Болей мной

— Грозы меня пугают, если честно. Они такие…  — Пугающие?  — Ага! Крупные капли барабанят по тонкой крыше, заполняя повисающую время от времени тишину. Мито скептично вздыхает, бросив очередной оценивающий взгляд на новую знакомую: та сидит на полу напротив на пятках, постоянно одергивая краешек бордового кимоно. Даже сквозь напускную самоуверенность видно волнение Учихи. А еще — непроходимую тупость. Узумаки со свистом пропускает воздух сквозь зубы, распрямив плечи, и переводит взгляд в сторону задвинутых створок — вот-вот должны принести ужин. Сегодня не она хозяйка вечера: все поручения лежат на плечах слуг. Чувствовала Мито себя неважно: тело сковывала утомленность, а желудок скручивало отчаянной пустотой: она не ела, верно, со вчерашнего вечера. Шею же ломило от недавних засосов в ее основании, стратегически спрятанных под воротом кимоно. Подходила к концу течка, и ее тело ломило от усталости: Хаширама, опьяненный ее запахом, обезумел от желания, поэтому оторваться от приятного, но утомительного времяпрепровождения помогло только прибытие брата. Ее трехдневная течка раз в три месяца — единственное время, когда она имеет возможность зачать наследника Сенджу. Этот ужин — финальный шаг из кровати. Хаширама предусмотрительно сел поодаль — рядом с Мадарой. Слева же от Мито расположился на коленях Тобирама, и Узумаки оставалось только бросать на него недоуменные взгляды: то ли у него еще не кончился гон, то ли он пьян, то ли он серьезно болен — Узумаки впервые видела его лицо настолько рассредоточенным. Как только стол полнится закусками, Куроко тянется к глиняной чашке с густым чаем, не дожидаясь начала трапезы. Мито уже в эту минуту готова окончательно взбеситься: пусть Учиха своевольничает где угодно, но не в ее доме. Как будто опомнившись, Куроко одергивает дрогнувшую ладонь. Мито отводит взгляд на мужа, а тот позволяет трапезе начаться односложным «итадакимас». Звонко трещат разомкнутые палочки старшего Сенджу, но младший перебивает хруст своим хрипом. — Ты… сестра Мадары? Он смотрит прямиком перед собой невидящими глазами. Даже Куроко его взгляд поймать не удается, когда она отрывается от разглядывания собственных ногтей и кренит голову к плечу. Диалог между Хаширамой и Мадарой вмиг прерывается. Тобираме кажется, что в гуле повисшей тишины он окончательно сойдет с ума.  — Кажется, моего последнего родственника ты самолично убил, — язвит Мадара. Куроко дует губки из-за того, что ее ответ был бесстыдно заменен чужим, но последнее слово уверенно решает оставить за собой.  — За мою жизнь можешь не волноваться, — в тон Учихе добавляет она, — какой-то Сенджу не…  — Я знаю. Стоит Мадаре вновь ее перебить, Куроко с вымученным вздохом возвращается к изучению собственных ногтей. И если Тобирама смолкает, игнорируя многозначительные взгляды брата, то Узумаки пользуется моментом и цепляется за призрачный намек на дальнейший диалог.  — На вас томэсодэ, Куроко-сан. Давно была свадьба? — уточняет Мито, единственная, кажется, из всех, заметившая укороченные рукава на кимоно. Куроко дергается и опускает глуповатый взгляд на собственный наряд, как будто и сама не знает, во что облачена. Но в тот же миг она гордо поднимает подбородок, выразительно улыбается и… — Мы не женаты, — обрубает Мадара.  — Пока что! — возражает Куроко, толкая жениха в бок плечом.  — Пока что, — соглашается он. Приносят легкие закуски, и невысокий столик пестреет красками новых блюд и напитков. Хаширама не смотрит на еду: ему становится слишком любопытно.  — Очень смелый шаг для незамужней женщины носить томэсодэ, — провозглашает Мито, будто прочитав мысли собственного мужа, — или же очень глупый. Узумаки расцепляет палочки, зажимает их в правой руке и только потом поднимает снисходительный взгляд на Куроко: та кусает палочки зубами и дергает, разъединяя. Мито уверенно решает, что она еще и до не возможности невоспитанная.  — Брак сам по себе шаг очень смелый, — в тон Узумаки тянет Учиха в ответ, — или же очень глупый. Мито пропускает мимо ушей звучную усмешку Мадары, заливистый смех своего мужа и обращает внимание лишь на то, как Куроко, убегая от внимания ее темных изучающих глаз, опускает взгляд в тарелку. Она не была тупа. Вернее, она, действительно, вела себя бестактно и глупо: ковырялась в тарелке, откладывая неугодные кусочки — какая наглость! — не спускала с лица наивной улыбки и постоянно давилась едой из-за постоянных смешков. Пусть она и несла несуразицу, та фраза — сказанная с умом. Это не могло быть ошибкой. Мито этот спектакль, определенно, не нравился, но Хаширама, кажется, был в абсолютном восторге от новой знакомой. Когда та, возмущенная, что ягоды на этом столе подают только для мужчин — слишком дорогое и не сезонное лакомство — она без стеснения принялась ковыряться в тарелке Мадары, выуживая из нее то клубнику, то вишню. Старший Сенджу лишь подмигивал ее баловству, а Мадара — тот и вовсе мимо глаз пропускал.  — И когда вы собираетесь жениться, Мадара-сан? — в этот раз Узумаки обратилась к мужчине, бросив в сторону удивленной и оставленнной без собеседника Куроко лишь извиняющуюся улыбку. Учиха выдержал паузу, смакуя то ли щипающий вопрос, то ли собственный ответ. Совсем не в пример невесте он первоначально прожевал последний кусок, потом аккуратно отложил палочки и только тогда заговорил.  — Когда моя невеста забеременеет моим наследником. Таков обычай нашего клана.  — Ками-сама… — охнула Мито. Она никак не ожидала такого радикального и бесстыдного в своей прямоте ответа. Нельзя сказать, что она посчитала положение дел похабным или обесчещивающим новую знакомую, нет. В мире, где каждый шиноби скован узами желания с другим, очень трудно говорить о том, что правильно, а что — нет. Единственное, что всерьез смущало Узумаки — это безбожное выставление всех домашних устоев напоказ. Не должно этому быть, пусть даже и на дружеском званом ужине.  — Ты пытаешься за обычаем завуалировать примитивное ёбаи, Мадара? Голос Тобирамы скрипом разрезал повисшее в воздухе напряжение. Где-то за створками, ведущими во внутренний двор и сад усадьбы, буянил шторм. Но и здесь, в теплом воздухе помещения, сверкали искры ничуть не менее яркие, чем на аметистовом небе. Забытыми молитвами Узумаки зеленый чай ползет травяным пятном, разъедая собой темень бордового кимоно Куроко. Мито еле держит улыбку и изумленный вздох на собственных губах, когда Учиха распахивает в удивлении рот, только вот неуклюжие руки продолжают биться в треморе. Мадара осознает ситуацию со смирением: оценивающим взглядом скользит по пятну, а потом принимается тереть ее колени тряпичной салфеткой со стола. Когда девушка, не переходя на должные поклоны, рассыпается натянутыми улыбками, Мадара молчит. Хашираме как никому другому четко видно, какая язва на языке Учихи — раскроешь рот, и желчью замызгает всех в округе. Верно, еще год назад такой выдержкой Мадара похвастать не мог совсем не в пример хладнокровному, но такому чувственному сейчас Тобираме, отчего ужинали они с лучшим другом исключительно вдвоем и без напускной подготовки: могли хоть на траве тренировочного поля развалиться, не сменяя боевой доспех на праздничное кимоно. Но почему он молчит? Тишина гнетет пуще любых резких слов! Хаширама успевает переглянуться с женой и проглотить забившийся в горле горький ком от одного ее взгляда. Она чувствует себя виноватой. За то, что выехала на эту тему, за то, что кимоно Куроко безнадежно запачкано густым чаем, за то, что чакра Мадары плещется агрессивными выбросами такой яркости, что его терпкий запах чуют, верно, все в помещении…  — Это же какая забава, что альфа со сдвинутыми на какой-то бабе мозгами пытается упрекнуть меня в том, что я занимаюсь сексом до свадьбы? Палочки в пальцах Тобирамы крошатся с треском. Заноза впивается в мозолистый указательный палец мгновенно. Все почему-то смотрят именно на него, но он выдерживает тяжелый натиск чужих взглядов и поднимает налитую свинцом голову кверху. Владетельница ответа с закрытым ртом жует клубнику. В уголках ее губ — красно то ли от размазанной помады, то ли из-за сока спелых ягод. В отличие от Сенджу обращенные к ней четыре пары глаз не делают ее язык менее поворотливым, а голову грузной. Она либо глупая, либо бессовестная — вот что решает Тобирама, когда она награждает своим вниманием его блуждающий взгляд. Ей бы Мадару в истинные — они друг друга стоят, а он, Сенджу, он чем такое заслужил? Вместе с ее разочарованным вздохом втягивается через нос шлейф ее запаха Тобирамой. Он путается с приторно-сладкими, напоминающими какую-то редкую пряность, духами, ароматом сочной клубники и въедливым мускусным душком Мадары. Знала бы она, что под тканью кимоно Сенджу по ее душу гудят яйца — глядела бы она так бесстыдно и спокойно?  — Жениться по беременности — удел крестьян, но никак не представителей благородных кланов. Таково мое мнение. Елейные нотки в голосе Тобирамы ситуацию лучше не делают. Почему Мадара ее не заткнет? Сенджу презренно фыркает, когда сталкивается взглядом с ее женихом: у того, кажется, совсем нет желания прерывать разговор. В этот раз он не одергивает рукав ее кимоно после каждого слова и не меняет ее реплики на свои, наоборот — видно, что он будто поддерживает ее в этой нелепой перепалке. Тяжелая и широкая ладонь Учихи покоится на ее колене где-то совсем рядом с новообразовавшимся пятном, а его попечительно одобрительный взгляд заставляет Сенджу лихорадочно передернуть плечами.  — Моя последующая беременность — лишь доказательство того, что я способна иметь детей. Принимай это за проверку на прочность, если угодно, Сенджу. Меня тоже коробит от мысли, что вы трахаетесь друг с другом, как животные, но я же… Ой, кажется, я все же это сказала!  — Не забывай, девочка, за кем стоит изобретение пилюль, на которых ты сидишь, как на дурмане…  — Не называй меня девочкой, Сенджу. Со своей истинной фамильярничать будешь, а ко мне под юбку не лезь, ладно?  — Слово Учихи в моем доме никогда не имело ценности и иметь не будет, ладно? Тут уже вскипел Мадара. Вернее, Сенджу был готов и дальше язвить и брыкаться своей неприязнью к ее бесстыжему поведению. Это чувство было ему в новинку: от него в груди, в ямке между ребрами ныло и тянуло, застопоривая ток кислорода к легким, но побуждая сплошным потоком литься из уст дальнейшие оскорбления. Оттрахать бы ее хорошенько в кислотно желчный ротик — может, так замолчит. И ему спокойнее станет. Но Мадара сверкает шаринганом на соперника невесты в этой безвежливой беседе, а Хаширама глядит на брата если не с разочарованием, то как минимум с недопониманием. Он, Тобирама, клочится с девчонкой, которая уступает ему и в годах, и в опыте, догоняет лишь в остроте языка, а превосходит исключительно своим влиянием на его гудящие яйца. Все. А он плещется гормонами не хуже мальчишки! Какая дурость…  — Я прогуляюсь. Склока кончилась так же быстро, как и началась. Тобирама чуйкой осознавал элемент соперничества в этом диалоге, но одного не понимал: выиграл он или нет? Мадара прячет кровавый взор, Мито мирно выдыхает, а Хаширама на пару с братом провожает бордовую спину многозначительным взглядом. Куроко поднимается на ноги, не выпуская из пальцев последнюю ягоду клубники. На ее лице — натянутая улыбка, когда она сдержанно улыбается гостям, но Мито видит, что руки у нее трясутся, выдавая ее с головой.  — Ты не пойдешь следом, Мадара? Хаширама заметно напрягся. Он тянул носом воздух и понимал, что повисшее раздражение не пропадет даже с самым порывистым сквозняком. Только вот Мадара удосужился односложным «сама разберется» и продолжил трапезу.

***

Период цветения давно закончился, отчего в саду пахнет скорее затхлостью и гнилью фруктов, чем ароматами цветов. Но Куроко здесь нравится. Как и нравится высовывать босые ноги из-под крыши террасы под дождь, на мокрую траву, так и наблюдать за тем, как картинно крупные капли огибают зеленые, но в темени вечера совсем черные листья яблонь. С гулким уханьем небольшое красноватое яблоко падает на землю, не удержавшись на весу под водным напором. Слышно даже недовольное жужжание осы — она упала вместе с фруктом и ворчит где-то под его кожурой. Но и оно смолкает в шуме барабанной дроби дождя. Куроко тянет носом и чуть не кашляет — воздух такой влажный, что дышать трудно. Но с улицы она не уходит. Только здесь — в полном одиночестве, под аккомпанемент грозы и в прохладе дождливого вечера — она сможет успокоиться.  — Я хотела побыть одна, — разрезает дробь дождя Учиха. Мито стоит за углом террасы и не может даже видеть Куроко, поэтому несвоевольно дергается, когда ее обнаруживают. Так, в этом нет ничего такого! Она просто вышла охладиться, а Куроко — кто же знал, что они обе предпочтут одну террасу с видом на сад? В голове Мито отмазка звучит идеальной, но не находит себе место быть.  — Знаешь, Мито… Раз уж ты пришла, у тебя не найдется чего выпить? Узумаки покидает свое укрытие, но не выдает чувства неловкости от нелепого обнаружения: шагает прямо, задрав подбородок и не стесняясь зацепиться глазами за насмешливый взгляд Куроко.  — Мужчины сейчас пьют…  — Не хочу туда, — поясняет Учиха. — И не хочу, чтобы Мадара об этом знал, ладно? Узумаки игнорирует этот жест, как вслед игнорирует и до предела довольную физиономию Куроко, завидевшую в руках Мито мутно-баклажановую бутылку крепленного вина.  — Хашираме преподнес в качестве подарка эту бутылку один из попечителей-феодалов, — с гордостью представляет Узумаки свой товар, — но уж лучше ты его выпьешь, чем он. На момент Мито показалось, что Куроко вот-вот да и заключит ее в объятиях, но как по щелчку все ее эмоции переключились на бутылку. Узумаки даже может слышать, как сглатывает она обильную слюну, когда пробка оказывается вне бутылки. Побрезговав примером гостьи усесться прямиком на деревянный пол крыльца, выставив нагие голени под дождь, Мито уперла локти в перила террасы. Сначала ей казалось, что пришла она сюда из вежливости. Ну, или на крайний случай, из женской солидарности. Потому что Узумаки была особой проницательной: от ее взгляда не спрятаться ни дрожащим запястьям, ни потерянному взгляду, ни спрятанной под напускной глупостью сообразительности новой знакомой. Только вот теперь она понимала — с сожалением и не без угрызений совести — что ей, по сути, плевать. И на ее пустые глаза, и на весь этот спектакль. Мито — не Хаширама, а Куроко — не Мадара. Им не обязательно корчить из себя приятельниц в пример мужьям. Но ее, Узумаки, просто снедало любопытство, оставляя от вежливости и учтивости только намек на их существование. Потому что она человек и ей интересно, почему единственное искреннее, что видит в глазах Учихи Мито, — это ее упрямство и дерзость. Все остальное — фальшь. Почти неразличимая и очень даже красивая в своей невесомости, но Узумаки привыкла раскусывать как самые сокровенные обиды людей, так и их грехи.  — Давно ты на таблетках? Куроко продолжала глядеть впереди себя на одиноко упавшее яблоко. В горле вязало от последнего крупного глотка вина, и девушка еле сдержала вздох удовлетворения, когда хлебнула излюбленного напитка вновь. Надо держать маску и дальше.  — С первой течки.  — Это сколько уже?  — Лет пять, должно быть. Мне было около шестнадцати. Куроко отпила опять, проигнорировав предложение собеседницы принести подходящую посуду. Она прекрасно знала, что из нее тянут информацию, но закрывала на это глаза: даже если сейчас сопротивляться и прятать в подсознании свои грехи и тайны она готова, то тогда, когда опьянение ударит в голову, растреплет все, что угодно. Главное — не забываться, остальное — пустяки.  — Ты ведешь себя…  — Вызывающе? — уточняет Учиха с читаемой на сомкнутых на горлышке губах усмешкой.  — В том числе.  — А еще глупо и бесстыдно, да?  — Одним словом — очень подозрительно. Куроко делает несколько глубоких глотков с отчаянной расторопностью. Потому что расспросы волнительные, а она — нервно трезвая.  — Наверное, мне должно быть стыдно, но… Нет.  — Могу только посоветовать тебе быть осторожнее впредь. Хаширама — он поймет и простит, но наш дом не место для нелепых препираний, учитывая, что Сенджу и Учиха — дружественные кланы.  — Шатко дружественные… — поправляет Куроко, наплевав на охи собеседницы. — В жизни не снизойду до уважения к Сенджу. Мито давится собственной усмешкой. Наглость собеседницы такая явная, что хочется только и упрекнуть ее в черноте языка. Почему же она молчит? Потому что с ней говорят откровенно и честно? Или потому что не одну Куроко надо обвинить в ее дерзости?  — Вы с Тобирамой стоите друг друга!  — Не уподобляй меня Сенджу. Мито остается лишь многозначительно промолчать и перевести тему.  — Ты не знаешь своего истинного? Куроко даже сквозь головокружение и приятную теплоту в горле слышала жалость в голосе Мито. Ее не скроешь даже под самой качественной маской гримасы на лице. Неприятно ли Куроко было ощущать это на себе?.. Не сейчас. Сейчас в голову бьет алкоголь. Потом, когда протрезвеет, она только вспомнит и закатит глаза. С аналогичной вероятностью — забудет.  — Ну, я не сильно из-за этого расстроена. Не удивлюсь, если это Мадара… — идеальный в своей нейтральности ответ удовлетворяет обоих.  — У вас с ним все так хорошо? Куроко делает очередной крупный глоток. Затем второй, смакуя его полосканием ротовой полости. В горле нарастает горечь. Такая, что если и говорить, то через силу. Но Учиха тянет губы в улыбке, сглатывает вино и переводит глаза на Мито.  — Я люблю его. Это главное, наверное… Наверное, главное. В свое время Мито такой уверенностью не обладала. Единственное, что она знала точно и четко — это то, что она испытывает нереальное влечение к Хашираме. Сначала это было животное желание, страсть, если угодно, от чего колени била дрожь, в животе тянуло, а во рту скапливалась тягучая слюна — и это все от одного вдоха насыщенным ароматом его тела. Но потом желания стали приобретать другой характер: хотелось угождать мужу, хотелось видеть его счастливым, хотелось помогать ему… Узумаки даже рада была, что все предрешено — богами, природой или судьбой — потому что на месте Хаширамы она не видела никогда и никого. И его бы из десятков женихов, приехавших свататься к химе Узумаки, не выбрала бы, если бы не природное влечение к нему, как к своему истинному альфе. Куроко не смотрит на смолкшую Мито. Она только пьет и пьет, не обращая боле внимания на вкус напитка. Она готова поспорить, что чувствует, как ее язык самостоятельно поворачивается под слишком откровенные фразы. Пусть так — ей давно плевать.  — Когда у Мадары гон, он пахнет мускусом… — тянет Учиха. — И запах такой читаемый, что даже мои таблетки не помогают. Это признак истинности? Я в этом совсем не разбираюсь… Узумаки прекрасно видит, что Куроко пьянеет. Медленно, гораздо умереннее, чем Хаширама, но все же неуклонно.  — Наверное. Мито успела только ахнуть, когда пустая бутылка прикатилась к ее босым ногам. Позже ей пришлось спрятать лицо в ладонях, когда Куроко выбежала под дождь и принялась кружиться на пятках от дерева к дереву. Учиха только и помахала ей рукой из тени яблоневых крон, когда подняла с мокрой травы то самое упавшее яблоко. Совсем как ребенок. Причем очень пьяный ребенок. С каждой секундой ходить ровно было все труднее. Каждый шаг — не по запланированной траектории, а голова — плывет кругом. Так хорошо! Куроко не было холодно ни под градом капель, ни в вымокшем шелке кимоно, ни под настырными разочарованными взглядами Мито. Потому что на душе наконец-то легко. После алкоголя всегда все становится проще. А грозы — они хоть и пугающие, но от этого только более пьянящие.  — Иди сюда, Мито!.. «Она что, со мной говорит?» — Узумаки в упор игнорировала немногозначные выкрики и жесты. Только вот сопротивляться влиянию новой знакомой стало сложнее, когда она подбежала к крыльцу и дернула Узумаки к себе за локоть. Песочно-кремовый шелк рукава потемнел на пару тонов в каплях дождя, и Мито упрямо подалась назад — ей мокнуть не хотелось. Так не принято! И вообще это детская забава… Но почему Куроко такая радостная, когда в неуклюжем танце кружится по саду?.. Может, тоже попробовать? «Глупость какая!» — только и решила Узумаки, стоило ее новой знакомой повторить попытку затащить ее в сад. Только вот в этот раз Учиха не устояла на ногах и упала на спину, нелепо распластав руки в мокрой зелени и окончательно замарав и без того испачканный дождевой грязью наряд. Мито приложила ладошку ко рту, не понимая, что ей делать: броситься помочь новой знакомой и вымокнуть и запачкаться вместе с ней или оставить все как есть. Последнее, что увидела Мито — это тонкую струйку крови из носа, когда Куроко дернула головой и приподнялась на локтях. Последнее, что услышала — надрывной хрипящий кашель девушки.  — Ты опозорить меня решила? Мадара навис над Куроко совсем черной в грозовых тучах вечера тенью. Разве что по его волосам бегали какие-то дьявольски-красные блики от ближайшего фонарика. Девушка только расплылась в улыбке, позволяя струйке крови коснуться и без того красных губ — в этой погоде она совсем не чувствовала собственного недуга. Когда Учиха шагнул под дождь, он остался сухим — поигрался с чакрой. Только вот Куроко так обрадовалась тому, что хоть кто-то составил ей компанию, что успела только совсем глупо хихикнуть и усесться на колени.  — Я с тобой говорю! Мито зажмурилась, когда ладонь Мадары просвистела в воздухе, разрезала дождевой поток и со звонким плеском нашла свою цель. Она понимала, что ей тут не место. И лезть в семейные разборки тоже не ее долг. Единственное, что она может сделать для Куроко — поскорее спрятать бутылку из-под вина. Она же так просила… Только вот в дрожащих руках Узумаки бутылка долго жить не приказала и осколками рассыпалась по дощатому полу террасы. Мито зацепилась за последний взгляд обернувшегося Мадары. До ушей донеслось шипящее «ты опять пила?». Но ноги только и шлепали поскорее в дом.

***

Хаширама сегодняшним вечером очень много переживает. Его напряжение не сменяет беззаботностью даже после опустошения половины бутылки саке. Он так надеялся, что сможет спокойно отдохнуть в компании друга и брата, а после — понежиться в объятиях жены. Но все пошло не по плану еще с того момента, как он увидел Тобираму — тот был весь зеленый то ли он прошедшего гона, то ли он принятого за ужином саке. Именно поэтому пожелать ему доброй ночи и без лишний пререканий отпустить его полежать в комнату на часик-другой было хорошей идеей. Но вечер не ладился и дальше: Мито и Куроко удалились в сад, а Мадара, отправившийся следом, так и не вернулся даже через полчаса. Первой на его глаза попалась Мито. Вся нервная и перепуганная, что было так несвойственно ее мирной натуре, она прошла через зал, где еще недавно тянули саке мужчины. Стоило ему рассыпаться в вопросах, она коротко извинилась и, в пример младшему Сенджу, удалилась в покои. Этим она только пуще выбила Хашираму из колеи. Именно поэтому, в поисках Мадары, тот покинул поместье.  — Вот ты где! Только вот находит он не его.  — Хаширама?.. Куроко выглядит… Странно. По крайней мере, именно так решил Сенджу. Она подпирает спиной перила террасы, вся вымокшая под грозовым дождем и жующая дикое яблоко из сада. Интересно, что бы сказал на это Тобирама? Есть эти фрукты не было принято — они кислые, жесткие и разве что ароматные. Но Хаширама их любил: из них всегда получалась вкусная и легкая спиртовая настойка. Настойка настойкой. Только вот Куроко отрешенно смотрит перед собой и почти не шевелится. Что же с этим делать?.. Где, Рикудо его дери, Мадара, когда его невеста дрогнет в ночи в мокрой одежде и только и делает, что преследует своим взглядом редеющие капли.  — Не хочешь выпить? — вырвалось автоматическое. Сенджу разочарованно вздыхает и хмурит лоб, позволяя проявиться первым морщинам, когда девушка учтиво отказывается.  — Тогда карты? Ты выглядишь подавленной. Может, хорошая ставка тебя взбодрит?  — Просто забери меня в дом. На языке Сенджу вертится сотня бестактных вопросов, но пока что он осознает их остроту. Задаст — порежешься. Еще одна пиала саке — и он обязательно их спросит. Ему по-ребячьи любопытно. Они находят укрытие от промозглого после грозы ветерка в том же зале, где и ужинали, но вот в этот раз на низком столике можно было обнаружить лишь саке и карты. Хаширама раздает их с должным вниманием к своей сопернице в этой игре. С ней бы вышло смухлевать — она совсем не увлечена занявшейся игрой и лишь отжимает влагу из совсем черного от дождя кимоно. Хаширама замечает то ли грязь, то ли родинку под ее нижней губой. Сложно разглядеть, что там на самом деле: весь подбородок и правая щека алые то ли кровью, то ли помадой, то ли клубникой. Ее лицо в целом кажется Сенджу каким-то помятым.  — Где Мадара? — впервые за их игру подает голос Куроко, когда первый ход сделан.  — Он не возвращался.  — Вот как. Хаширама глядит на карты и видит, что сегодня ему точно везет. Первый ход — всегда самый важный: он неосознанно решает дальнейшее развитие игры и выбирает победителя карточной стычки. Когда Сенджу, лишь дернув верхней губой, забирает карты противницы к себе, а Куроко влажными пальцами отсчитывает новые из колоды, он продолжает верить в то, что сегодня удача все же повернется к нему не той стороной, что ему так привычно видеть. Красный узор карты плывет подтеками — это соперница мочит их каплями забытого дождя.  — На что мы играем? — как-то совсем не сосредоточенно спрашивает Учиха.  — На желание, конечно! — азартно выдает Хаширама. Надежда на лучшее сквозит в его голосе даже после срединного хода.  — Стало быть, ты его уже придумал?  — Конечно, нет! — нагло врет он. Куроко напротив даже не вскидывает брови, когда чувствует дрожащую фальшь в его глубоком баритоне. Глядит она по-прежнему без интереса и отвлекается на отжимание промокших локонов, когда Сенджу тянется к бутылке саке. Хаширама супится.  — Ладно, сдаюсь. Если я выигрываю, ты расскажешь мне, что произошло, идет? Ему в тягость как отмалчиваться, так и врать. Он не находит на губах Учихи даже ухмылки, стоит ей признать собственную проницательность. Зато ее плечи истерично передергивает то ли от холода, то ли от скрипнувших этажом выше створок. Хашираме хочется пояснить, что это приготовляется ко сну его брат, но он молчит, отчаянно хватаясь за последний шанс не выйти из этой игры проигравшим.  — Да быть не может, чтобы я проиграл!  — Если тебе так невмоготу, то можем обойтись без желаний.  — Еще чего! Карточный долг — превыше всего. Загадывай. Куроко видит, как Хаширама изваянием застывает в молчаливом ожидании. На удивление, даже проигрыш не сказывается на его настрое дурно: Сенджу сумел найти плюс и в своем поражении. Он рассчитывает на продолжение забавы — это читается в азартно блестящих глазах и прячется в уголках губ, готовых расплыться в улыбке. Куроко усмехается, уперев руку в невысокий столик. Она почти лежит на циновках, наблюдая за сидящим на пятках Сенджу, изнывающим от ожидания. В теплом свете фонаря он кажется ей несказанно красивым; в голову абсолютно явно продолжает бить алкоголь. Не красивее Мадары — с ним Куроко никого в сравнение в жизни не ставит — но в нем — в этих поразительно правильных чертах лица, теплых глазах, мерцающей улыбке — в них нет пугающего, в отличие от ее жениха, наоборот — только притягивающее.  — Я так давно не крестила клинок с Сенджу, а сейчас любые стычки между нашими кланами запрещены… Устрой мне официальный бой! Чтобы не детский на деревянных палках и не тренировка до первой крови. Чтобы по-серьезному. Лучше — насмерть.  — Со мной? Куроко трет висок, трижды оценивает собственную идею, но осознает главное — отступать поздно.  — С твоим братом.