Больные ублюдки

Just give me a number Instead of my name Forget all about me And let me decay

Тот, кто с любовью подбирал унижения для новоиспеченных обитателей тюрем, был большой затейник и дело свое знал. Шедевр психологической ломки пишут полутонами, где каждый маленький штрих говорит заключенному: «Ты больше не человек». Все начинается с латексных перчаток, которые натягивает офицер, прежде чем взять его за руку и вымазать пальцы липкой краской для отпечатков. Будто брезгует даже притронуться. Все начинается с номера, выданного вместо имени, как будто человек в заключенном умер — осталась вещь, инвентарь. С униформы, стирающей личность. И конечно, ничто не сравнится с ректальным досмотром, способным надломить даже сильного духом. Грубое нарушение личных границ, надругательство над гордостью и чувством собственного достоинства. И в автобусе, и в камере на входе в Тену, куда их всех согнали ждать оформления документов и заселения, не смолкали скабрезные шуточки, так или иначе вращавшиеся вокруг темы «нагнуться и раздвинуть ягодицы». Стремление храбриться перед лицом неизбежности сквозило во всех этих шутках. Гильермо не слушал их. Не слышал. Он не сразу заметил даже, что стоит лицом к стене; окружающие, кажется, решили, что у него не все дома — может, из-за этого, а может, из-за вида его рук, по локоть в запекшейся крови. Это было даже неплохо — никто не приставал к нему с разговорами, все старались отодвинуться, несмотря на давку. Голоса вокруг сливались в равномерный гул, будто под водой. Свет был желтым, почти оранжевым, дышалось тяжело, густой воздух нехотя вползал в легкие, принося с собой острый запах мужских тел, пота, сигаретного дыма и перегара. Любое движение давалось через силу. Гильермо закрыл глаза. Время остановилось. Как насекомые в янтаре. Однажды влипнув в желтую смолу, уже не выберешься. Кажется, что живешь, дышишь, вырываешься, но твоя судьба уже предрешена: дно, темнота, миллионы лет изоляции. Гильермо видел янтарь на картинке в учебнике — красивый камень, как мед, с тараканом внутри. Сама по себе омерзительная тварь, да еще и оказалась глупее других. Все умные тараканы заводят свои тараканьи семьи, покупают машину и плоский телевизор, дарят женам ювелирные украшения на юбилей, выдают дочь за какого-нибудь славного малого и умирают в спокойной сытой старости, а не лезут в смолу. Шум толпы незаметно смолк, сошел на нет, спрятался в гуле кровотока. Чувство слабости медленно превращалось в озноб. Тут Гильермо почувствовал, как что-то маленькое ткнулось в ногу. Он открыл глаза. Как долго он простоял так? Их выводили по одному, камера успела опустеть, он остался последним. Запах людских тел еще не успел выветриться, но воздуха стало больше. Пустая камера, похожая на клетку в зоопарке, оказалась куда меньше, чем можно было предположить; странно было и думать, что еще недавно в ней умещалось столько народу. Безлюдные коридоры хранили молчание, только лампа мигала в самом конце, едва слышно жужжа. У ног лежала катушка оранжевых ниток. Уткнулась в щиколотку, как игривый щенок. Гильермо нагнулся и поднял ее, разглядывая. От катушки за решетку тянулась нитка, он проследил за ней, пытаясь понять, откуда прикатилась находка, и вздрогнул. Он все же был не один, как ему казалось. Если прочие увязшие в смоле правосудия напоминали пауков и скорпионов, то это была скорее гусеница, до самой старости мечтавшая стать бабочкой. Безволосая голова склонилась над шитьем, чудом держась на тонкой шее, из которой почти непристойно выпирал кадык. На коленях лежал оранжевый арестантский комбинезон — вернее, нечто, что было им когда-то, до того, как его перекроили и расшили черными пайетками, как крылья бабочки-монарха. Тощее тело одето в черное платье, больше всего напоминавшее чехол или мешок; в такой упаковали мистера Кейна, Гильермо зажмурился, отгоняя видения. — Кажется, это ваше, — сказал он, протягивая катушку сквозь прутья решетки. Голос будто заржавел за часы молчания, он казался чужим, и в какой-то степени так и было: минувшие дни изменили все навсегда. Дрогнули набрякшие морщинистые веки, выкрашенные лиловыми тенями до самых бровей, зашелестели серьги — гроздь накладных ногтей, нанизанных на нитку. Человек протянул руку, похожую на птичью лапку, и Гильермо положил катушку ему... ей на ладонь. — Спасибо. — Голос его можно было принять как за мужской, так и за женский, но мужчины редко разговаривали так мягко, почти нежно. — Добро пожаловать в Тену, мистер... — Дорада, Гильермо Дорада. Тена, «Десятка», как ее называли на улицах. Следственный изолятор на Коммендментс 10. Его новый дом до суда. — Энджайна Диптроут, — она вновь протянула руку, и Гильермо не без опасения пожал ее, она казалась хрупкой, как сухая веточка. Старая дрэг-квин в стенах тюрьмы уже сама по себе была неожиданностью, но вот так, с шитьем на коленях, и вовсе не укладывалась в картину реальности. — Вы не из охраны, мисс Диптроут, — abuelita всегда учила его уважать старших, — но вы и не за решеткой. Энджайна невесело усмехнулась. — Я здесь давно. Пользуюсь определенной свободой, но увы, только в пределах этих стен. Должно быть, она была из тех заключенных, которые отбывают срок за не тяжкое преступление прямо здесь, в Тене; учитывая непрерывный калейдоскоп лиц выходящих под залог, оправдываемых и переводимых на постоянное заключение в другие тюрьмы, неудивительно, что охрана доверяет давно знакомому постояльцу, но настолько? Быть может, Тена не так сурова, как о ней говорят... — Тена — плохое место для вас, мистер Дорада, — сказала Энджайна, вдевая новую нитку в иголку. Гильермо пожал плечами. — Вряд ли она для кого-нибудь хороша. — Есть люди, в которых тьма победила. Для них тюрьма — место ничем не хуже, чем любое другое, они процветают здесь, будто бактерии, попавшие в питательную среду. Для вас же эта среда токсична. — Вы думаете, что знаете обо мне что-то? Энджайна незло рассмеялась. — Я знаю достаточно, мистер Дорада. Мне хватит заглянуть вам в глаза, чтобы увидеть вашу тьму, она еще не переполнила вас. Вы знаете притчу о двух волках²? Выбирайте осторожно, которого станете кормить. Бывают дороги, с которых не вернуться назад. Гильермо поскреб ногтями бурое пятно крови на тыльной стороне ладони. — Боюсь, я уже миновал эту развилку. — Позвольте дать вам непрошенный совет. Если вы не хотите снова очутиться на этой развилке, вам пора взять себя за шкирку и вытянуть из той пучины рефлексий, в которой вы тонете. Если закрыть глаза руками, мир не исчезает, вы достаточно разумный человек, чтобы это понимать. Тена не даст вам времени восстановить равновесие. Тена нагнет любого, кто покажет ей спину. Она, кажется, хотела сказать что-то еще, но в конце коридора послышались шаги. Вскоре из-за угла показались двое охранников: молодой с жиденькими рыжими усами и подтянутая блондинка в возрасте, на ходу читавшая какие-то бумаги. — Слава богу, это последний, — сказал молодой, — провозились полдня! Мэнди оторвет мне голову, если я опять опоздаю к ужину, она и без того уверена, что я терпеть не могу ее родителей. — Заключенный номер три-три-ноль-два-пять-два-семь, Дорада, — охранница подняла голову, окинула Гильермо взглядом и игриво присвистнула. Голос ее из безразличного стал веселым: — Спиной к решетке, пупсик, запястья вместе. Ты ведь не доставишь мне проблем? На именном бейдже стояло «Бличем»; Гильермо подошел, машинально читая, и повернулся к ней задом. — Он хороший парень, Рокси, — сказала дрэг-квин, не прекращая шитья. — Ты хороший мальчик? — переспросила охранница, застегивая наручники на запястьях Гильермо. — Я делаю все, что в моих силах, мэм, — ответил Гильермо, — но не думаю, что кого-либо под крышей Тены можно назвать по-настоящему хорошим. Молодой отпер решетку, скомандовал шагнуть вперед, подтолкнул за Бличем — та уже шла по коридору. — Астма? — спросила она, когда Гильермо с ней поравнялся. Он хотел переспросить «Что?», но она уже продолжала, помечая что-то в бумагах прямо на ходу: — Диабет? Пневмония, грипп, бронхит? Кишечные заболевания? Грыжа? Столбняк? ВИЧ, СПИД, венерические заболевания? Он успевал только мотать головой, и лишь когда Бличем замолчала, переворачивая страницу, понял, что больше не знает ответа на некоторые из этих вопросов. Еще недавно он сказал бы «нет» без всяких сомнений, но теперь ничего уже не мог знать наверняка. Охранница спрашивала дальше — про попытки суицида в анамнезе, про семью, записывала адрес. Остановившись посреди коридора, подтолкнула Гильермо к разлинованной стене, скомандовала: — Лицом. Тут же прямо из зарешеченной подсобки в глаза шибанула вспышка фотоаппарата, Гильермо заморгал, пытаясь разогнать танцующие под веками круги, охранники повернули его боком, снова вспышка, и секунду спустя все они уже шли дальше. Так, наверное, чувствовал себя сухой лист, упавший в бурный ручей, кувыркающийся через пороги, увлекаемый течением; Гильермо, впрочем, был чужд подобной лирики и сравнил бы себя скорее с домиком маленькой Дороти, унесенным торнадо. Вот только в конце путешествия его ждала отнюдь не волшебная страна. Бличем взяла Гильермо под руку и тянула за собой, торопя. Мимолетно прижалась к его плечу. — Оу май, какие бицепсы, — проворковала она, щупая его через полиэтилен. Затем, повернувшись к напарнику, решительно объявила: — Вот что, Карл, отправляйся-ка ты домой, я сама закончу. Карл прошел еще пару шагов, размышляя, скептически оглядел Гильермо, потом перевел взгляд на Бличем и уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но не решился. Гильермо уже успел понять, что с Рокси Бличем шутки плохи — кажется, ее опасались даже коллеги. Карл, видно, хорошо знал, что она может за себя постоять; пожав плечами, он развернулся и зашагал обратно, в сторону выхода. Что это означало? Зачем Бличем оставаться с ним наедине? Ее мимолетный флирт наводил на странные мысли. Гильермо покосился на охранницу. Сказать по правде, он был рад, что Карл не стал спорить со своей напарницей: от одной мысли, что придется раздеваться догола, подкатывала к горлу дурнота, и чем меньше свидетелей будет у этого неизбежного унижения, тем лучше. Но нагота под липким взглядом Бличем... Он поморщился. Она могла быть хоть Дженнифер Лопес, это не меняло бы ровным счетом ничего. Гильермо отдал бы левую руку, чтобы только остаться одетым. Условно одетым. Из-за защитного комбинезона, болтавшегося на плечах, как мусорный пакет, Гильермо походил на одного из тех парней, которые готовят мет в нелегальных лабораториях. Полиэтилен был легким, совершенно невесомым, и создавал полную иллюзию наготы. Хотелось прикрыться руками, чтобы не чувствовать себя куском мяса на витрине. Бличем увлекла Гильермо в боковой коридор, втолкнула в небольшое помещение. Белый кафель, острый запах хлорки, слив в полу — сомневаться в цели визита не приходилось. Обыск, чудовищная процедура осмотра самых интимных мест. И душ после — не то в насмешку, не то из сострадания к перенесенному надругательству. — Раздевайся, котик, — Бличем расстегнула наручники, шлепнула его по ягодице, — давай, сделай мамочке красиво. Гильермо вздрогнул всем телом, внутри похолодело. Что-то в ее голосе, в ней самой... Верхние пуговицы форменной рубашки были расстегнуты и открывали слишком много: в самый раз для молоденькой официантки в кафе или дайнере, но не для тюрьмы. А распущенные волосы — не самая практичная прическа для охранницы. Рокси Бличем разменяла шестой десяток, но так и не подурнела, в юности она была, должно быть, дивно хороша собой, да и теперь морщинки только придавали ей того шарма, который влечет молодых парней к «женщинам постарше». В любом баре она с легкостью могла снять такого ценителя. Но предпочитала, кажется, иные охотничьи угодья. Пальцы не слушались. Гильермо долго возился с застежками, потом потянул с плеча и зашипел от боли: от запекшейся крови полиэтилен присох к коже. Он рванул посильнее, зная, что отмочить водой ему все равно не дадут. — Сдуреть, красавчик, ты что, упал в клетку с пумами? — Бличем присвистнула, но на этот раз не игриво, скорее, удивленно. Гильермо промолчал, отдирая присохшие штанины. В нос ударил запах несвежей спермы, и к горлу подкатила тошнота. Но тут из-за узкой перегородки, отделявшей душевую от предбанника, послышался уже знакомый Гильермо голос: — Вряд ли его интересуют пумы, Рокси, по крайней мере, прямо сейчас. Гильермо не особенно интересовало, каким образом Энджайна Диптроут сумела просочиться за ними следом, он был чертовски рад, что неловкий тет-а-тет с охранницей оказался нарушен. Бличем обиженно поджала губы. — Под таким слоем грязи я не разгляжу контрабанду, даже если ты пытаешься пронести мачете и килограмм героина, — бросила она. — Одежду в пакет, включай воду и приведи себя в порядок. Она протянула Гильермо тоненький брусок мыла, похожий на те, что бывают в гостиницах. Гильермо никогда не останавливался в гостинице, да и не бывал нигде дальше Ист-Ривер. В этом было, наверное, что-то унизительное — как будто ему говорили: «Для таких, как ты, и Тена сойдет за пятизвездочный отель, не вздумай рассчитывать на большее». Он намылил руки, и на пол закапали хлопья красно-бурой пены. Запекшаяся кровь была везде: под ногтями, в складках кожи, на мельчайших волосках, он не знал даже, где заканчивалась его собственная и начиналась чужая. Когда руки перестали окрашивать мыло, он зажмурился и поднял лицо, смывая пот и грязь. С ожесточением тер шею, до боли скреб кожу ногтями. Под пальцами было скользко. Каждое мгновение он ожидал, что охранница одернет его, прикрикнет, чтобы поторапливался, но услышал только вкрадчивый голос Энджайны: — Пусть парень вымоется, Рокси, оставила бы ты его. Бличем промолчала, и это само по себе было разрешением. Он был бы удивлен такой щедростью, если бы хватило сил обратить на нее внимание. Душ шумел, гудели трубы. Старая сантехника, совсем как дома, и такая же холодная вода. Гильермо посмотрел вниз. У ног, вокруг водостока, стояла красная лужа. Кожу щипало, саднило раны. Болело везде, будто его переехал грузовик. Больше всего хотелось обнять себя руками за плечи, уткнуться лбом в казенно-белый кафель и застыть, но нельзя, нельзя было показывать слабость. Пересиливая отвращение, он передвинул руки ниже, остервенело намыливая живот, поясницу, ягодицы и бедра. Вымыться было нужно, он надеялся, что перестанет чувствовать себя вещью, если будет хотя бы чистым. — Сходишь к врачу завтра, уже почти отбой, — сказала Бличем, и голос ее был совсем другим, в нем слышалось что-то похожее на искреннюю заботу. Гильермо отчаянно помотал головой, но охранница не смотрела на него, писала что-то в его бумагах; Гильермо почувствовал дурноту при мысли о том, что именно. — Я в порядке, мэм, — сказал он, перекрывая шум воды. Бличем оглядела его, поджав губы, но ничего не сказала. Она продолжала писать, поглядывая на него часто, как художник — на натурщицу, будто стремясь запечатлеть каждый изгиб на портрете. Потом раздраженно вздохнула, видимо, отступая перед невыполнимой задачей и, достав телефон, сфотографировала Гильермо во весь рост. Еще несколько минут назад он счел бы, что им любуются как мужчиной, теперь же отчетливо понимал: появление Энджайны что-то изменило. Бличем документировала его состояние, не более того. Он испытал непередаваемое чувство облегчения, поняв, что охранница потеряла к нему сексуальный интерес. От холодной воды его начало знобить, и Гильермо в последний раз плеснул себе в лицо, прошелся ладонями по груди, по животу, по бедрам. Шум воды стих, упавшая тишина разрывала уши. Гильермо едва заметил, как Бличем осматривала его, мозг цеплялся за простые команды — то высунуть язык, то поднять руки, то нагнуться, покашлять. У него уже не осталось от нее секретов — он и без досмотра был как на ладони, и тошно стало даже не от унизительных процедур — от этой уязвимости. Он машинально оделся, едва отметив, что сменил один комбинезон на другой, и последовал за охранницей. Бличем провела его кафельным лабиринтом коридоров, пока за очередным поворотом не показалась стена с большой надписью «С3». Там охранница что-то неразличимое буркнула в рацию, и с гундосым гудком отъехала в сторону решетка, впуская их в блок: две полки с коробками, полными пауков и мух, залитых желтым светом, как смолой. Может, когда-нибудь и они попадут на страницы учебников. Может, даже будут вызывать восхищение — людям свойственно восторгаться всякой дрянью. Незнакомый охранник сунул Гильермо в руки подушку, комплект белья и полотенце, назвав каждый предмет, будто сомневаясь в способности заключенного распознать их. Бличем повела его дальше. Вслед ей свистели, выли, Бличем безмятежно улыбалась, будто под ногами у нее стелилась не растрескавшаяся плитка, а красная ковровая дорожка. — Три-три-ноль-два-пять-два-семь, Дорада, добро пожаловать в блок С3. — Бличем остановилась у одной из решеток, и та с противным гудком отъехала в сторону, впуская Гильермо. Он шагнул вперед, и решетка закрылась за его спиной, отсекая все, что было «до».