Болей мной

На террасе воздух сухой и спертый — к грозе. Небо — ежевичное вино, и облака растворяются в приятной глазу темени где-то на горизонте подобно пенке на краю бокала. Пахнет затхлой травой и зацветающими растениями. Зажигают первый фонарь у главных ворот резиденции Сенджу — скоро приедут гости. Тобирама чувственно фыркает, а после звучно кашляет в сжатый кулак. Ноги так и тянут обратно в комнату, но мужчина стоит недвижимо, уперев локти в деревянные перила террасы. Но одному Тобирама явно рад: нет напускных приготовлений к вечеру — все убранство минималистичное и строгое. Действительно, кто вообще из такого пустякового повода станет раздувать праздник? Сенджу даже на смену привычного боевого костюма на кимоно согласился через силу — больно много чести такому нежеланному гостю! Этот вечер мог бы пестреть красками: мерцающими фонарями, нелепыми цветастыми икебанами, флагами с изображением эмблемы клана — все это было излюбленным украшением вечера у главы клана, Хаширамы. Но теперь, как законная жена Сенджу, хозяйством занимается преимущественно Мито — невооруженным взглядом виден присущий лишь ей минимализм даже в таких одновременно незначительных и важных деталях, как дизайн. Но даже она, как завороженная, гостей в резиденции ждет с нетерпением. Кажется, Тобирама единственный, кто от званого ужина хочет лишь одного — чтобы тот поскорее закончился. Еще лучше — даже не начинался. Тело мурашками кроется под атласом наряда, и Сенджу нервно передергивает плечами, позволив синеве ткани зашуршать от его движений. Тобирама ненавидел кимоно. Он искренне не понимал, почему этот вид одежды признан не просто универсальным, но и наиболее удобным: единственное, чего ему сейчас хотелось — это переодеться в излюбленные доспехи. Чтобы щеки и скулы охладило касанием тяжелого металлического хаппури. Чтобы в ушах стоял привычный звон чешуйчатой брони. Чтобы тело сковывала привычная тягость боевого костюма. Но нет: не сегодня. Шелестит шелк, и Тобирама поправляет тугой оби. Он не может даже толком расслабить плечи, только дергает ими, выпрямляя спину, но напряжение не спадает. Сегодня он чувствует себя как никогда отвратно: тело еще бьется лихорадкой, а мышцы ноют от перенапряжения. В легких же режет сухостью, будто песка насыпали. Это была не лучшая идея проводить последний гон в одиночестве — в небольшом домике в дне ходьбы от строящейся деревни, там где нет внешних раздражителей, а в частности — назойливых омег. Сенджу не хотел, как в прошлый раз, забыться на три дня и очнуться черт его знает где в объятиях одной куноичи из дружественного клана, поселившегося где-то поблизости. На лицо она красавицей не была, но ее чакра пахнула, как спелые мандарины — вероятно, ему это нравилось, когда он изнемогал от желания. Но потом стало мерзко и за самого себя, и за физиологию, и за способности сенсора… Только вот тело чахло от отсутствия необходимых ласк, но Тобирама так устал от беспорядочных половых связей, что мочи не было терпеть это вновь. Именно поэтому после гона он чувствует себя не облегченно, как должно, а наоборот — как будто перенес тяжелую болезнь. Лоб взмок от повышенной температуры, посему приходится непрестанно обмахивать лицо рукой. Ему бы выспаться — иного и не надо.  — Тоби! Ты вернулся! Младший Сенджу расплывается в снисходительной ухмылке, наблюдая за беспечным поведением старшего брата: босой, с брякающими друг о друга гэта в руке, в наспех запахнутом оливковом кимоно, он спешным шагом полосует сад. Тобирама принимает крепкие объятия, в ответ похлопав Хашираму по спине, но вмиг морщится и отступает на шаг. Старший брат этот жест игнорирует и падает на пол, натягивая таби, а поверх — обувь.  — Братец, я как только, так сразу!.. Я так спешил, так спешил!  — Я прибыл еще до заката, Хаши, — упрекает Тобирама в ответ, не спуская с брата укоризненного взгляда.  — Вот как… Тобирама видит, как смуглая кожа брата плывет багряным румянцем по щекам и мочкам ушей.  — От тебя Мито разит за километр, можешь не прикидываться. Тобирама почти неслышно усмехается, наблюдая за тем, что брат радостно распахивает глаза и рот: у него привычка вытягивать лицо перед тем, как рассказать что-то, по его мнению, «очень важное».  — Бра-атец! Ты бы ее видел! Я очень хотел поприветствовать тебя сразу же, как ты приехал, но…  — Ты неисправимым, Хаши. Завязывай с бессмысленными оправданиями, я понял тебя. Тобирама крестит руки на груди, ощущая, как в горло забивается ком белой зависти: брат сияет, как чешуя карпа на полуденном солнце, стоит ему хоть минутку провести в обществе жены. Конечно, сталкиваться с ним после бурной ночи того хуже для такого профессионального сенсора, как Тобирама: чакра старшего Сенджу бурлит и плещется такими звуками и запахами, что у младшего голова раскалывается.  — Как прошел гон? — прерывает молчание Хаширама, поправляя расслабленный оби. Тобирама видит молчаливое соболезнование в глазах брата: тому искренне жаль соглашаться с его участью. И если сам младший Сенджу давно смирился с уготовленной ему судьбой, то плюсов он в ней не находил, сколько ни ищи.  — Ничего нового. Запахи чакры омег были для него как самым притягательным в своей прелести наслаждением, так и самым губительным ядом для организма. Хотя были же времена, когда он и от запаха альф нос воротил — таким он был ощущаемым и тягучим. Но неприязнь сменилась смиренной привычкой, да и не притерпеться было сложно — Тобирама постоянно находился в обществе воинственных шиноби волей своего призвания и уготовленной ему судьбы, и ароматы мускуса, терпкости и перца, коими сочились все выбросы альфа-чакры, были явно приятнее, чем запах их же пота, грязных бинтов или обуви. Но женщины… Альф среди них не водилось. Конечно, ходили слухи о том, что на западе все наоборот: мужчины — омеги, а женщины — альфы. Сказать по правде, иногда Тобирама видел, что куноичи может быть сильнее, бесстрашнее и мужественнее, чем мужчина-альфа, но характер — его ты формируешь сам. Чакра и ее запах — то, что заложено природой. Женщины пахли дурманяще: кто-то экзотическими пряностями, кто-то сладкими цветами, кто-то сочными фруктами. Вперемешку с ароматами тела запах чакры действовал на Тобираму, как наркотик: парализовал, заставлял тело обливаться потом, а венкам на шее, лбу и руках — вздуваться. Ну и яйца, конечно, ныли нещадно, что уж говорить про привычный, почти не проходящий в обществе омег полустояк.  — Я думал отправить к тебе знакомую миленькую омегу, но Мито отговорила…  — И правильно сделала! Я сам разберусь. Тобирама страдал. Когда он был еще мальчишкой, а физиологическая потребность в сексе не была столь ярко выраженной, его способность чувствовать чужие чакры казалась ему даром: за километры он чувствовал вражеские запахи и был настоящей грозой для врагов в этом своем особенном умении. Но взросление принесло только лишения. Жизнь всех товарищей казалась ему до зависти тривиальной: альфы чувствуют чакру и ее запах исключительно своих истинных омег и наоборот — это полезно, просто и удобно. То есть, конечно, остаточные запахи прочих партнеров аналогично уловимы, но на более близких расстояниях; истинного же партнера ты будешь чувствовать за километры. А Тобирама был исключением, и виной всему — его сенсорские способности. Он ощущал любую чакру как на коротких, так и на критически длинных расстояниях. И если обнаружить полк шиноби-альф за долю секунды по их мускусному запаху было плюсом, то минусом, причем до бессилия серьезным было другое. Стоило течной омеге замаячить на горизонте, а ветру — донести ее запах до Тобирамы, тот выходил из строя мгновенно. Он не мог воевать, когда единственное, чего хотело его тело — горячего, жесткого и продолжительно секса с той течной. Желательно со сцепкой. Как минимум, часовой. Пусть даже она Учиха — ему плевать. Он отдерет ее так, что и сам со страсти дойдет до бессознательности. Особенно тогда, когда омег вокруг было избыточное множество: голова кружилась от сладости запахов, а тело сковывало желанием. Если бы не холеная хладнокровность, Тобирама давно бы сошел с ума и, как шутил Хаширама, «оприходовал бы всех течных в нашей будущей деревне». К счастью, собранности хватало на то, чтобы через силу и боль сдерживать собственные желания на поле боя. Сейчас, когда он пережил двадцать седьмое лето собственной жизни, он научился себя контролировать почти идеально: исключениями были, разве что, период гона и самые сладкие запахи течных. Хаширама отшучивался и предлагал брату первым делом построить в деревне хороший дом утех с качественными красавицами-юдзё. Когда он говорил серьезнее, то закидывал намеками о женитьбе, но Тобирама — тот был слишком далек от романтики во всех ее проявлениях. Но вот идея с созданием борделя — она головы шиноби не покидала. Выход, конечно, был. Но Тобирама отмахивался от этой идеи, как от назойливого насекомого. Во-первых, потому что это было не по-человечески. Во-вторых, потому что этот способ был излюбленным у клана Учиха. А уподобляться красноглазым Сенджу ни за какие коврижки согласен не был. Хаширама изобрел эти таблетки самостоятельно еще пять лет назад, когда ему только-только исполнилось двадцать четыре. Все и подавно признавали юного главу клана гением, а это изобретение оказалось поразительной находкой в напряженные послевоенные времена. Добиться пропажи запаха чакры не удавалось, как ни старайся, но препаратами заблокировать в себе нюх или, проще говоря, болезненную тягу к чакре партнера удалось. То есть, шиноби могли воевать даже во время гона, и присутствие в своем или вражеском полку куноичи — пусть даже течных, пусть даже истинных — не мешало и не сбивало с толку. Лекарство должно было сработать и в таких тяжелых случаях, как у Тобирамы: даже сенсор мог потерять по необходимости губительное чутье. А раз чакры теряют свой вкус и аромат, значит остается только бесцветная картинка, ощутимая шестым чувством — с обнаружением врагов проблем не возникнет. И желания сковывающего не будет, ведь даже остаточных запахов не оставалось. Лекарство было предоставлено клану Учиха, как подарок в знак примирения, и они так прониклись идеей отречься от зависимости от физиологии, что принялись пить эти таблетки повсеместно — кажется, так: Тобирама не помнил досконально, отчасти потому, что ему было все равно. Именно поэтому он давился навязчивыми ароматами, если опьянение желанием слишком сильно — дрочил до беспамятства, чтобы хоть как-то сбросить с себя оковы вожделения, и стремился к сведению к минимуму омег в ближайшем окружении. За исключением, конечно, меченых, как, например, Мито — их запах не ударял в голову, если они не течные.  — Мадара скоро прибудет! — напоминает Хаширама, и его брату приходится лишь закатить глаза. — Я пойду в чайный домик, нужно заняться приготовлениями.  — Нужна помощь?  — Отдыхай. Мадара сегодня будет не один.  — Хаши! Еще один Учиха в нашем доме? Хаширама рассыпается в извинениях и исчезает за поворотом террасы. Гэта стучат все тише, но не менее звонко, пока не замолкают вовсе: старший Сенджу входит в чайный домик. Тобирама стягивает обувь, оставаясь в одних таби, ведет носом, проверяя, что Учихи еще в пути, случайно ловит чакру течной куноичи из соседнего крыла поместья и удаляется в собственные покои. Ему срочно надо подрочить перед приходом гостей. Как минимум, раза четыре.

***

 — Мы опаздываем! Мадара чуть не рычит, когда с размаха распахивает сёдзи и врывается в чужие покои. Он даже не разувается у порога: ему все равно на укоризненные взгляды слуг, на соблюдение норм этикета и на невесомую ухмылку хозяйки этой спальни. Учиха переводит взгляд на ее ноги: конечно, она тоже обутая. Зато раздетая — в одном хададзюбане и гэта она выглядит до одури нелепо. Но Мадара даже не удивился бы, если бы именно так она собралась идти.  — Ты разучилась звать служанок? Он рывком поднимает с пола — как он вообще там очутился? — сахарно-розовый нагадзюбан и собственноручно помогает девушке его надеть. Ему нравится, как ткань шелестит по изгибам ее бедер. Ему в целом ее бедра нравятся — излишне широкие, с ярко выступающими бедренными косточками и ямками у копчика. И он бы не прочь опоздать еще, если она хоть раз коснется его своими ягодицами. Вот серьезно, придумать причину опоздания можно любую: непогода, проблемы в резиденции Учиха, неподготовленный наряд… Мадара накрывает тяжелой ладонью ее плоский живот, очерчивает пальцами расслабленный, почти не явленный пресс, но не скользит под ткань, не позволяя себе поддаться соблазну. В нос бьет приторно-сладкий, навязчивый аромат духов от иссиня-черных волос, отчего мужчина хмыкает: ее чакра, кажется, пахнет почти точно так же. Наверное. Он не помнит. Мадара чувствует, как холодные пальцы сплетаются с его, но тут же отстраняют чужую руку. В ее угольных глазах он находит абсолютное понимание собственных мыслей. Так странно. Сначала он не позволял ей много знать о себе, а в частности — о том, что творится у него на душе. Но того и не надо было — она поняла все самостоятельно и без слов. Сегодняшний вечер — слишком важен для него. Мадара осознает это в очередной раз, когда не испытывает разочарования при виде того, как девушка отступает от него, отдаляется в сторону коридора и зовет служанку. Они почти месяц не виделись с Хаширамой, и Мадара с грустной усмешкой признает, что скучает по товарищу. Совесть почти не мучает его, когда он признает Сенджу своим самым близким другом. Почти. Разве что самую малость. И в этот раз все непривычно: ему хочется не слушать непрекращающиеся, льющиеся сплошным потоком из уст друга рассказы и его безбожно громкий смех, но и самому с ним говорить. Обсудить надо слишком многое.  — Не слишком ярко? — только и спрашивает Мадара, когда служанка приносит верхний слой одежды. Потирая подбородок мозолистым большим пальцем, он с укоризной смотрит на коралловое кимоно, небрежно брошенное поверх вешалки — служанка так смутилась его присутствием перед, считай, почти обнаженной госпожой, что не успела расправить ткань из-за дрожи в руках. Мадара переводит взгляд с перепуганной и не менее алой, чем сам наряд, слуги на девушку. Она с любованием изучает на свету красную шелковую ленту, приходящуюся дополнением к костюму. Конечно, ей идет этот цвет. По его мнению, ей вообще мало что не идет. Но в глазах рябит с непривычки. Мадара видит, как дважды упрямо дергается ее нижняя губа, но она вмиг натягивает на лицо улыбку.  — Мне надеть другое? Учиха ухмыляется: как же, черт побери, она хорошо его знает. Но он понимает, что выходить нужно немедля. Смена кимоно — лишнее время и морока, а у него каждая секунда на счету.  — Иди вперед, я прибуду после чайной церемонии. По его губам плывет довольная улыбка. Он резко кивает, последним взглядом скользит по ее фигурке, когда она сбрасывает надетую поверх рубашку, планируя сменить ее другой. Расслабленные, давно не знавшие тренировок руки, проходятся рукой по шее и ключицам, как будто для того, чтобы согреться от покинутого тепла. Красиво все это: нежность кожи, беззащитные движения, красный лак на ногтях… Мадара понимает, что опоздает, если засмотрится хоть на миг. Он почти у ворот, когда на его губах новая улыбка: он видит, как девушка в одной рубашке кричит ему со внутреннего двора.  — Я надену томэсодэ!

***

Мадаре кажется, что игра в гляделки затянулась. В очередной Учиха хмурит брови, скрипит зубами и натягивает на лицо вымученную улыбку, вслушиваясь в россказни Хаширамы. Стоит его другу раскатиться очередным громовым раскатом смеха, Мадара резко крутит головой; его лицо — напряженное до предела: желваки ходят под скулами, губы поджаты, а нос сипит каждым вдохом. Младший Сенджу буравит его взглядом в течение всей чайной церемонии, а Учиха не заставляет ждать и гневно глядит в ответ. В этот раз Тобирама презрительно фыркает и переводит взгляд на брата первый: уподобляться Учихе и мериться озлобленностью взглядов нет ни малейшего желания. Звонко стучат по столику пальцы сенсора; он все еще чувствует на себе взор Мадары. Тот в ответ звучно хрустит шеей. Хаширама же наблюдает за этим с молчаливым смирением, изредка вбрасывая неуместные шуточки и подколки. Оба не ведутся. За окном ни звездочки, и небо не темнеет с наступлением позднего вечера, а наоборот — плывет красками кориолита и аметиста. Это тучи впитывают себя искры ночного неба. Занимается гроза. Первый раскат сопровождается кашлем Тобирамы. Тот с непривычки сильно втянул носом воздух, и в легких резануло запахом озона. Мадара хмыкнул.  — Мы ждали нескольких Учих, — выплевывает желчью Тобирама — он не мог оставить этот смешок без ответа, — но даже лучше, что ты один. Мадара же крестит пальцы перед собой, на секунду задумывается над ответом и натянуто улыбается Хашираме — тот глядит с немой просьбой в глазах не продолжать этот балаган.  — Тебя угнетает наше общество? Я наслышан о твоих способах борьбы с этим, — в тон Тобираме отвечает Мадара, облизывая зеленую пенку на губах.  — Борьбы?  — Говорят… — будто смакует на губах свои собственные слова Учиха, сглатывая горький ком, зачем-то забившийся в горле от мысли о брате, — неугодных ты убиваешь.  — А ну хватит! Оба! Оба перевели взгляд на Хашираму. Мадаре было не столько горько обращаться к старым воспоминаниям, сколько смешно: младший Сенджу был ему так омерзителен, что их контраст со старшим был слишком силен в его глазах. Не будь здесь друга, Мадара разорвал бы в клочья его тело вслед за небесным кимоно, а потом еще и скальп содрал бы с белобрысой макушки. Забавы ради. Или из мести — как угодно. Он сам не понимал до конца, чего ему хочется больше: осмеять его или убить. Он не хотел думать о Сенджу. Поэтому думал о том, как она оденется. Или как разденется — так даже интересней. Тобирама же чувствует себя еще хуже, чем во время приготовлений. На снежно-бледной коже проступает испарина, а голову кружит, как от алкоголя. Хочется оставить ненавистное общество, но такт не позволяет. С каждым мгновением ему становится все дурнее, что доводит до абсурдной идеи: Мадара мог что-то подмешать в чай. Но нет — Учиха не действует подобными способами. Во рту Тобирамы обильно собирается слюна, венка на лбу пульсирует так громко, что отдает в голову. В поисках новой догадки мужчина ссылается изначально на недавний гон и на запах тренирующихся на заднем дворе куноичи, чакра которых выбрасывается в атмосферу и порывами ветра доносится до сенсора сквозь низкий проход в чайном домике. Но вот только звуки борьбы прекратились, запахи омег улетучились вслед за их чакрами — девушки разошлись по домам. Перед глазами плыло: иссиня-черное кимоно плясало красками пяти рубинных вееров, и тут Сенджу осознал непоправимое — он постепенно, до незаметности медленно возбуждается. Стоп, от Мадары?.. Что за…  — Хаширама-сама! Приготовления к ужину завершены. И там новые гости, я… У Тобирамы перед глазами все плыло. Он не смотрел на брата, оставшегося в чайном домике наедине для завершения церемонии, в упор игнорировал слугу, который переключился в поисках поручений на младшего Сенджу. Он шел по наитию, не имея никаких сил совладать с собственным влечением, за Мадарой. Хватило собранности только на то, чтобы держаться в метре позади и язвительно хмыкать на каждый обозленный взгляд Учихи через плечо. Тобирама только сейчас осознал, что не обут и марает таби зеленью травы. Мадара в крайний раз бросил недоверчивый взор на Тобираму и ускорил шаги: шел шире и размашистее. Он знал, что существует только одно единственное, что позволит ему отвлечься. И это то самое «одно» сейчас внимательно разглядывало узорный фонарик у входа, невыгодно наклонившись и не обращая внимания на удивленные взгляды слуг местной резиденции. Хаширама настиг брата уже у ворот. Тобирама все же отказывается от идеи преследования Учихи и замирает в ожидании на главной дороге, ведущей к гостям. Перед глазами у него — калейдоскоп картинок, что плещутся по его вишневым радужкам. Рубинный веер — один из пяти — на спине Мадары, грязно-зеленая, желтеющая трава, фонарики на заборе, чужое бордовое, такое темное, что почти растворяется на фоне фиолетового горизонта, кимоно — все пляшет, как заводное. Тобирама чувствует, как под атласной тканью сетью огибает его торс пот. Сердцебиение набирает безумный темп, а яйца гудят, как перед разрядкой.  — К-кто она? — только и выхрипывает он, переводя взгляд на Хашираму. Тот перестает глядеть на Мито, замершую на пороге усадьбы, переводит взгляд на спину Мадары и глупо, совсем по-детски улыбается. Тобирама понимает, что тот знает, но не помнит — у братца всегда голова была дырявая.  — Сестра Мадары! — уверенно заявляет Хаширама воспоминание-догадку. Тобирама вновь ведет носом и звучно кашляет в кулак. Глаза Хаширамы чуть ли не на лоб лезут, и он в немом изумлении склоняет голову к плечу.  — Сестра, говоришь? — уточняет Тобирама. Мадара вжал ее фигурку в свое тело так сильно, что у девушки чуть ребра не затрещали — совсем не как принято у людей, почитающих обычаи, как святыню. Возможно, такое поведение — дерзость по отношению к принимающим в своем доме гостей. Возможно, будь здесь кто-то из окружения даймё, их давно обозвали бы примитивными сельчанами. Но Мадаре просто плевать. Как на собственную воспитанность, так и на ее отсутствие. Как на улыбающегося Хаши, так и на его нахмурившегося младшего брата. Он целует ее крепко и пылко, сминая податливые губы, как обезумевший или истосковавшийся любовник. Она опять намазала их надоевшей красной помадой — во рту привкус пчелиного воска и вина; Мадара хочет насупиться и отчитать за выпитый алкоголь, но не смеет. Слишком хорошо. Ему нравится то кимоно, которое она предпочла излюбленному первому — это добавляет ее виду лет и серьезности, но она по привычке держит спину не так, как принято у знатных девушек. Военная выправка читается в ней без труда, но Мадара знает, что это дело привычки — как только она опомнится и вернется в роль, то вмиг по-девичьи выгнет позвоночник и отставит назад бедра. Темные, с синеватым отливом волосы сочатся сквозь пальцы, и Мадара быстро, но почти заботливо убирает их, потревоженных их ласками, обратно за спину. Когда стук гэта разрезает повисшую тишину, Мадара отступает на шаг. Его взгляд впечатывается в коричнево-зеленые таби Тобирамы, но он лишь хмыкает и позволяет губам расплыться в невесомой улыбке. Воздух со свистом втягивается через уголки губ, и Учиха наблюдает, как девушка, даже не вытерев измазанное пылким поцелуем лицо помадой, ступает вперед. Братья глядят вопрошающе, но Мадара знает, что ему ее представлять не надо. Она сама с этим справится не хуже. Ее походка — да, она определенно опомнилась, и женственность новыми красками заиграла в ее жестах — вальяжная и почти лисья. Носик вздернут кверху, руки интересно сложены у груди. Девушка сверкает угольно-черными глазами сначала на улыбающегося Хашираму, а потом оценивающе глядит на его брата: тот, кажется, ей совсем не рад. Гремит гром где-то у горизонта, и она дожидается конца раската, чтобы заговорить.  — Учиха Куроко. Хашираме ее интонации понравились: они насмешливые, мурлычущие и по-девичьи слащавые. Поэтому он совсем не расстроен, когда она не кланяется, а протягивает свою ладонь. Сенджу в ответ тянет к ней руку, легонько пожимает, сразу глядит ей за спину и посылает в сторону Мадары многозначительный — определенно, одобрительный — взгляд. Учиха коротко усмехается, но держится поодаль, будто бы не он ее только что целовал. Тобирама же жмет ее руку с неконтролируемой силой, но не видит, как с презрительным фырканием и ойканьем она забирает свою хрупкую ладошку из его вспотевшей. Он отступает назад, вдыхает полно и глубоко в последний раз. Взгляд скользит по размалеванной краске на губах и щеках, которую она без усердия трет мизинчиком, по бордовому кимоно и по босым ногам да разукрашенным красным ногтям голых ступней в угловатых гэта. Сенджу понимает, что сегодняшний день — поворотный в его жизни. Потому что перед ним — с учиховскими черными глазами, с учиховскими иссиня-черными волосами, с учиховской, черт подери, фамилией — стоит его истинная омега.