неинтересно. Может, позовём крысёныша Накахары? Он переигрывает тебя, переигрывает меня, вничью сводит расклад два на одного, — голос Достоевского пропитан издёвкой, глаза горят даже в темноте, а на лице, скорее всего, играет лукавая улыбка.       Дазай скривился. Вот кого-кого, а пацана с блядскими глазами и жуткой способностью видеть не желает, по крайней мере — пока не отпустит. В последнее время от взгляда на него реальность — один на два миллиона — чаще пинает по яйцам. Тай молчит, молчит и Чуя, молчат все, кто участвовал в том конфликте, но, сука, леденящая душу тишина сводит с ума. Он бы не рискнул, так какого, спрашивается хуя, рискнули они? Кто просил, а главное — зачем?       — Согласись, игра сама по себе — наркотик, а игра с крысёнышем — почти экстаз. Когда не такой, как все, жизнь не в радость. Не с кем поговорить. Не с кем провести время. Чтобы не свихнуться в каждом прохожем ищешь то, чего нет и быть не может. Возьмём того же Оду. Чем он тебя зацепил?       Желваки Дазая напряглись, зрачки расширились.       — Имя… м-моё имя…       Учащённое дыхание и тихое — прости. Дазай бы спросил — за что? За что он просит прощения, но терял сознание до того, как слова срывались с губ…       — Его карьера началась едва исполнилось четырнадцать. Гроза мафии, самый презираемый и разыскиваемый убийца-наёмник, не брезговал ни детьми, ни беременными женщинами. В восемнадцать собственными руками вырезал плод из утробы матери — жены химика, и отправил несостоявшемуся отцу через курьера в склянке из-под орехового масла. В записке размашистым росчерком красовалась всего одна фраза: Портовой Мафии не отказывают, — несколько минут Достоевский молчал. Ждал — чего — вариант один — реакции. Но реакции не последовало. — Знаешь, что было дальше? Зна-а-аешь. Но освежить память не помешает.       — Заткнись, — низким, утробным рыком.       Дазай не тот, кого можно вывести парой-тройкой слов, но Достоевский и не на такое способен. Он знает слабость врага, видит раны, что не кровоточат — гноятся.       — Здание сравняли с землёй. Первый этаж — детское отделение, второй — родильное, третий — отделение новорожденных, и только два последних занимала лаборатория. Курьер стал смертником…       — Закрой пасть!       Под пристальным взглядом Дазая, Достоевский поднялся. Смычок с глухим стуком опустился на столешницу.       — Зачем ты приходишь сюда? Что пытаешься найти?       Дазай молчит, сам не понимая — зачем.       … прикосновения — столь желанные и необходимые. Любовь и страсть, боль и мука. Что тогда, что сейчас. Он гонится за призраком. Гонится за тем, что зовётся — одержимостью…       — Я так похож на него?       Дазай не слышит, почти не видит. Ему больно. Больно так, что сводит мышцы. Прошлое, в котором он — подстилка, прошлое, в котором лишь кляп во рту да поза раком. Под рукой ни лезвия, ни петли, лишь тёплые пальцы и знакомый парфюм.       — Кого ты представляешь, когда трахаешься со мной? Почему не скажешь имя?       Дазай стискивает зубы, в кровь кусает губы. Этот демон… Знает… Знает, и всё равно спрашивает. Два ублюдка, что смогли приоткрыть завесу прошлого, и третий — тот, кого считал недалёким глупышом — переиграли, и продолжают играть на инструменте под названием — душа.       — Когда дело касается ебли, как ты любишь называть единение тел, гений превращается в малолетнего извращенца. Заводит не сам процесс и не оргазм, правда? Заводит осознание, что я могу убить тебя, но не убиваю, как и в обратном порядке. Ведь, если умру я, ВДА придёт конец, Накахара не поможет, не поможет и его крысёныш. Вы безрассудно бросили одному из них вызов, наступив на больную мозоль. А если умрёшь ты, меня ждут весёлые выходные на Марсе в обществе того же крысёныша и Накахары.       — Боишься? — расплылся в ухмылке Дазай, в который раз убеждаясь, что крысёныш с чиби — два козыря Йокогамы.       — Боюсь. Кто не боится, тот не живёт.       — В-верно.       — … дыши глубже…       Дазай ртом хватает воздух. Пытается вырваться из плена — не выходит. Слишком слаб, слишком дезориентирован.       — Вернулся?       Этот голос… Чуя. Как он оказался в доме бывшего напарника? И где Достоевский?       — В следующий раз, я убью тебя, — угрожающе процедили над головой.       Тай… Этот чёрт с глазами от беса не шутит. За каждую душевную рану любимого, мстит изощрённо и годами.       — Будь т-так д-добр… — Дазай зашёлся кашлем.       — Один на два ляма — неравноценная плата.       Ядом по венам.       — Тай!       — Молчу, милый.       А на краю сознания голос Оды, успокаивая, обещает:

Всё хорошо, Дазай, я рядом — мы рядом…