Безнадёжная Надежда

      Лена злится на Тасю, хотя знает, что не имеет права. Потому что Тасе тоже плохо, Тася тоже страдает, и уж точно Тася не виновата, что её Ассоль преподаёт на юрфаке постоянно, а Ленина Надежда там лишь по нечётным семестрам. По большому счёту, они обе в одной лодке, но — чёрт побери! — Лена не может не злиться. Тупая иррациональная ярость от безысходности, с которой ничего нельзя сделать, заполняет лёгкие, и становится трудно дышать каждый раз, когда девушка видит, с каким благоговением подруга смотрит на рыжеволосую цивилистку. Для Лены сейчас даже просто видеть мельком Надежду — непозволительная роскошь.       Это только в красивых историях всё складывается идеально. Ничьи чувства не идут в расход, а если и зарождается в чьём-то сердце любовь, то не напрасно. Ложь! Обман, которым пичкают с детства, а потом люди вырастают неподготовленные к тому, что может на них обрушиться.       С первой секунды, как Лена поняла, что любит свою преподавательницу по латыни, она знала, что это чувство так и останется навеки похороненным в ней, ибо не будет ему ни выхода, ни продолжения. Потому что даже если и предположить, что Надежда не абсолютная натуралка, то ей вряд ли нужна такая, как Лена. Студентка младше на двадцать лет, без образования и видимого будущего, которая абсолютно ничего не может ей дать, не способная стать ни защитой, ни опорой, ни оплотом. Лена попросту недостойна её. Надежда умна и интеллигентна, она вдохновлённая, изящная и какая-то неземная, словно сошедшая со страниц классического романа леди. Она обладает лёгким, но острым чувством юмора, от которого Лена без ума, она прекрасная преподавательница, всегда готовая помочь и ответить на все вопросы, и отзывчивый и искренний человек. А ещё она настолько красива, что у Лены каждый раз вышибает весь воздух из лёгких, стоит увидеть хрупкую фигурку, спешащую куда-то под стук собственных каблуков. Неважно, сколь часто она встречала женщину, — к этому невозможно привыкнуть. И будь Лена проклята, если на свете существует человек, обладающий таким же потрясающим и безукоризненным вкусом, как у Надежды! Рядом с нею Лена — шут, влюблённый в королеву, а шутам, как известно, достаются одни оплеухи.       Итак, она очередная студентка, влюбившаяся в преподавательницу. Каждый раз, когда Лена думает об этом, ей хочется то ли плакать, то ли смеяться, то ли выть от безнадёги, разрывая собственную грудную клетку, в которой беспрестанно жжёт и болит, как если бы меж рёбер кто-то пытался вкрутить ржавый болт. Медленно, мучительно, но планомерно и настойчиво, без перерывов и выходных. Может, поэтому она осознала влюблённость Таси в Ассоль даже раньше, чем сама Кутейкина: Лена слишком хорошо её понимала. Она готова была помогать и поддерживать подругу, несмотря на вспышки необоснованного и немотивированного гнева, только, вот, самой признаться ей так и не смогла. Лене было стыдно за своё нелепое иррациональное чувство. Одно дело — любить собственную преподавательницу, иное — любить преподавательницу с другого факультета, которую даже не можешь видеть. Похоже на чистейший мазохизм, и Лена была уверена: Кутейкина, несмотря на схожесть ситуаций, не примет её.       Только Лёше рассказать получилось. Потому что Лёша — это Лёша. Он не боится выглядеть глупым, а потому никогда никого не осуждает. Да и он, сам того не подозревая, спровоцировал девушку. Будь он проклят со своими подколами про латынь! Потому что латынь — нож по сердцу Лены, как бы она ни любила этот язык, ибо он связан с Надеждой напрямую, и всякий раз, когда Лена обращается к текстам и заданиям в учебниках, она вспоминает чуть насмешливую улыбку женщины, объясняющей тихим и немного хриплым голосом материал, и в груди ноет и тянет, как если бы каждое правило вырезали ножом на внутренностях. И чем, если не мазохизмом, назвать тот факт, что девушка упорно и с остервенением продолжает изучать мёртвый язык, раз за разом возвращая пленительный образ в мысли и калёное железо — в сердце.       Лена чувствует, что изменилась. С тех пор, как она потеряла возможность видеть Надежду, внутри что-то перегорело. Даже вечно рефлексирующий пофигист-приколист Вертинский стал регулярно спрашивать, почему она такая грустная. И каждый раз его вопросы звучат осторожнее, словно он боится, что одно лишнее слово способно вывести Лену из состояния равновесия. Девушка лишь фыркает про себя на странную заботу друга и неизменно отвечает: «Потому что слишком уж безнадёжно любить Надежду», — и смеётся, хотя, на самом деле, от таких каламбуров хочется сдохнуть. И Лёша это понимает, но молчит, потому что не в состоянии сделать абсолютно ничего для подруги, разве что пробраться на филфак, выкрасть оттуда женщину и принести к Лене на порог. Он, конечно, может на это решиться, благо хватает безбашенности, только вот легче от этого не станет. Заставить её полюбить студентку он всё равно не в силах.       Когда отчаяние ощущается особенно остро, Лене хочется признаться. Девушка не романтик, она понимает, что её слова не сотворят чудо и женщина не почувствует в сердце ответную любовь. Лена думает, что если услышит чёткое «Нет» от Надежды, то будет проще смириться и выкинуть ту из головы. Но с другой стороны разве решиться на этот разговор будет честно по отношении к преподавательнице? Надежда ведь не виновата, что Лена её полюбила, и ей не нужно знание о болезненной привязанности студентки, как и связанные с ним проблемы, поэтому девушка не имеет права вмешиваться в её спокойную жизнь со своими хаотичными чувствами. Лучше она сама будет мучиться, но Надежды это не коснётся. Лена выдержит, Лена сильная, Лена справится. Пусть иногда так трудно, что хочется вырвать сердце, кровоточащее по удивительной, но чужой женщине. Она вспоминает Надежду и думает о том, что ради неё готова отдать и больше, вот только Лена также осознает, что это всё не для преподавательницы. Надежда не знает об этих жертвах, она никогда ни о чём не просила, ей ничего не было нужно от студентки. Всё, что Лена сделала с собой, она сделала не ради неё, а из-за себя, и от этого ещё более тошно. Разрушаться во имя прекрасной дамы — красиво и романтично, но заниматься самоистязанием, потому что по-другому не умеешь любить, — глупо и отдаёт дешёвым сентиментализмом.       А у Надежды глаза удивительные. То ли светло-голубые, то ли бирюзовые, как море в пасмурную погоду, то ли серые. И взгляд лукавый, словно она знает то, о чём никто более не догадается. Словно в её глазах — ответы на все невысказанные вопросы. Лена смотрит на неё и чувствует, как внутри всё скручивается в тугой жгут, и хочется согнуться пополам в беззвучном крике. Как же иронично, что прекрасное чувство, воспетое не одним человеком, так жестоко к своей обладательнице. Иронично, но закономерно. Любовь не может жить невыраженная, а Лена добровольно её подавляет. Лена — её клетка, и, видимо, за это любовь её ненавидит. Скребётся внутри загнанным зверем, прорывается сквозь плоть и рёбра, а Лена терпит, потому что [пожалуйста-пожалуйста, пусть станет легче] выхода нет.       Для Лены Надежда совершенна. Идеальное создание, которое никто не сможет затмить. Если бы Пигмалион видел Надежду, он бы сжёг и растоптал в прах Галатею, а затем сломал бы собственные руки, осознав, что не сможет сотворить ничего подобного, ибо ни одному гениальному мастеру не воплотить ни в камне, ни в мраморе, ни в глине, ни даже в самих звёздах хоть что-то отдалённо напоминающее её.       Надежда из тех женщин, из-за которых раньше стрелялись на дуэлях, а сейчас — теряют разум, выходят из окон и ломают хребты. Прелестное создание, способное сжать в маленькой ладошке Вселенную, растереть в пыль и небрежно просыпать под ноги. Что и говорить о робком девичьем сердце? Лена смотрит на преподавательницу и видит, как за её спиной горят миры и рушатся цивилизации, но вместо того чтобы бежать от неё как можно дальше, мечтает пасть пред нею на колени, да так и провести у ног женщины оставшиеся дни. В минуты патетического отчаяния Лена думает, что Надежда похожа на какое-то очень жестокое Божество, которое, хотя и знало, что ни один смертный не останется цельным после встречи с ней, всё же сошло на землю. И вот теперь Лена готова проклинать всё на свете: и родителей-интеллигентов, и желание стать квалифицированным юристом, и юрфак с вузом в придачу, и свою группу, и диспетчеров, которые распределяют преподавателей, — всё, что так или иначе поспособствовало её встрече с Надеждой. Потому что Лена не желала такой доли — быть привязанной к собственной преподавательнице латыни, которая никогда не узнает о том, как сильно её любит не самая способная, но самая преданная студентка юрфака.       Часто в разговорах с друзьями или наедине со своими мыслями Лена говорит о ней: «моя Надежда» или «моя женщина». И это кажется кощунственным, потому что Надежда никогда ей не принадлежала и принадлежать не будет, но в то же время подобное обращение даёт странное мазохистское наслаждение, создавая видимость того, что между ними что-то есть. А ещё в нём чудится нечто запретное, как если бы это право было вырвано у судьбы — жалкие крохи того, что студентка может получить.       Вырывать крохи — это вообще про Лену. Скрупулёзно вырезать из огромного массива воспоминаний мизерные отрывки с Надеждой и хранить в душе, как самое дорогое, — то, что девушка научилась делать в совершенстве. Вот Надежда улыбается ей, когда они случайно встретились по дороге к юрфаку. Вот они одновременно потянулись к выключателю в аудитории, и их пальцы соприкоснулись (и Лена умрёт, но никому и никогда не признается, что специально это подстроила). Вот Надежда называет Лену способной студенткой и говорит, что гордится ею. Вот на неловкий Ленин вопрос, не слишком ли она навязчива со своими бесконечными проблемами с латынью, женщина щурится, будто от солнца, и тепло отвечает, что девушка не способна совершить ничего, чтобы перейти черту (и как же женщина в этот момент ошибается!). И много-много подобных мгновений как звенья Лениной добровольной кабалы.       Лена честно пыталась сблизиться, чтобы получить хоть толику тепла от Надежды, но всё без толку. Надежда умело обходила любые попытки прорастить между ними что-то личное, как маленькая юркая рыбка в огромном океане, которую не так-то легко поймать на крючок. Всегда приветливая, милая, подчёркнуто вежливая, но от этого не менее далёкая и отстранённая. Другие преподаватели хоть как-то идут на контакт, но Надежда никогда не выходит за границы профессионального. Спросить что-то по учёбе? Пожалуйста. Поговорить про латынь? С превеликим удовольствием. Попробовать завязать какой-то личный разговор? Нет, пожалуй, лучше тактично промолчать и снова свернуть в рабочее русло. Лена пыталась, пробовала. Но, нет. То ли для Надежды и вправду так важны рамки «преподаватель/студенты», то ли Лена попросту коммуникативный калека. Последний вариант более чем возможен. Лена ощущает, насколько жалкой выглядит рядом с Надеждой. Студентка сама себе противна. Ей кажется, что она похожа на дворового щенка, который преданно смотрит на погладившего его человека, но при любом признаке недовольства готов сбежать и спрятаться в подворотне. Лена — побитая собака, выпрашивающая ласку. А Надежда при всем её радушии холодна, как льды в Антарктиде. Ей нет дела ни до восхищённых взглядов студентки, ни до её жалких попыток выкрасть у судьбы парочку коротких разговоров. В конце концов, сколько таких преданных учеников с щенячьими глазами и пробитым насквозь сердцем у неё было? За пятнадцатилетний стаж работы наверняка немало. И явно всех счастливчиков поджидало одно: то, на что теперь натыкается Лена каждый раз, стремясь стать для женщины «не просто студенткой с юрфака». Надежда– профессионал, и только профессиональное она может предложить.       Лене всё сложнее держать в себе эти чувства. Она не может не вздрагивать каждый раз, когда слышит упоминание о женщине, не может не чувствовать горечь и яд, растекающиеся по венам и отравляющие всё внутри, как самое чёрное из проклятий, которому нет даже имени, кроме как любовь к Надежде, которое не снять ни в какие полночи и полнолуния. Оно горит внутри, расплавляя кровь, и подстёгивает к безумным поступкам [признайся ей, назначь личную встречу, и пусть она станет свидетельницей твоего падения!], и эти порывы девушка подавляет с трудом. А ещё до одури тянет высказаться хоть кому-нибудь, как если бы вместе со словами наружу выходила часть боли.       Лена пробовала общаться с людьми на тематических форумах, делиться с ними своими чувствами, но быстро бросила это дело. Стоило ей рассказать собственную историю, как в ответ летели навязчивые и восторженные сообщения: «Ах, как это красиво и в то же время грустно!», «Наверное, страшно так любить?», «Как же ты невероятно чувствуешь!» И девушка ненавидела каждого, кто писал ей подобное, потому что никто не видел за её переживаниями реального человека, все воспринимали лишь интересную историю с драмой. Но это не книжка, это её, Ленина, жизнь! И ничерта это не красиво — так любить.       Любить Надежду — что потерпеть крушение посреди огромного океана. Стихии нет дела до тебя. Всё, что она может предложить, — холод и тьма, особенно, если в груди пробоина, заполняемая водой. Лена тонет.       Любить Надежду — что очнуться закопанной глубоко в землю. Ни крики, ни попытки рыть почву руками не помогают. Влажные комья забивают горло, ты задыхаешься. Страх и агония — всё, что ты можешь испытать. И Лена погибает.       Любить Надежду — что добровольно шагнуть в петлю, и Лена делает этот шаг.       Девушка не справляется с силой и монументальностью собственных чувств. Ей хочется посмотреть в глаза тому жестокому Некто, который вложил в её сердце любовь к женщине, которая никогда её не примет. Зачем создавать заранее обречённое на гибель? В чём был смысл? О! Если бы Лена встретила этого Некто, она бы многое у него спросила, многое бы ему предъявила. Только вряд ли эта встреча когда-то произойдёт, ибо Некто не сможет посмотреть в глаза тому, кого сам же создал и отправил умирать. Он прячется где-то на стыке миров и оплакивает своё дитя, задыхающееся в стальных объятиях его дара. Ему жаль слишком искренне, чтобы показаться.       Лена ненавидит тишину, потому что она оглушает и сводит с ума. Когда вокруг тихо, она слышит шум бушующего океана и громкий плеск воды от обрушаемых в него скал. Лене кажется, что это от её собственного мира отваливается по куску. И с каждым днём всё больше, потому что её мир не выдерживает Надежду, что прошлась по её судьбе, как по Невскому проспекту, даже не заметив, что лежало на пути. И, нет, Лена не винит её. Лена счастлива, что, пусть так, но эта невероятная женщина появилась в её жизни. Вместо этого она презирает себя за то, что каждый взгляд преподавательницы, каждое её слово, каждый жест — не о ней. Лена зависима, и Надежда — её очаровательный наркотик.       — Как ты назовёшь это безумие?       — Надежда.       — Что за имя ты кричишь, когда нутро разрывается от боли?       — Надежда.       — Когда в тебе не останется ни сил, ни слёз, ни воли, что будет гореть клеймом на твоём сердце?       — Надежда.       Стоит Лене остаться наедине с собой, как то, что в ней назрело, поглощает её. Как сейчас. Родители ушли в театр, а Лена сидит дома и смотрит на единственную фотографию Надежды, которую удалось найти на каком-то преподавательском сайте. Это фото далеко не лучшего качества, и оно уже изучено от и до, но Лена не может не чувствовать каждый раз, когда глядит на него, как её сердце сжимается и отчаянно рвётся к изображённой женщине. Лена подмечает всё: выпавшую ресничку, маленькую ямочку на подбородке, едва различимую лунку Купидона, небольшие синяки под глазами, родинку на шее. И каждое открытие отдаётся внутри выстрелом. И приходит боль, а за ней — непрошенные слёзы. И Лена кричит, подавленная, сломленная и искорёженная, и кажется ей, что лицо её исходит трещинами, и она хватается пальцами, чтобы не дать ему расползтись, но ощущает лишь гладкую кожу. Лена-огонёк, Лена-зажигалочка, Лена-зайка. Лена плачет отчаянно, пытаясь вместе со слезами выдавить боль по женщине, которая никогда не посмотрит на неё так, как сама студентка смотрит на неё. Не выходит, ничего не выходит. Лишь сильнее зудит меж рёбер, словно клеймо с заветным именем прожигается всё глубже и глубже внутрь. «На-дя, На-день-ка», — бессознательно шепчет, как мантру, словно, если повторять имя женщины, та услышит, почувствует и откликнется на призыв. Но чудес не бывает.       И тогда Лена жмурится до звёзд перед глазами и представляет. Вот она, её/не её женщина, улыбается чуть насмешливо и садится перед ней на колени.       — Тише, не стоит, — и целует в висок, где спутались влажные светлые волосы, — я люблю тебя, — а затем прокладывает дорожку из поцелуев по лицу девушки [там, где Лена ощущает трещины], чтобы, добравшись до губ, обжечь прикосновением. И так легко и так горько сделать вид, что и вправду чувствуешь это — миллиарды ласк, которые не случились. Достаточно лишь не открывать глаз, чтобы не видеть, что нет рядом ни женщины, ни долгожданного успокоения.       И Надежда из фантазий ещё более жестокая, чем реальная, потому что вместе со словами и поцелуями вливает в глотку Лены ничего не имеющие под собой обещания:       — Я всегда буду рядом, — поцелуй в скулу, — я никуда не денусь, — пальцы проводят линию от предплечья до шеи, замирая у ушка, — мы будем счастливы, — выдыхает в приоткрытый рот, касаясь языком дрожащих губ.       И Лена проглатывает эту ложь, кормит себя иллюзиями, чтобы удержаться на тонком лезвии ножа, по которому она идёт с тех пор, как встретила эту женщину. Лена не знает, что случится, когда она оступится, но догадывается: что-то страшное.       Когда они с Тасей наконец всё обсуждают, становится проще. Лёшка, конечно, хороший друг, но Тася — товарищ по несчастью. Тася чувствует то же самое. Тася такая же сломанная. Может, они даже создадут клуб для тех, кто потерял гетеросексуальность на юрфаке. Но это потом, а сейчас они сидят на скамейке в парке и вскрывают друг перед другом собственное нутро, чтобы было легче, потому что держать это в себе невозможно. И если уж они не могут выразить чувства тем, кому они посвящены, то могут обсудить их друг с другом. Две неудачницы и рабы обесцененных эмоций. Студентки, которым не повезло влюбиться в собственных преподавательниц.       — Я смотрю на неё, и мне хочется то ли закричать, то ли обнять её, а я не могу сделать ни то, ни другое. И становится так больно, как будто мне рёбра наружу выворачивают, — шепчет Тася и хмурится, словно слова даются через силу, — ты ведь чувствуешь нечто подобное, когда говоришь с Надеждой Александровной?       — Да, Тась, — грустно отвечает Лена, горько усмехаясь.       А где-то не так далеко хрупкая миниатюрная женщина с удивительными светлыми глазами рассказывает первокурсникам-филологам про consecutio temporum и даже не подозревает, что за четыре троллейбусных остановки находится человек, который готов пожертвовать ради неё собственной душой.       Хотя вряд ли ей вообще нужно это знание.