Далеко

Никогда не мог понять, что все находят в этом чертовом кибернетическом спорте? Унылое зрелище, из задорного только мерцание светодиодов на технике - да и, пожалуй, всё. Настолько прикольные эти огонёчки, я даже думал, не воткнуть ли их в протез. Но потом решил: собственно, а нахуй мне? Только зря контору палить. Без них хоть и не так красиво, зато и не настолько палевно. Тосты здесь диво как хороши. Забегаловка никакущая, ни изысков, ни надежд на улучшение. Ни вкусных пирогов. Зато скатерти чистые и хлеб всегда свежий. Это хорошо, это вот поэтому я сюда и возвращаюсь. Люблю хлебушек, сил нет. Думая эти мысли, я с усилием давлю кружкой на столешницу, потом приподнимаю посуду, с немым восторгом наблюдая, как скатерть покорно остается на месте. Не прилипает!.. Мне для счастья не так уж много и нужно. За окном бессмысленно сновали люди. По правде сказать, события последних дней здорово меня утомили, и потому поддерживать обычную цепкость внимания трудновато. Задорно хрустя тостом, я разглядываю посетителей, находящихся в постоянном цикле входа в заведение, получения еды и отбытия за столик/в неизвестность по ту сторону старательно натёртых стеклянных дверей. Благо оккупированное мной место находится в самом углу зала. Смотри не хочу. Рыжая девушка сначала моё внимание привлекает исключительно своей яркостью. Она, счастливо хохоча в телефон, врывается в равномерный гомон кафе. Задерживается на входе, придерживая дверь старушке, вежливо ей улыбнается и решительно шагает к стойке. Я подпираю щёку рукой, глядя, как крепко сбитая гостья заговаривает с женщиной у стойки... И вдруг узнаю. И сразу же яркость и замечательная звонкость Бригитты становится для меня чересчур. Я поспешно опустил взгляд в тарелку, по которой затейливыми узорами разошёлся растерзанный желток яичницы. Интересно, успею ли я проскочить к выходу? Сегодня явно не мой день. Тень нависает над моим столом и — незримо — над моим спокойствием. Я нехотя поднимаю голову и изображаю шок. Последнее, кстати, не требует особых усилий. Я и правда удивлён. — Малышка Линдхольм! Ты, хе, ведь ещё Линдхольм? С ума сойти, как ты вымахала! Выше меня ростом будешь, наверное? Неудивительно, что я тебя не узнал! Начав свою тираду, я подозревал, что скажу глупое. Когда я дошёл в своей болтовне до роста Бригитты, мне захотелось самому себе в ногу выстрелить. Но стоило мне сообщить девушке, что я её не признал, я понимаю: нет нужды. Она сама сейчас меня ушатает. Так что я приостановливаю поезд безудержной болтовни и неловко затыкаюсь. Кажется, это одна из позабытых привычек, вбитых (ха-ха!) в меня шефом. Бывшим шефом. Выражение лица рыжей валькирии мне не по душе. Если сначала в её глазах отражалось негодование, то теперь она смотрит на меня, как на предателя. Но, позвольте, почему «как»? Я же и правда дезертир. — Извини. — я отвожу взгляд, да, чёрт возьми, я смотрю в сторону, - Ты действительно стала поразительно взрослой. Бригитта продолжает стоять, возвышаясь надо мной. И молчит. Это хуже всего, наверное. Нет. Хуже, если она заплачет. Но дочь старого шведа, которому место скорее в сказке о гномах, так легко не заплачет. Давай, скажи же что-нибудь. Я уже готовлюсь грустно обливаться потом, как герой тупого мультфильма, когда Бри - ура - подает голос. — Сколько же прошло лет. Вот только это не похоже на тон, которым она общалась с владелицей кафе. Не похоже на оглушительно радостный смех. Это тон, которого, пожалуй, я бы слышать не хотел. Как-то всё с этим разговором не так, да? — Хочешь присесть? — в конце фразы уголок моего рта предательски дёргается. Надо вставать и съёбывать в ритме вальса, а я. Она ещё какое-то время молчит, сверля взглядом дыру в моей глупой голове, и я снова чувствую себя тем самым юнцом, сидящим у стены в коридоре перед маленькой девочкой, чьё платье стало пятнистым от следов машинного масла. Уже не маленькая-девочка-в-платье качает головой. Кажется, нехотя. — Мне нужно идти. Райнхардт будет ждать. — она кивает на тяжёлый бумажный пакет в своих руках, — Я просто... Бригитта моргает и вдруг чуть наклоняется, чтобы дотронуться свободной рукой до моего хромированного протеза. Я смущённо шевелю механическими пальцами и рапортую: — Был беспечен. Больше не повторится, мэм! Линдхольм морщит веснушчатый нос. — Следовало мне закончить ту броню. — И доломать мне руку раньше времени? — скорчив лицо глупой собаки, я приподнимаю плечи, будто готовясь защищаться, — Только не бей, только не бей. Ответом мне становится вымученный смех. Слишком взрослый для образа, который я с трудом пытался обновить сейчас в своей голове. — С тех пор я научилась не только ломать. — наконец-то что-то, кроме тоски; в голосе Бри звучит некоторая гордость. Мне на деле нечем похвалиться, я-то как раз только в этом и преуспел. Крушить и убегать - моя специальность. — Эй, принцесса. Я много раз ошибся за этот диалог, не угадал и сейчас: когда я тяну Линдхольм на себя, она если и колеблется, то всего лишь жалкое мгновение. Было что-то ужасно противоестественное в том, чтобы целовать девушку, последние воспоминания о которой едва ли не о том, как ты её на коленке качал. И всё же, прошлое как будто бы стало немного легче. Не такое свинцовое. Может, потому что она не оттолкнула меня сразу? Через целых секунд пять! — От тебя конфетами пахнет. — тихо фыркаю я, покорно отстраняясь, — Всё такая же сладкоежка? Широко раскрытые глаза Бригитты удивительного цвета. Я не силён в названиях палитры, как любой уважающий себя простой стрелок я знаю всего пару-тройку терминов. Поэтому словарный запас подвёл меня даже в мыслях, не говоря уже о том, чтобы ещё что-то добавить вслух. Но, кажется, уже и не нужно. Всё, что я мог, я уже сделал и сказал. — Ну ты и болван! — она произносит это на выдохе, как навероятное открытие, как правду, которая должна шокировать. Я бы и удивился, но как-то и сам в курсе. Поэтому только виновато улыбаюсь. Наверное, на нас смотрят. Даже точно пялятся, я прям чувствовую чужие взгляды. Бригитта, видимо, тоже; вижу, как проступили на светлых скулах алые пятна. — Ты и правда думаешь... — почти теряя умение дышать, продолжает бессвязно моя принцесса, — После всего... Ты можешь так просто?.. Я бы и так не сумел ответить на любой её вопрос о прошлом и причинах многого, но на бессвязную речь мне сказать точно нечего. — Бри... Кажется, это заразно! Колесо мыслей раскручивается уже совсем бесконтрольно, но выдержки мне хватает, и шутку про «косность языка передается с поцелуем?» я удерживаю при себе. — Болван! — повторяет девушка, и я в очередной раз не спорю. Она прижимает бумажный свёрток к себе, будто я покусился не на личное пространство Линдхольм, а на еду для её здоровенного крестоносца. — Мне надо идти! Выпалив это, Бригитта сначала делает несколько шагов, будто всё ещё не до конца уверенная в своём решении, а потом пулей выскакивает из помещения. Остаюсь только я, вагон зрителей, позабывших о сияющем экране со спортивным матчем, и мириад неловких шуток, вращающийся в моей голове. — Женщины. — наконец адресую я вердикт зрителям, неосознанно копируя интонацию Рейеса, и пожимаю плечами. И ведь вроде сделал, как хотел, и не о чем даже особенно сожалеть, но некое противное чувство меня не покидает. Я всегда жил, не оглядываясь, но только что меня будто против моей же воли схватили за плечо и развернули лицом назад. Словно сказали, мол, да посмотри же ты, олух. Ну, то есть, не «олух», а «болван», конечно же. Тогда я ни с кем не попрощался. И судя по тому, что имя Моррисона сменило теперь место проживания с рекламных голограмм на надгробный камень, с кем-то теперь и не наверстаю. Я неуверенно подцепляю со стола шляпу. Обычно я быстр на решения и скор на расправу, но сейчас мне трудно сделать какой-либо выбор. Деньги за мой едва ли не инеем покрывшийся завтрак я оставляю на столе. Киваю леди за стойкой, ответившей мне выражением абсолютного осуждения на лице. Ох уж эта женская солидарность. На улице людно и оживлённо, но Вильгельма, дающего в росте фору любому маминому здоровяку, я вижу почти сразу. Бригитта стоит рядом с ним, и издалека мне трудно рассмотреть выражение её лица. То ли солнце в глаза светит, то ли я и не особенно хочу. На этих двоих глазеть — как заглядывать в чужие яркие окна в какой-то праздник. Я ещё какое-то время смотрю на Райнхардта и Бри, потом виртуозно избегаю столкновения с неким почтенным джентльменом в возрасте, виновато щёлкаю себя по шляпе и. И иду прочь. Глупо отрицать, я вправду с кем-то уже «и не наверстаю», но мне и не нужно ничего навёрстывать. Если кто-то из людей моего прошлого жив по сей день — успехов им и радостей. В отличие от боевых товарищей, сменивших стиль жизни, выросших или набравших года в послужной список, я сменил только прикид. А мою поганую натуру беглеца, наверное, только могила и изменит.