Больные ублюдки

I do not matter I'm only one person Destroy me completely Then throw me away

Наркоотдел пил шампанское. С самого утра в арестантской прибывало, как на распродажу в Черную Пятницу. Один за другим, похожие как братья: прилизанные волосы, золотые цепи, в вырезе рубашек — кучерявые заросли. Шаникуа знала почти всех в лицо: в расследованиях убойного отдела эти имена тоже регулярно всплывали, но взять кого-то из них за жопу удавалось очень редко. До сегодняшнего дня. В соседнем кабинете хлопнуло — верно, пробка из бутылки. Шаникуа пожала плечами. Было бы чему радоваться — все вернутся на улицы не позже, чем через пару недель, может, месяц; конечно, неплохо, что хоть ненадолго город будет чище, но за каждым, кто сегодня проходил в наручниках через двери отделения, числились делишки, которые могли бы упечь их на полжизни, а то и насовсем. Вместо этого их брали за какие-то глупости: драки, хулиганство, оскорбления офицеров полиции. Кого-то — в двух шагах от отделения. Со стороны это выглядело чудом, будто у всех макаронников в городе разом отказали мозги. Шаникуа Джонс не верила в массовое помешательство. У всего бывает разумное объяснение. Почти у всего, но у парада сицилийцев через двери арестантской — точно. И чтобы узнать истину, ей понадобилось очень мало: всего лишь повнимательнее заглянуть за решетку. А там, на узкой скамейке, окруженный по периметру всеми этими гротескными мачо, сидел Джуниор Николо Морелли и со скуки крутил перстеньки на пальцах. Племянника дона Морелли взяли в ночном клубе с наркотой, не то подбросили, не то сам Джуниор зарвался, надеясь, что имя семьи защитит его от облавы. Шаникуа не знала деталей, но про этого парня говорили, что он редкостный долбоеб. Каким бы больным ублюдком ни был дон Морелли, Шаникуа с ужасом думала о том моменте, когда он покинет свой земной удел, потому что из наследников у почтенного мафиозо был один только племянник. Годами отлаженная махина убийств, наркоторговли и всех подряд противозаконных дел — в руках взбалмошного мальчишки... лучше просто не представлять. Джуниор, говорят, был далек от семейных дел, прожигал жизнь по клубам и вечеринкам, пару раз пропадал в реабилитационных центрах и делал, кажется, все возможное, чтобы насолить дяде. Оттого, верно, наркоотдел и решил наконец взять его: надеются прижать, запугать тюрьмой, чтобы сдал дона Морелли со всеми потрохами. Адвокат семьи был на месте в полчетвертого утра, ровно через двадцать пять минут после того, как изрыгающего ругательства Джуниора затолкали на заднее сиденье полицейской машины. Адвокату предъявили Джуниора и пакет кокаина, адвокат посверкал очками и поехал объяснять дону Морелли, что выпустить его племянника под залог может только судья, а копы позаботились о том, чтобы это был самый несговорчивый ублюдок из всех носящих мантии. Шаникуа не была уверена, что наркоотдел спланировал эту операцию, куда вероятнее, что звезды сошлись случайно, но так или иначе младший Морелли был в полном распоряжении стражей закона до тех пор, пока не состоится слушание по назначению суммы залога. При той дикой, чудовищной нагрузке, которую испытывали суды, тянуть с этим можно было неделями. Дон Морелли прекрасно понимал ситуацию, и через двадцать семь минут после отъезда адвоката двое сицилийцев устроили драку практически на пороге участка, обеспечив Джуниора телохранителями за решеткой, а наркоотдел — поводом пить шампанское. С тех пор новые арестанты появлялись не реже чем раз в час, и вереница знакомых лиц напоминала Шаникуа бесконечную песенку про девяносто девять бутылок пива: возьмем одну, разопьем, и вот — девяносто восемь бутылок осталось, девяносто восемь бутылок пива... Возьмем одну, разопьем, и вот — девяносто семь бутылок осталось, девяносто семь бутылок пива... — Выпейте с нами, капитан Джонс, — пробасили над ухом, и веснушчатый лейтенант из нарко поставил ей на стол кружку с надписью «#1 dad». — У меня изжога от шампанского. Шаникуа отодвинула кружку, отсалютовала лейтенанту картонным стаканчиком с омерзительно холодными остатками утреннего кофе. Изжога была от кофе, да черт, она была уже от всего, но нельзя же было сказать: «Я не пью на работе и вам, мудакам, тоже запрещено», — такое достижение, что ей вообще предложили! Ее начали воспринимать серьезно только недавно, когда Шаникуа получила капитана. Трудно быть женщиной в полиции. Быть черной женщиной — почти неподъемно. В мире белых мужчин ей приходилось зубами выгрызать все, что другим доставалось само. Чувствовать себя пустым местом, человеком даже не второго — третьего сорта. Сколько раз ее голос заглушали, будто не замечая, что она говорит, сколько раз слушали со снисходительным видом, когда удавалось докричаться, и отмахивались без раздумий, сколько раз минуту спустя какого-нибудь белого мужчину хвалили за ту же самую идею, те же слова. Сколько сальных шуточек пришлось выслушать, скольким нахальным ублюдкам поразбивать носы в раздевалке. Сколько раз давали звание посредственностям, лентяям, обходя ее. Шаникуа Джонс держалась за капитанское кресло когтями и зубами и не собиралась рисковать им, чтобы быть своей там, где по-настоящему своей никогда не станет. Но наживать врагов ни к чему — их и так полно. Сама система отлажена белыми мужчинами и работает на них, против всех, кто от них отличается. Джуниору Морелли светили бы пять лет за полкило кокаина — в худшем случае, если адвокат не сможет его вытащить, а этот скользкий ублюдок не зря ел свой хлеб. Белые богатые мальчики всасывали через трубочки из стодолларовых купюр чистый дорогой кокс. В бедных кварталах курили крэк — «разбавленный» кокаин — и получали эти пять лет за двадцать восемь граммов. Гребаные двадцать восемь граммов². Черный президент сузил эту пропасть, но она все равно продолжала существовать, защищая богатых — белых — и собирая жатву в бедных, цветных кварталах. И день за днем наблюдая за потоком темнокожих людей в наручниках, идущих за белыми людьми в форме, Шаникуа Джонс понимала, что через полтора века после отмены рабства оно все еще успешно существует, приняв другие формы. В такие моменты она ненавидела всех и все, включая собственное имя. Джонс, это «с» в конце, возле которого легко просматривается апостроф, знак принадлежности белому хозяину. — У вас, говорят, тоже праздник, — лейтенант кивнул на «аквариум», — правду говорят, что взяли лос карнисерос? Шаникуа поморщилась как от зубной боли. — Один в морге, — сказала она, — второй... Следствие покажет. — Маньяки года, — лейтенант покачал головой с восхищением, неизвестно кому адресованным: то ли убойному отделу, то ли «мясникам». — Этот пришил своего дружка? — Пятнадцать колотых в грудь и живот, — кивнула она, — подписал чистосердечное, но про других жертв молчит как рыба. Весь в кровище с ног до головы. Его взяли рядом со скотобойней, так и шел с ножом в руке. Отвел, показал все — и труп, и как убил. Не говорит только, за что. — Мои поздравления, капитан. Надеюсь, вы его расколете. Обидно будет, если федералы уведут почти раскрытое дело прямо из-под носа. Шаникуа мрачно зыркнула на него из-под бровей. Как все торопятся закрыть это дело! Если бы лос карнисерос убивали не белых мужчин, а, скажем, чернокожих подростков или латиноамериканских проституток, никто до сих пор и не почесался бы, но стоило пропасть первому толстосуму, как в городе паника и мэр звонит, гневно требуя результатов. Она предоставила ему результаты, труп очень скоро нашли, вернее, то, что от него осталось. Шаникуа подозревала, что ненайденные части всплывут в той омерзительной куче останков, которую этим утром обнаружили на скотобойне. Судя по виду, как раз недостающие запчасти от семи трупов — если это вообще можно назвать трупами, маньяков не зря прозвали «лос карнисерос», мясниками. Семь, они знали, что семь, хотя, может, уже и больше; лос карнисерос вырезали порядковые номера у каждой жертвы на лопатке, и это было наименее обезображенным местом на телах. Каждый раз, когда обнаруживали очередной труп, кто-то блевал. Сегодня — сразу двое. — Мне нужен кофе, — подумала она вслух, и лейтенант свистнул одному из молодых копов. Тот резво метнулся к кофеварке, и на лице у него не читалось: «Какого хрена, блин, я тут не на побегушках у какой-то бабы!», — как было всегда, если Шаникуа посылала кого-то с поручением. — Мы с ребятами выпьем за вас. — Лейтенант оставил кружку с шампанским у нее на столе и вернулся к своим. Еще одна кружка встала рядом, распространяя аромат крепкого кофе — ее собственная, подарок сестренки. На кружке была их фотография. Шаникуа долго отказывалась держать на рабочем столе фотографии родных, им не место среди жестокости и грязи, неизменно окружающих полицейских из убойного отдела. С годами она поняла, что нуждается в напоминаниях о нормальной жизни. Джемайма, улыбающаяся с фотографии, была ее якорем, не давала потерять себя. Шаникуа, Джемайма — имена из гетто, имена девиц с самыми дешевыми, синтетическими трессами, с чудовищно высокими каблуками и выводком детей от разных отцов. Им обеим пришлось побороться, чтобы преодолеть эти стереотипы. Мисс Джонс дослужилась до капитана полиции. Миссис Уиплэш... Джемайма уже дважды пробовала искусственное оплодотворение. Безуспешно. Шаникуа не хотела детей. Но каждый раз глядя на фотографию сестры, она отчетливо понимала, что в кадре кого-то не хватает. — Красивая девочка твоя сестренка, — пробормотал за спиной голос, едва различимый за гулом пылесоса, — ей бы детишек... Красивые были бы детки, загляденье... — ЭКО провалилось дважды, — сказала Шаникуа, оборачиваясь. — Добрый день, Гваделупе. Уборщица выключила пылесос, поглядела на нее, будто колебалась. — Не дает Богоматерь детишек? Шаникуа вздохнула. Детей сестре не давала ни природа, ни медицина, ни высшие силы, которых Джемайма пыталась разжалобить слезными молитвами и задобрить пожертвованиями. На данный момент она испробовала все, кроме волшебных отваров из жабьих глаз у «знающей» бабки. Трудно верить в бога, каждый день видя людей, убитых или убивших за пару банкнот, за брошенный на красивую соседку взгляд, за неосторожное слово. Куда легче поверить в зло, в безбожное бессмысленное зло, легче тем более, глядя на ошметки людей, кончивших жизнь на Скотобойне. — Есть одна девочка в нашем квартале, — сказала Гваделупе доверительно, склонившись так низко, что Шаникуа почувствовала ее дыхание на шее, — la maga, к ней ходят... Шаникуа скривилась. — Дерет деньги с отчаявшихся людей, я много таких видела. Они обычно попадают к нам рано или поздно, — она кивнула на решетку арестантской. Гваделупе терпеливо покачала головой. — Она живет скромно и не берет ни денег, ни подарков. Ты не веришь в это, mija, но я знаю семьи, которым она помогла, они уже не надеялись, когда попали к ней. Отведи сестренку помолиться с ней. Она не говорит и не встает, но тем, кто ей понравится, она обвяжет руку своими волосами, отметит. Привяжет к руке душу, которая ждет рождения. Если бы кто-то наблюдательный, не лишенный поэтической лиричности, заглянул в глаза уборщице Гваделупе, он увидел бы там длинный стол, уставленный вкусной домашней едой. За столом — сидящую Гваделупе, по левую руку от нее — детей и внуков, по правую — родителей, бабушек, дедушек, предков до такого древнего колена, что их и не видно даже вдалеке. У всех одинаковое лицо, лицо Гваделупе — или это у нее их черты? — Подумай, mija. Шаникуа рассеянно кивнула. Помолиться святой из латинского квартала... Звучало немного лучше, чем зелье из крысиных хвостов. Все это бред, конечно, но Джемайма совсем отчаялась, ей нужно дать хоть маленькую надежду. В конце концов, почему бы и не сходить к этой девице. Если она шарлатанка, визит капитана полиции пойдет на пользу всему кварталу. Если нет... Она обернулась на «аквариум» — комнату для допросов с односторонним зеркалом, где ждал ее возвращения человек по имени Гильермо Хулио Дорада. Снова равномерно загудел пылесос, и Гваделупе двинулась вдоль ряда столов, напевая что-то мелодичное. Ее голос тонул в шуме, а пылесос всасывал шелуху от фисташек и крошки от пончиков, как богатые детки — кокаин. Гваделупе была немолодой цветной женщиной с непрестижной работой, то есть, для всего полицейского участка — практически невидимкой. Единственное, что отличало Шаникуа от нее — звание капитана полиции, с которым было куда труднее не считаться. Допивая кофе на ходу, Шаникуа собиралась было уже вернуться в «аквариум», где невыносимо пахло кровью, но в последний момент дала слабину: открыла не ту, белую дверь, за которой сидел Дорада, а соседнюю. Там, в маленькой темной комнатке, она подошла к стеклу, разглядывая арестованного. В мире, где есть лос карнисерос, должно ведь быть что-то, что уравновесит зло. Иначе зачем нужна эта жизнь? Может, девушка из латинского квартала окажется именно тем чудом, которое так нужно этому городу... — Так и сидит? — спросила она, и из полумрака ответили: — Да, капитан Джонс, — и добавили: — Разрешите перекур? Она кивнула, и детектив, скользнув за спиной, оставил ее наедине с монстром за стеклом. Или не монстром? Шаникуа нахмурилась. Гильермо Дорада шел навстречу во всем, что касалось сегодняшнего убийства, но замолкал, как только речь заходила о чем-то еще. Что он делал на Скотобойне? Откуда знал убитого? За что превратил его грудь и живот в решето? Как того звали? Действительно ли он вместе с убитым расчленил семь человек? «Расчленил» не описывало проделанного с жертвами. Судмедэксперт утверждал, что смерть наступала примерно на третьи сутки чудовищных пыток и, судя по тому, что находили в прямой кишке и пищеводе, извращенных унижений. Шаникуа попыталась представить человека, неподвижно сидевшего в комнате для допросов, эякулирующим в горло хрипящей жертвы. Может, да, может, нет. Шаникуа знала, что чудовища скрываются порой за самым безобидным фасадом. Джон Гейси выглядел толстощеким простаком, Тэда Банди многие называли симпатягой, — маньяки и убийцы редко выглядели как неандертальцы с топорами в руках, бешено вращающие глазами и капающие слюной. Чаще — как самые обыкновенные люди. Но что-то смущало ее, и это что-то называлось «расовое профилирование». Лос карнисерос были латинос, убивавшими белых мужчин. Двое, их описания сводились к «крупные, высокие». Дорада был довольно высок, но вряд ли его можно было назвать крупным, по крайней мере, не рядом с тем громилой, который лежал в холодильнике морга. Однако он был латино, и сценарий автоматически выстраивался так: двое маньяков повздорили, и один зарезал другого. Она не могла не думать о том, как этот сценарий выглядел бы, будь Дорада белым. У таких серийных убийц виктимология обычно не менялась, но ключевое слово здесь было «обычно». То, что лос карнисерос эффективно нашинковали семь человек и до сих пор не попались, говорило о том, что они неплохо ладили, то есть, желание поубивать друг друга тоже не было «обычным». Шаникуа устало потерла переносицу. Она распутает этот клубок рано или поздно, ведь есть анализы ДНК, отпечатки, куча вещдоков из Скотобойни, но все это займет время, а Дорада был там, знал правду, но молчал. Он мог бы дать ей ответ уже сегодня — закончен ли террор лос карнисерос или где-то на улицах ее города все еще разгуливает монстр. Дорада сидел неподвижно, будто впал в анабиоз. Прямая спина не касалась спинки стула. Сколько часов он уже держался так? Упрямый ублюдок. Шаникуа понимала нутром, что он не заговорит. Он выглядел совсем обычным. Кроме, разумеется, одежды: на нем был защитный комбинезон из тайвека, вроде тех, которые лаборанты надевали для сбора вещдоков на месте преступления. Такой же был на убитом. Похоже, кроме этого на Дораде ничего не было, слава богам, полиэтилен не просвечивал. Возле босых ног натекла аккуратная круглая лужица крови. Они, верно, пытали своих жертв в этих комбинезонах. Оттого так трудно было их поймать: лос карнисерос были осторожны, даже педантичны. Трое суток держать человека живым — не так-то просто, когда его режут и истязают. Это требует определенной выдержки, самодисциплины. Как, например, у Гильермо Дорада, который за столько часов даже не откинулся на спинку стула. Лаборанты уже взяли образцы с кожи и комбинезона, мазок слюны со щеки на ДНК — Дорада открывал рот очень неохотно, Шаникуа отметила для себя, что в результаты анализа нужно будет заглянуть особенно пристально. На останках не было признаков каннибализма, но как знать, может, найдутся на тех, новых. Детектив, выходивший отлить, вернулся, а она все смотрела. Какие могут быть проблемы с самооценкой у спортивного парня, мужественного, красивого даже... Маленький член? Импотенция? Или что-то случилось с ним, что-то страшное, как с многими маньяками? Сосед растлил его в детстве? Отец избивал его мать? Или она была проституткой и водила клиентов домой? С ними всеми происходило в детстве что-то подобное, со всеми, кто потом не мог «нормально», потому что шкала нормального непоправимо сдвинулась. Бесконечный круг насилия превращает жертву в монстра. Потому что легче убить, изнасиловать, растлить, веря, что так и должно происходить в жизни, чем признаться самому себе в том, что когда-то близкий, родной человек без причины сделал с тобой нечто чудовищное. Такое признание разрушает твой мир. Разрушить чужой — не так больно и страшно. Монстры делают монстров, когда потная взрослая рука ложится на ширинку ребенка: тс-с-с, это будет наш с тобой секрет, у меня тоже был секрет в твоем возрасте. Монстры делают монстров, когда матери ломают ступни дочерям, не слушая криков: не плачь, без «золотых лотосов» тебя никто не возьмет замуж, я терпела, потерпишь и ты⁴. Монстры делают монстров, когда ржавым лезвием на циновке в хижине отрезают клитор и половые губы, отбрасывают, как мусор: скажи спасибо, это убережет твою девственность до замужества, уж я-то знаю, я сама через это прошла⁵. Монстры делают монстров, когда родители бьют детей в наказание за проступки и яростно отрицают, что с этим что-то не так: нас так воспитывали и ничего, вон какие замечательные мы получились! С нами все в порядке, правда-правда. Люди не рождаются больными ублюдками. Насилие перекраивает их по своему подобию, и не так много есть тех, кто способен остановить этот порочный круг. Сдвиг нормы наживают, как шрамы, обрастают им, как барахлом, оставляют другим в наследство. Так Нико Морелли оставит племяннику свою кровавую империю — будто обычный семейный бизнес. Иногда Шаникуа думала о тюремной системе. Вроде бы, хорошая идея — изолировать всех опасных людей; только вот выходят они оттуда опаснее, чем были прежде. Те, кто прокатился на чужой машине, те, кто покурил не того или выпил не там, — их закрывают в одной клетке с такими, как дон Морелли и лос карнисерос. Те, кто однажды ошибся, споткнулся — на одном поле с наследственными монстрами... Победителя в этой стычке предсказать нетрудно. Запустится новый круг. Бесконечный круг насилия.