***
Куроко много слышала и знала о Хашираме Сенджу. Во-первых, о нем часто говорят в ее клане. Во-вторых, у него на лице все написано. Все — от слова абсолютно. Он может слукавить и посмеяться, но врать не умеет. Эта ребяческая черта пленяет своей наивностью, своей трепетной искренностью — от таких людей не ждешь подвоха. Но подвох приходит. Поджидает за углом, отсчитывает минуты до знакомства с Куроко и наплывает на нее одной рушительной волной, сбивающей с ног и уносящей с течением совсем не туда, куда она идет. Туда, откуда бежит самым быстрым бегом. Хаширама уверенно твердил, что адаптация к условиям проживания без таблеток будет проще, если сразу же погрузиться в привычный ход жизни: не менять ни круг общения, ни место жительства. Тобирама по правую руку корчился и ворчал, что она со своими сенсорными способностями поедет головой. И если всем трепещущим волнительно сердцем хотелось верить, что прав старший Сенджу, то непозволительно четко и правдиво оказывалось другое: прав второй. Причем подтвердил он это на собственном примере. Глава клана — теперь по совместимости ее личный лекарь — подготовил к тому, что изменения произойдут настолько не резко, что их можно будет даже не заметить. Но врать он умел плохо. Зато хорошо умел верить в лучшее, и теперь Учихе приходится фантазии Хаширамы разгребать. Учитывая то, что никакой препарат не выведется из крови мгновенно — а Куроко чуть не насквозь этими таблетками пропитана — все должно было произойти медленно. Но происходило иначе. Стремительно и категорически быстро. Она натурально задыхалась на улицах в районе их клана. Для нее еда не пахла, цветы не пахли — пахли люди. Она искренне не понимала, как с таким всю жизнь прожить можно без желания обособиться в гордом одиночестве. Улицы буквально сочились навязчивыми ароматами чужих чакр: они цеплялись за одежду, стены, втаптывались в песок и портили ей жизнь. Даже абсолютное безлюдие не спасало. Учиха никогда не любила раннее утро — вернее, любила только тогда, когда им и засыпала. Просыпалась к обеду, порхала с приятно нагретой солнцем макушкой в шумном дневном воздухе, позже — наслаждалась прохладой вечера и затухающим в лесу пением птиц, потом — впитывала в себя всю прелесть ночной темени, яркость бессчетных звезд и чужие мужские касания на собственном теле — сухие, жаркие и до дрожи пробирающе томные. Но вернулась она в поместье с восходом солнца — сразу после ужина с Тобирамой, короткого прощания, смешанного с заботливыми наставлениями, с Хаширамой — только для того, чтобы помимо всех прелестей природы не встретить никого на своем пути. Промахнулась с выбором. Первый чужой аромат — не остаточный, а чертовски въедливый и полный — она уловила в семи минутах ходьбы до усадьбы. В голове не закружило, не заболело, как прогнозировал Сенджу, но засвербело где-то в носу, в самых пазухах, как при сильной заложенности. Эта куноичи была старше по факту года на два, по виду — на добрый десяток. Вся потная и загнанная после утренней тренировки, она рассекала площадь пружинистым шагом. На Куроко она смотрела зорко, цепляющий взгляд особенно сильно выделялся на покрытом красноватыми пятнами лице. В двух шагах от нее поклонилась на добрые девяносто градусов. Ответного поклона не встретила — Куроко едва заметно кивнула и махнула рукой. Не хватало сил даже на манеры. Хотя на манеры у нее сил всегда не хватало — считала пережитком прошлого и слишком была падка на многозначительные переглядывания и тактильные касания — сейчас из нее даже под прессом не выдавить поклона. Куноичи воняла апельсинами — насыщенно, ярко и переспело. Куроко сначала решила, что ей показалось, но звучно чихнула. У нее на эти чертовы запахи чакр даже аллергия аналогичная физиологической. Чертовщина. Куноичи махнула в ответ скрученным в жгут хвостом и наградила максимально позволительным для обращения к невесте главы клана презрением во взгляде. По крайней мере, так решилось Куроко. Ей в этот день вообще казалось, что каждый о ее недуге осведомлен, что насмешливые перешептывания глохнут даже в стенах, прячась от улиц. Нареченный муж встречает ее в поместье — в доспехах, с воинственно взъерошенными волосами он величавым изваянием замирает на террасе. Мадаре неинтересны замысловатые фигуры облаков, проплывающие прямо над его макушкой, желтеющие блекло леса, осыпающиеся на его плечи теряющими летнюю зелень листья. Матушку он совсем не помнит: в его подсознании отпечатываются только ее привычная снисходительная улыбка и длинные россказни о том, что именно в природе можно отыскать ответы на самые животрепещущие вопросы. Мальчишкой он в компании брата по возможности часто мочит рубашку потом после тренировки и утренней росой, когда отдыхает на траве, закинув руки под голову. Изуна под боком ищет смыслы в мягких перинах, покрывающих небосвод, а Мадара любит соглашаться из снисходительности. Он не понимает, как наступающая осень разберется с бурей на его душе. Очередной ливень, листопад и замысловатое пение птиц — все это остается на фоне его переживаний. Вслед и переживания исчезают, остается только горький осадок, отпечатывающийся в подсознании. — Он… Он предлагает нам предоставить ему Куроко в качестве содержанки. — Вот же мстительный гад! — фыркает Тобирама. Осекается. Мадара читает заминку по губам и по желвакам, проступившим под татуировками на щеках. — О чем речь? — уточняет он. В ответ — жутко широко распахнутые и потемневшие от накатившего волнения глаза Куроко. В ответ — хриплое покашливание в кулак и осторожный, скорый и навостренный взгляд Тобирамы из-под седых нахмуренных бровей на девушку. Эти двое переплетают взгляды, смотрят друг на друга слишком долгие секунды и прощаются, когда хаотично смаргивают. Хаширама расползается в недоуменной улыбке, чешет затылок и вклинивается в напряжение нервным смешком. У Мадары нутро — чуткое и проницательное. Он ощущает ложь и чужие секреты поджилками, он слышит их кислый запах и грустно усмехается, когда осознает, что другим невдомек об этом его таланте. Все, что ему хочется — это покарать за непозволительное молчание. Но на душе скребет, когда он видит ее ложь. Еще сильнее — когда представляет ее кару. И он искренне ненавидит чертового Сенджу за то, что он лепит из податливой девчонки свое подобие. За то, что та неосознанно тянется к уделенному ей вниманию. За то, что она доверчиво не понимает, куда ее это заведет. Мадара хватается за каждую неискаженную черточку ее характера, тянет на себя, но понимает, что в ответ не поддаются. В ответ рвут. Чужие руки. И, кстати, совсем не девичьи. Раз так — остается их только отрубить. — Если вы считаете меня какой героиней-спасительницей деревни, то я вас разочарую. Под феодала я ложиться не стану, — отмахивается Куроко. Сталкивается с ответным согласием, сопровожденным поочередными кивками. Хаширама выуживает давно заготовленную карту и расстилает ее полотном по столу. Мадара вертит головой, разглядывает профиль Куроко, читает ее переживания по одной застывшей мимике. У него не бывает такого, чтобы отсутствовал запасной план, затерялось нужное решение. Когда Хаширама начинает обсуждение, он знает, чем все закончится и без того. — Самый многочисленный и ориентированный на атаку отряд возьмет на себя Мадара. Он ударит скопление войск на западе первым ночью через три дня. За день до того момента, который Масаши ставит финальным для принятия решения. Тобирама отправится на северо-восток со своими приближенными воинами и обеспечит атаку на укрытие самого Масаши непосредственно. Я останусь в деревне для ее защиты от неожиданных нападений. Но нужно создать связующий отряд между нами всеми, размещенный приблизительно здесь. Отряд подвижный, мобильный, буквально связующее звено, готовое в любую минуту оказать подкрепление другому… — Хочу, чтобы его взяла под командование Куроко. Мадара выжидает, пока все услышат и осознают. Грузно упирает ладони в столешницу, снова вертит головой. Девушка смотрит с читаемым недопониманием, собирает брови домиком на переносице, почти не моргает. — Я знаю, что ты прекрасный тактик и стратег после того, как сама прошла войну и прочла столько книжек о ведении боя, — продолжает Учиха, обращаясь в этот раз к невесте непосредственно, — и я хочу, чтобы ты вернулась к жизни куноичи, раз уж сделала первый шаг. Зачем она переводит рассредоточенный и обеспокоенный взгляд на Тобираму? Мадара не понимает, но готов зарычать от того, как теплеют глаза младшего Сенджу, стоит тому изучить степень чужой беззащитной обеспокоенности. Рука образуется в кулак, бумага с шорохом мнется под загрубевшей кожей. — Или хочешь присоединиться к Сенджу? — елейно, с издевкой уточняет Учиха, вертит подбородком в его сторону. — Я считаю неплохой идеей твою, — охотливо, но аналогично презренно отвечает Тобирама, — и заведомо отказываюсь видеть Куроко в своем полку. Мои приближенные — проверенные опытом, войной и мной лично люди. — В конце концов, это небезопасно, — присоединяется Хаширама, — связующий отряд фактически и не должен воевать, поэтому эта идея весьма и весьма неплоха. Соберем отряд из куноичи и мальчишек лет пятнадцати-шестнадцати, у которых или не было гона, или был только первый. Фактически у Куроко не должно возникнуть проблем в таком обществе. Я пришлю люд… — В моем отряде будут только Учихи. Только при таком условии я согласна. Куроко стоит в проходе, одергивает рукава и чуть колеблется. Специально надолго задерживает дыхание. Делает несколько осторожных шагов и останавливается за чужой спиной, льнет ближе, сковывая объятиями обледеневших рук его — скрещенные на груди. И только теперь вдыхает полной грудью. Мадара Учиха пахнет насыщенно и терпко: мускатным вином, ароматным перцем и едва ощутимо тонкими нотками табака. Запах от него исходит такой настойчивый, что быстро пропитывает ее всю: оседает в носу и пазухах, остается горечью на губах. Он гулко хмыкает, когда слышит, как частят девичье сердце и дыхание, когда она принимается настойчиво внюхиваться в этот дурман. Ее пальцы скребут по щитку доспеха. — Нравлюсь? — ехидно уточняет он. Она смеется куда-то промеж лопаток, осторожно вышагивает вперед и замирает прямо перед его лицом. — Люблю, — почти мурчит она, когда поднимается на цыпочки, оплетает объятиями шею и слишком сильно оттягивает мужские волосы. Тычет носом в шею, не может дотянуться выше, но Мадара непреклонно продолжает стоять прямо, не наклоняется. — Опять ревела? — уточняет он. Описывает мозолистым пальцем впадинку под глазом, натягивает припухшую и раскрасневшуюся кожу и оставляет ладонь покоиться на щеке. Куроко льнет ближе, внюхивается азартно и облегает его фигуру своими объятиями. И Мадаре вроде как хорошо. То есть, ни единой причины плохому нет: завтра — первый бой, привычно гремит доспех, сезон дождей заканчивается. Но что-то не так. И он прекрасно понимает, в чем суть проблемы, когда Куроко бубнит ему куда-то в район грудины: — У меня началась течка. А потому что все. Потому что ее течка — это не тот период, который нужно ждать с замиранием сердца: забеременеет или нет. И он осознает, что уже и не так крепко в ответ прижимает чужую фигуру к своей груди, не заботливо гладит волосы. — Ты не хочешь немного задержаться?.. Мадаре расхохотаться хочется в презрении, высмеять чужие желания, пристыдить. Потому что уж шибко это похоже на незамысловатое извинение. Он слишком хорошо ее знает, чтобы так не подумать. И он его примет. Хотя бы из снисходительности к ее поникшей фигуре и грустным глазам. Может, хоть так выбьет наружу девичьи секреты. Она на вес легче его доспеха — облепляет хаотично дерганными объятиями, льнет бедрами ближе, прижимаясь к щитку доспеха, целует жарко, влажно. Он чувствует горечь саке, когда толкается языком в рот и описывает мокрым касанием небо, смотрит так зло-зло, но она — блаженно прикрывшая веки — не видит. И Мадара бесится сильнее: от обилия чужих секретов, от ее дурных привычек, от того, что томное желание, разгорающееся за узкими девичьими ребрами, — природная прихоть, а не ее собственная. Он толкает ее в стену с силой, вжимает жесткими и тяжелыми доспехами, напряженным торсом, а она от боли не шипит, не дергается — просто игнорирует. Извивается, переносит упор на стертые локти, упертые в его плечи, и подражает фрикциям, дергая бедрами и энергично потирая щиток над пахом промежностью сквозь ткань шорт. Это хуже опьянения, хуже дурмана — Мадара видит, как она корчится, как краснеет и дергается от нестерпимого желания, сковавшего и парализовавшего. С презрением смотрит. Позволяет ей кончить от этого дурацкого трения. Он только сейчас осознает, что его это ни капли не возбуждает. Когда девичья фигура гнется дугой, голова и лопатки упираются в стену, а бедра капканом обхватывают его туловище нереально цепкой хваткой, она так шумно и заунывно стонет — так, как ему всегда приходится приказывать ей стонать. И в этом бессилии перед собственным желанием, в этой не распаленной, а спонтанной страсти он не видит ничего привлекательного. Упирается локтями в стену по обе стороны от ее головы. Специально убирает собственные волосы за ухо, чтобы позволить ее лицу выбраться из тени и окраситься тусклым светом осеннего солнца, пробравшегося сквозь створки. Оргазм уже прошел, но она по-прежнему закусывает губу, щурит веки и все сильнее краснеет. — Это ты у Сенджу в гостях так возбудилась, что от одной прелюдии кончила? Он совсем не ожидает того, что она распахнет глаза боязливо, пугливо, дернется всем телом назад в стену. Неужто угадал?.. — У меня просто течка, Мадара… Она отводит взгляд, тупит его в пол. Потом и ноги расслабляет на его торсе и опускается ступнями на холодные половицы. Учиха видит, как дрожит девичье тело — руки, ноги, пальцы — когда она хаотично и дергано принимается расстегивать замочек щитка над его пахом. Она подается вперед, когда с гулким звоном тот опускается в ноги, но не находит чужого ответа: Мадара так и стоит, упершись в стену, и разве что испепеляет ее своим настойчиво вопросительным взором. Куроко смотрит на него безобидно и беззащитно. Мадара изучает каждую дрогнувшую черточку на ее лице и понимает, что ему искренне хочется верить в то, что дело действительно в течке. Чужие руки он всегда успеет переломать-перерубить. И он пускает все на самотек. Пока разочарование не заполонило сознание, он просто хочет потрахаться. Куроко осторожно и чутко выжидает нужный момент. Заполняет молчание и повисшую неловкость мягкими касаниями к мужской шее, к чувствительной коже головы и особенно затылка. Мадара прекрасно и четко видит, что все ее томные движения — помутненные желанием. Что она инстинктивно трогает его, гладит, приласкивает, готовая отдаться всецело и абсолютно. Возбужденная и чувствительная до предела даже тогда, когда кончила совсем недавно. Он с азартным интересом читает все незнакомые доселе эмоции и понимает, что единственное его желание — поворотить носом от чужой неискренности. Ее охи, ее стоны, ее крики — они всегда настоящие, не симулированные, бьющие изнутри утробно. А теперь она кукла в руках своей физиологии. Кукла, которой нужно отдаться напору мужского тела, почувствовать на себе преимущество и возвышенность альфы на омеге. Хочет подчиниться — получит свое. Он позволяет ей заползти своими бережными касаниями под доспех, себе — почувствовать кожей холодность и дрожь тонких пальцев девчонки. Улыбается. Всецело откровенно и искренне. Видит, с какой всеобъемлющей радостью она принимает его ответ. И только тогда выхрипывает со всеми эгоистично жесткими нотками: — Отсоси мне. Она не понимает сначала, что не получит желаемого. Моргает часто, неразборчиво — Учиха не успевает выследить, какое именно недопонимание в ее взгляде. Поэтому он разочарованно выдыхает, разворачивается к стене спиной и с нажимом давит на девичьи хрупкие плечи, тянет ее своим напором на колени. Она опускается нехотя, постоянно озирается на его лицо с надеждой получить нечто большее. По-детски хнычет, когда Мадара с силой прижимает к паху ее щеку, трет об образующийся стояк и четко дает понять, кто здесь определяет исход и направленность ласк. Куроко стягивает мужские штаны до колен, покорно ластится к чужим бедрам, будто оценивая и проверяя настойчивость чужого напора. Мадара окончательно отдается возбуждению тогда, когда обхватывает тонкие ключицы до ее растерянного ойканья. Она расторопно обхватывает губами головку едва напряженного члена, скользко описывает ее языком, аккуратно мочит слюной на считанные сантиметры дальше. Мужчина давит ее плечо сильнее, она впитывает и понимает его настрой без слов и вбирает член в рот целиком — позволимо без боли и рвотных рефлексов до полного возбуждения. А Учихе все чего-то не хватает, чтобы отдаться страсти полноценно: он сдирает с ее тела юкату, рвет ее впопыхах, задерживает взгляд на оголенной груди. Мало. Считает ее подходы языком до основания члена, наклоняет голову ниже, к яйцам — старается сосредоточиться на том нажиме, с которым она принимается зацеловывать и описывать поцелуями особенно тонкую кожу. Тоже мало! Вплетает пятерню в густые взмокшие волосы, наматывает их спонтанно на кулак, тянет под самый корень. Отстраняет девичью голову, пытается надавить нахмуренным взглядом. Куроко опять подается вперед безвольно. Когда член до предела набирается кровью, она не рискует вобрать его целиком и тянется помочь рукой. Тогда он свободной ладонью бьет по девичьим пальцам, рычит от недовольства. Куроко лишь на миг замирает и выдыхает отрешенно. И сразу срывается на бешенный темп. Позволяет члену скользнуть под напор гортани, до болезненности в самое горло. Без стеснения мычит и знает, что это его того сильнее возбуждает. И ведь дело даже не в вибрации, сковывающей член при каждом толчке. Ему нравится то, что ей это не нравится. Он наперекор толкается напряженными бедрами, почти не покидает плена девичьего горла, впечатывается в ее растянутые и треснувшие губы без малейшей заминки. Он не хочет не делать ей больно. Он просто вытирает мозолистым большим пальцем влажные уголки глаз, когда видит первую слезу, очертившую скулу по наклонной. Но ему все равно мало! Зато ему так нравится видеть, как отлетает на пару шагов девичье тело, когда он коленкой отбрасывает ее назад, в темень комнаты. Даже не думает о том, как неприятно скребнули острые зубы по чувствительной головке. Он напяливает штаны и приближается медлительными шагами. Мадара кивает головой — знает, что она поймет без слов и сама стянет оставшиеся элементы одежды. Куроко сидит несуразно, нелепо: растопырив ноги, откинувшись на локти и разведя колени. Сначала на белесую кожу наползает объемная тень Мадары, потом приближается и он сам. Внимательным взглядом сверху вниз изучает девичье тело, опускается рядом на корточки, разводит ее колени того шире. Откровенно любуется тем, как сбивчиво дрожит девичья грудная клетка, как дергается маленькая грудь, как сокращаются мышцы пресса на животе при каждом вдохе. Мокрые и липкие, черные волосы разбросаны под ее телом, примяты тяжестью и оттеняющие контрастом ее белую кожу. Опускает взгляд ниже, видит, как Куроко буквально тактильно ощущает чужое внимание на своей промежности. И Мадара даже облизывается, когда видит, как она блестит соком, как набух клитор и как мелко дрожит внутренняя сторона бедер от холода из-за обволочившей влаги. — А если я сейчас не возьму тебя, что ты сделаешь? — интересуется Учиха хрипом, усмехается. Куроко помутненным взглядом скользит по едкой ухмылке на чужих губах, по полу пододвигается ближе и привстает на локтях. Когда она садится на колени, льнет к нему грудью и почти хнычет, Мадара даже не шелохнется. — Пожалуйста, Мадара… — она оплетает мужскую шею руками, ластится ближе, скребет горошинами затвердевших сосков о нагрудный щиток. — Что мне сделать?.. — уточняет он ехидно, не отвечает на поцелуй и подставляет под девичьи губы шею. Чувствует, как она изласкивает языком каждую вздыбленную вену, как целует настойчиво и даже колко. А потом сипит куда-то в ворот доспеха неразборчиво: — Трахни… меня… — Как грубо, — хмыкает он, подается назад и садится на пол, — а как же твое «давай заниматься любовью, а не трахаться»? — Мадара… — она смотрит помутненно, но все же грустно. — Чтобы заниматься любовью, нужно любить. Поэтому завязывай с глупыми вопросами и трахни меня. Мадара ошалело замирает. Смотрит на содрогающееся на его коленях женское тело, но уже и не слышит влажных поцелуев, оставленных на его шее, томных постанываний, неразборчивых вздохов. Он не любит, когда она пьет, потому что только в такие моменты признает, что нелюбима. Он прячет бутылки, чтобы она так не считала или чтобы… не догадывалась? Быть может, чтобы не догадывался он? Он сглатывает с натугой, продавливает горечь собственных раздумий дальше в горло неприятным комом, давится им и чувствует, что в груди теперь нестерпимо тесно. У него много переживаний помимо чужой любви — поважнее, посерьезнее и посекретнее. Именно Куроко научила его, что любовь — это доверие. И разве она не видит, сколько он прячет в своей голове? Сколько пропадает невесть пойми куда, скрывается в развалинах старых храмов, принадлежащих клану? Сколько нелюдимо прогуливается в лесу, забывается и не помнит ни ее поцелуев, ни дружеских объятий Хаширамы, чтобы позволить себе пробудить свою истинную, мрачно ненавистную натуру? Сколько? Неисчислимо много. Только вот теперь у него и к ней возникает вопрос: а сколько же она оставляет секретов в обществе младшего Сенджу? Так ли сильно ее доверие? И ее, черт ее дери, любовь. Мадара срывается окончательно, когда обрушивается на ее кукольно податливое тело, комкает его под собой. Она размягченная, распаленная собственным желанием, поэтому порывисто отдается чужим поцелуям, почти мурлычет, когда мужские пальцы очерчивают шейные позвонки, когда напористые губы искусывают-исцеловавыют горячую шею, определенно, до засосов. Учиха не снимает доспехов, только дергает вниз штаны, когда чувствует, как напрягается член. Кольцо девичьих пальцев мигом обтягивает ствол, напористо скользит по тонкой сети напряженных вен, притягивает к себе ближе. Мадара позволяет только головке невесомо мазнуть по влажному входу, после — слышит разочарованный вздох. Он нависает над ней на одном локте, позволяя каемке доспехов особенно чутко пройтись по напряженным мышцам пресса, а потом наваливается всем весом. Куроко неподвижно замирает, ощущая болезненность давки. — Я могу… — она хрипит, кажется, из-за того, что тяжесть его тела спирает воздух в легких, — побыть сверху? Мадара елозит доспехами по всей чувствительной коже, понимает, что еще капля нажима — ребра затрещат, и только тогда гулко усмехается. — Нет, — он оставляет на губах короткий поцелуй, поймав ее разочарованный вздох. Совсем не смотрит в ее глаза, когда по наитию входит медленно — тянет специально. Он не понимает, зачем ему так важно доставлять ей дискомфорт: разрывать натянутое кольцо мышц, когда она не успевает возбудиться, но томить ожиданием, когда она истекает смазкой, течет до заунывного хныканья и хочет его так сильно? Зато прекрасно понимает, что ему так хорошо видеть чужие страдания, что плевать на все-все глупые вопросы. Податливые мышцы расслаблены, не напряженно обтягивают член своим нажимом, как и правильно при течке. Звучно хлюпают, когда член выходит наполовину и погружается опять. — Ты забыла, что ты омега? — рычит он почти разъяренно. — Знай свое место. Нашлась королева. Он знает, что она плачет. Тут и гадать не надо: заунывно воет девчонка с каждым его толчком в податливое лоно, с каждым скребком доспехов по тонкой коже, по чувствительным соскам. Он специально смотрит в самые глаза, специально ищет в них эмоции, но не находит ничего. Даже желание отдаться остается на фоне — она своей истерикой неосознанно борется с физиологией. Он даже не сдерживает рыка, когда на миг отстраняется, чтобы сосчитать синяки на ее животе и ребрах. Теперь не мало. Теперь достаточно. За створками особенно слышно щебечут птицы. Куроко вливается в их трели своими слезами, путает их грустные песни своими, вглядывается в опадающие листья, пытаясь разглядеть за ними птичье оперение. Осенний пейзаж ежесекундно меркнет с каждым толчком за чужими взъерошенными волосами, за остаточной болезненностью налитых кровью синяков, за мужским рыком. — П-почему ты не можешь просто любить меня, Мадара?.. Учиха замирает на считанные секунды, когда протяжно и сипло стонет, возвышаясь над девичьей фигурой. Сперма бьет внутрь толчками, и Куроко впервые за всю свою жизнь переживает болезненную сцепку без единого намека на оргазм, когда сама противится ей. — Потому что мне… мало… Мадара в сцепке бьется многочисленными оргазмами, дергается в плечах, жмется сильнее с каждым новым ощущением сцепленных и переплетенных воедино мышц. — Я люблю тебя, Мадара. Будто бы от этого станет не мало. — Я люблю тебя, Мадара. Будто бы от этого что изменится. — Я люблю тебя, Мадара. Тонет в особенно слышимой грустной трели птичьего пения.8. задирай подол, королева
9 сентября 2018 г. в 05:05
Учиха Куроко уверена: если у нее и есть какой талант, чтобы и другим заметен был, и потенциал удовлетворял, то это прокрастинация. Если не талант, то хобби. Причем прокрастинация всеобъемлющая.
Куроко любит переносить все дела и оставлять их напоследок, позволяя себе расслабиться в отсутствии проблем и подготовиться к ним морально. И сейчас она знает, что завтрашний день будет вторым, который она встретит без привычного приема таблеток после пробуждения. И именно он станет поворотным, а куда она свернет: на сомнительную дорожку или на истинный путь — это уже решать судьбе.
А ведь этот жест был таким привычным, заученным: проснуться в гордом одиночестве на измятом футоне, узнать от слуг поместья, где Мадара, в идеале — сделать пару глотков чего-нибудь красного и крепленого за завтраком и запить вином же округлую и желтовато-белую таблетку. Ее крепкими тисками когтистых лап вырывали из зоны комфорта, и изменения жизни обладали таким отчетливым силуэтом, что не заметить их было просто невозможно.
Это утро встретило ее пропахшей влажным деревом и затхлой листвой комнатой в поместье Сенджу. Завтрак она провела в одиночестве, потому что ей боязно было даже подумать о том, что все изменится уже сегодня, а не по прогнозу завтра, когда она теперь зависима от физиологических потребностей больше, чем обычно. Плюс к тому — все в поместье успели если не пообедать, то пополдничать.
Она знала, что совсем припозднилась, когда, кутаясь в укороченную юкату белого цвета, шагнула в зал. Ей не было совестно открывать вид на ноги, поэтому она даже не сменила шорты, в которых проснулась, на что-то «более приличное» — это Мито приготовила ей гардероб, который Учиха вернула обратно, только заметив на каждом элементе одежды герб клана Сенджу. Больно надо светиться их инициалами. И без того вне дома тошно.
В коридоре сквозит, под босыми стопами заунывно трещат половицы. Куроко поджимает пальцы и специально идет на одних носках, потому что пол холодный и как будто мокрый.
В зале просторно и прохладно. Сёдзи, ведущие во двор, тонки и прозрачны как бумага и светятся тусклым янтарем от уличных фонарей на террасе. Здесь убранство богатое, но не вычурное: стены завешаны замысловатыми покрывалами полотен, у низкого столика развалены узорные циновки, древесина столешницы — красная, дорогая. Это место отличается от столового зала в резиденции Учиха: там все мрачно, просто и угловато, причем настолько, что даже подушки вместо циновок не кажутся мягкими. Поместье Сенджу в целом кажется теплее, гостеприимнее, уютнее: здесь всегда пестрят красками пышные сады, узорные икебаны, воздушные фонари и дорогие, но простые наряды местных жителей. Пестрит и чужой наряд в столовом зале, контрастирует насыщенностью ультрамарина с плетеными циновками и особенно ярко выделяется в интерьере комнаты.
Тобирама почти лежит на циновках у низкого столика в обществе бутылки и пустой тарелки. Он с вызовом смотрит сквозь створки, как будто в ее ожидании, но встречает привычным недоумением в глазах, ворчливым мычанием и поджатыми презренно губами. Куроко в ответ только закатывает глаза и дергает вверх нижнюю губу.
Под напором чужого взгляда — изучающего и внимательного — есть нереально сложно — почти невозможно. Для Учихи и еда безвкусная, и циновки под коленями скребут по нежной коже, и осенний воздух, пробравшийся в помещение, слишком холодный. Она провожает взглядом выпавший сквозь палочки рис, но после — откладывает тарелку и сама тянется к бутылке. Тобирама не протестует.
Второй чаши она не находит — не проблема. Тянет прямо из горла, позволяя рисовой водке приятно и горячо обжечь пересохшее горло.
Тобирама смотрит холодно и раздражительно. Через стол пододвигает свою чашу для добавки прямо к ее рукам — не шевелится. Куроко с усмешкой пьет из горла с зыбкой и шаткой надеждой на то, что Сенджу уйдет — доел же. Прикрывает глаза от блаженства легкой прелюдии опьянения, а потом чувствует только, как пропадает накрывающая ее чужая тень, как резво отстраняют бутылку от губ, при этом больно стукнув горлышком по зубам. Тобирама с абсолютно спокойным и рассредоточенным видом сидит рядом, едва ли не прижимаясь бедрами к чужим ногам, и, твердо зажав бутылку, заполняет чашу до краев.
Вот же нахал! Она хлестко ударяет по чужому запястью, саке плещется и брызгается по столику и ее одежде. Она чувствует, как считанные капли точечной прохладой спускаются по покатым плечам на ключицы и текут прямиком в запах юкаты. Тобирама с усмешкой провожает водку в течение всего незамысловатого путешествия. Не хмурится, не журит — облизывается. Так по-пьяному, так жутко хищно, что Куроко даже изумленно давится своим же недоумением. Встречается с чужим взглядом.
А вдруг он хочет ее? Вот прямо сейчас, на жестких и холодных циновках? Чтобы воздух холодный, чтобы адреналин от соседства соклановцев, чтобы совсем по-животному? Он же сенсор — для него это в норме вещей — хотеть все, что движется. В крайнем случае, можно и то, что не.
Поэтому замереть каменно, недвижимо, статуей — вариант отнюдь не идеальный. Она шумно сглатывает; пальцы автоматически от волнения сильнее цепляют чужое запястье, оплетают их будто холодными веревками и не могут даже обхватить целиком. У Мадары вот запястья узкие, вычурные, с особенно выступающими косточками. А Тобирама, видимо, весь такой: непрошибаемый, жесткий и металлически холодный. Как и своей личностью, так и необъятно широкими запястьями.
— Не нарывайся, — скрипит он сквозь зубы.
Выходит почти зловеще в осенних красках фонарей, ложащихся на его напряженное лицо и раскрытый угол груди. А на что не нарываться? На этот вызывающий взгляд? Он точно не возбужден — его глаза не темнеют вожделенно, наоборот алеют пестро, светло и ярко. На его касания? Сам начал, больно нужно! На него самого? Как уж тут не нарвешься.
Любопытство гложет и снедает. Изнутри, до самых косточек. Интересно: какой он? Каково ему жить в этой сущности? Она никогда раньше не думала о том, что в нем есть такой дефект. А теперь понимает, что вот — перед ней человек, физиологически повернутый на сексе, помешанный и чокнутый. Даже слова Мадары о его сродстве с правой рукой больше не кажется глупыми, бессмысленными. Она крепче сжимает запястье, радуясь, что оно — левое. Сжимает от страха к последнему вопросу: а так ли много между ними различий станет теперь?
— Можешь дать мне совет, я не побрезгую, — она пытается говорить поверхностно, дерзостно, но голос вздрагивает, когда Сенджу аккуратно щелкает по чаше ногтем.
Он как будто играет с ней, а она поддается и позволяет плечам тоже дернуться. Тобирама хмыкает, оценивающим, внимательным взглядом вглядывается в ее побелевшие пальцы, сомкнутые на своем запястье. Пьет. Взгляд плавно съезжается по руке до плеча, заглядывает в запах юкаты и соскальзывает на ее голые ноги, расправленные, но чуть согнутые в коленях, вдоль низкого столика. Хватает вниманием каждый рыжий блик на икрах, буквально вылизывает воображением желтоватую в таком свете нежную кожу, сбитые колени.
— Совет? — уточняет он смешливо. Слишком звучно тянет носом.
Он спускается взглядом на узкие ступни, останавливается на выступающей косточке лодыжки, считает венки, испещряющие тыльную сторону стопы. Девичьи пальцы поджимаются, прячут пестрый педикюр.
— Ты сенсор, я сенсор, — поясняет Куроко односложно, — расскажи мне о том, каково это.
Она понимает, что не убирает руку хотя бы из соображений самозащиты. По крайней мере, ей хочется так верить. Точно больше, чем в то, что мужская кровь бурлит и кипит под обжигающим, горячим слоем кожи по ее душу. Хотя какую душу, боже! Ноги!
— Я не намерен делиться своими слабостями, — причмокивает краешек чаши Сенджу.
Куроко чувствует, что у нее колени дрожат. Он это видит, определенно, потому что настойчивый взгляд по-прежнему изучает ее расслабленные ноги. Она почти поджимает их под себя, но они будто свинцом налитые — тяжелые, неподъемные. И давит на них то ли насыщенно-янтарный свет, то ли настырный чужой взор.
— Наши с тобой слабости слишком давно общие на двоих, — вздыхает она судорожно, поджимает губу и закусывает ее, когда под татуировками Тобирамы проступают желваки, когда его кадык натягивает тонкую кожу и гулко ухает, стоит тому сглотнуть. — Раз не хочешь делиться, так хоть не пялься на меня так откровенно, Сенджу.
Он тянет тонкие и бледные губы в улыбку, сквозь них проблескивают зубы в довольной ухмылке. Он клонит голову заинтересованно, растрепанные копны прозрачных, совсем желтовато-рыжих в оттенках фонарей волос сбиваются на взмокший лоб.
— Вопрос на вопрос, — предлагает он, но как будто бы и не ищет иного компромисса.
Куроко кивает, отстраняет вбок, расцепляет пальцы на запястье. Кожа под ними — потемневшая, почти синяя, контрастирующая с бледной — рук. Белесые едва различимые волоски вздыблены мурашками.
— Почему ты пьешь сегодня? — начинает Учиха, дабы хоть как-то отвлечься.
— Завтра отбываю на фронт. — Тобирама как будто теряет интерес и снова говорит односложно и сухо. — Люблю расслабиться перед боем. Почему ты?
— Я алкоголичка. Так думает Мадара, по крайней мере, — хмыкает Куроко с грустинкой.
Как будто перебирая воздух пальцами, тянется к бутылке и отпивает опять. Потом еще раз — на всякий случай. Спрашивает.
— Как я пахну?
— Так нестерпимо, что у меня голова трещит, — он корчит самую кислую мину из своего арсенала и провожает взглядом отвернувшееся девичье лицо. Едва заметно приближается чуть ближе.
— Это не ответ! — дуется Куроко. Ждет, пока исправится, но Сенджу переводит тему слишком быстро.
— Тебе нравятся тактильные контакты: ты не кланяешься, а пожимаешь руки, не стесняешься касаний Хаширамы во время лечения, обжимаешься с Мадарой на людях…
Тобирама тянет, смакует на языке собственные слова и замирает. Берет паузу для нового глотка. Чашка полупустая — он забирает бутылку из рук Учихи и брезгливо протирает горлышко рукавом ее юкаты. Успевает заметить, что она видит, но будто смотрит сквозь: его слова ее неприятно и липко заинтриговали неведением.
— Мои же касания ты всячески отторгаешь. Почему?
Так просто и так сложно одновременно. Он должен понимать, но не понимает.
Но если Тобирама не хочет понимать смысла ее поведения, то она не хочет понимать, зачем он ее об этом спрашивает. Она пытается отвлечься, вслушаться в звуки вечера, но за створками кроется поразительная тишь; только ветер изредка бьется неосторожными порывами о стены и завывает трелями сквозняка в коридорах.
— Ты был мне крайне неприятен. Хотя сейчас, думаю, я не испытываю подобного презрения.
Куроко сама делает ход и обыгрывает. Потому что теперь он напряжен, его взгляд нервный.
И проигрывает опять, когда Сенджу расправляет ноги, шумно бьет коленом о столешницу, а она всем телом вздрагивает и смотрит испуганно. И видит: Тобирама глядит на нее не пугающе, а скорее безобидно. Просто, пресно и холодно.
— Тогда я могу до тебя дотронуться? — в этот раз не дергается ни единый мускул ни под татуировками, ни под прозрачно-тонкой кожей лица.
— Это вопрос или алкоголь? — нервозно уточняет она, делает череду судорожных глотков и сама давится. Сенджу звучно усмехается.
Она не замечает, как он приблизился. Отрезвляет только соприкосновение через слои одежды. Она — между его раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами, он — за ее спиной горячо дышит, путая дыхание с распущенными волосами. Учиха чувствует каждую мурашку из тех, что хаотичным плясом бегут по шейным позвонкам, и радуется, что Сенджу не разглядеть их за сенью волос.
— Ты не ответила, — с нотками привычной сварливости уточняет он.
— Ты тоже, — отвечает Куроко в тон Тобираме.
Куроко, черт подери, что ты творишь? Она не понимает, почему не протестует, не вырывается и хотя бы не пытается противостоять. Она не пустит его далеко — знает. Ей просто любопытно — до чего он может дойти? И станет ли она такой же? Никто ведь все равно не узнает, как она проверяет его выдержку.
Первое его касание она встречает излишней нервозностью: не позволяет дотронуться из-за мгновенно кольнувшего страха, а снова обхватывает левое запястье капканом сцепленных пальцев. Только потом понимает, что он тянется к столику, чтобы поставить чашу, и судорожно выдыхает. Чувствует, что вся раскраснелась, но понимает, что это не от алкоголя.
— Почему ты не рассказала Мадаре о лагере?
Совсем горячая и чуть влажная правая ладонь Сенджу опускается на колено, чутко сжимает коленную чашечку, щекочет осторожными касаниями. Широкая кисть обхватывает все колено целиком, и она буквально обжигает касанием кожу. Кажется: уберет руку — там ожог. Ей только теперь понятно, почему его взгляды всегда такие холодные: весь пыл прячется под кожей, вздыбливает вены и кипятит кровь.
— Я восхищалась им все время, что помню себя. Я была влюбленной девчонкой, мне не хотелось казаться слабой в его глазах… — она перебирает слова поспешно, замирающим время от времени голосом, — понимаю, что это было эгоистично и неправильно, но… Он знал о силе моих глаз, поэтому быстро бы рассудил, что я могла бы всех там убить…
— И почему не убила?
Ладонь мажет тыльной стороной и съезжает на внутреннюю сторону чашечки. Костяшками пальцев щекочет нежную кожу, массажирует едва ощутимыми касаниями. Она сжимает зубы до скрипа, до дрогнувших скул. Дергает колено вперед — Сенджу быстро переключается на второе.
— Следующий вопрос — мой, — уточняет она хрипло.
— Беру один взаймы.
Он действительно насмехается. Ей, кажется, даже слышно, как волосы колышет едкий смешок. Он опять опускается под коленную чашечку незамысловатым танцем горячих пальцев. Чертов Сенджу явно знает, что делает, когда так изласкивает ее эрогенную зону. Его ласки слишком очевидные, слишком неправильные, слишком… приятные. Они заполняют низ живота истомой, щеки — румянцем, голову — особенной легкостью. Она охает, когда массаж сменяется настойчивым трением.
— У меня были сложности в использовании шарингана, — она отчаянно пытается ухватиться за ответ, чтобы перевести внимание, — боялась зацепить техникой своих, боялась зацепить… твоего брата.
Тобирама останавливается на мгновение. Сквозняк забирается под его горячие ладони и отрезвляет. Она выныривает ногами из плена его прикосновений и подбирает разгоряченные касаниями колени под себя. Тобирама хмыкает, но остается скрываться за девичьими плечами.
— Ты знаком со своей истинной? — обрубает она категорично. Чувствует, как за спиной напрягается чужая фигура. Боится. Искренне боится, что набрела на запретную тему.
— Да, — только и всего, — как думаешь, Мадара тебя любит?
Ну, менее колкого вопроса, чем ее, ждать не приходится. Она оборачивается через плечо, смотрит в собственную тень, в которой прячется Сенджу. Его глаза блестят недоверием.
— Я думаю, что я его люблю.
— Весьма эгоистично, — заключает он даже отчасти брезгливо, скатываясь взглядом по изгибу шеи. Сидеть так ей некомфортно. Но она терпит, чтобы видеть ответ.
— Ты любишь свою истинную?
Тобирама фыркает. Поднимает взгляд — пьяный, томный — но смотрит привычно раздражительно. Куроко разворачивается всем корпусом, упираясь теперь копчиком в край стола. Взбрасывает брови неопределенно, когда Тобирама шире расставляет ноги и снова загоняет ее в ловушку из своих своевольных касаний.
Под матерой насыщенно-синей рубашкой высоко вздымается широкая грудь; ткань растрепана, распахнута чуть ли не до живота, и идеально гладкая, чуть взмокшая мужская кожа даже в теплом освещении комнаты кажется прозрачно-белой, мертвенно-снежной. Куроко смотрит на явленные мышцы груди и очерчивает взглядом четко выступающие тонкие ключицы. Красивый.
Такому не сложно найти себе девушку или жену. Если той, конечно, будет плевать на его въедливый и омерзительный характер. Но он один. Знакомый со своей истинной, но один. И почему?..
— Она невыносимая, прескверная и жутко раздражающая меня женщина. Думаю, что не совру, если скажу нет.
Теперь понятно. Совсем в его духе.
— А она разве не знает? — голос звучит обеспокоенным, но Учиха искренне не понимает, почему.
— Я забыл добавить, что она, к тому же, упрямая и глупая. Она давно могла бы догадаться, но, видимо, просто слепая.
У кого тут еще характер сквернее?
Куроко закатывает глаза, когда отпивает опять. Чувствует, что опьянение скользко и жарко обволакивает сознание: фигура Сенджу перед глазами мажется, щеки ощутимо горячеют и краснеют. Не хочется думать ни о том, что с завтрашнего дня она зависимая. Еще больше — о том, что после она уже не сможет спокойно смотреть на то, как под грубой тканью, натянутой на сгибах тела, перекатываются очерченные мышцы. Ей и без того тяжело, особенно под воздействием алкоголя.
Поэтому ей, конечно, не верится, что можно так просто взять и протрезветь мгновенно, но у нее выходит. Потому что Сенджу сначала распахивает рубашку вовсе, успевает услышать, как она взволнованно ойкает, и спрашивает:
— Мадара тебя бьет?
Учиха только с мгновение ловит ртом воздух и поражается чужой раскрепощенности, но ее взгляд мигом тухнет. Хлопает ресницами, корчит улыбки, отмахивается — Тобирама непреклонен и продолжает давить своим напором.
— Ну, мы иногда тренируемся вместе, это логично… — отсмеивается Куроко. Смотрит прямо в глаза — ниже нельзя.
— Ты знаешь, что я говорю не об этом, — с недовольством, с читаемыми сварливыми нотками в голосе рубит Тобирама, когда на чужой ответ хмурит брови и поджимает губы.
— У тебя и без того кончились вопросы, Сенджу, — в тон ему ворчливой старухой отвечает Учиха.
— Ты так привязана к правилам или просто боишься ответить?
Учиха поднимается на ноги мгновенно, на порыве. Тобирама тоже чувствует приближающуюся чакру Мито, поэтому и не пытается спорить. Поэтому лишь проклинает — у него к Учихам только это и остается неизменным.
Проклинает, потому что Куроко не знает, что в эрогенных зонах сосредоточены узлы чакры, от которых запах концентрированнее и настойчивее. Не может никак возразить своей слабости — пользуется ее. Но сейчас это удается плохо, потому что все, что он может и хочет видеть — это ее ноги. Больше хочет, чем может. Больше ее, чем ноги.
Но Учиха уверенно и нагло перешагивает прямо через его плечо и где-то за его спиной хрустит расправленными плечами.
— Если бы я знала, что тебе нужно не просто принизить мои отношения, Мадару и мой клан в целом… Если бы ты спрашивал это не из любопытства, а потому что беспокоишься за меня по-настоящему… Тогда я ответила бы.
— А если я действительно беспокоюсь? — он разворачивается и поднимается следом.
Успевает допить прямо из горла, даже не протерев его рукавом. К черту.
Теперь, когда девичьи локоны убраны в пучок, его на единственное мгновение отрезвляет несуразное клеймо на тонкой шее — темнеющее, выступающее и откровенно выделяющееся. Он сглатывает шумно, опускает взгляд на собственные оголенные грудь и живот и ясно видит, как топорщатся в паху штаны.
— Сенджу, алкоголь не делает тебя лучше, — продолжает упрямо гнуть Куроко.
— Ты такая трусиха, — пренебрежительно сплевывает он, — представь, что это так. Что тогда?
Под его ногами скребут циновки, скрипят половицы. Под чужими этажом выше — тоже. Куроко разворачивается, оправляет одежду и наконец позволяет себе смело изучить чужую фигуру, когда между ними пара шагов расстояния. Сенджу чувствует, как она категорично и оценивающе уделяет свое внимание каждой выступающей мышце на его напряженном торсе, буквально чувствует, как искривится девичье личико, стоит глазам опуститься к его наглому стояку.
Но она задирает подбородок, остановив последний взгляд где-то на полоске светлых волос от пупка по нижнему прессу.
— Тогда я так же слепа, как и твоя истинная, — наконец отвечает она, складывая руки на груди от волнения, — мы с ней непозволительно похожи, не находишь?
Тобирама в одном звуке и фыркает и хмыкает. И еще чуть покачивается, когда осознает, что алкоголь все еще бьет в голове. Или же это ее запах дурманит и пьянит того сильнее. Он знает, что она возбуждена после всех совершенных манипуляций.
— Действительно. Не-поз-во-ли-тель-но, — выдыхает он размеренно, но тяжело.
Учиха вертит головой, пытается прочувствовать близость чужой чакры. Настороженно приглядывается к потолку и делает несколько слишком уверенных и четких после выпитого шагов.
— Времени на еще один вопрос хватит, — вдогонку проговаривает Тобирама. Видит, как чужая фигура замирает.
Куроко буквально сглатывает предосторожность и волнение вместе с горькой после саке слюной. Передергивает плечами, чувствуя, как мужчина приближается, обволакивает ее багряной тенью, прячет от фонарного света.
— Насколько сильным будет… желание? — выпаливает она скоротечно.
Мигом одумывается и осознает, что лучше было уйти, засунув интерес куда подальше. И ей даже обернуться боязно, пусть и оставить без усмешки озадаченного Сенджу не может. Но она не оборачивается: лишь делает отрешенный шаг вперед, впечатывается взмокшими ладонями в сёдзи и норовит их распахнуть.
А потом слышит, как за ее спиной звучно и грустно хмыкают. Спонтанным рывком чужие пальцы накрывают ее напряженный живот, пробирая до колючих мурашек под матерой тканью. Ладонь впечатывается в кожу крепко, сильно, уверенно задирает ткань и сворачивает под каемку шорт. Когда отчего-то такие будоражаще горячие пальцы настойчиво касаются пласта нижнего пресса, она шумно сглатывает, обездвиженная беспокойством.
Взмокшая юката второй кожей прилипает к сведенным лопаткам, когда Тобирама приближается того ближе.
— Я не богат на слова, — не шепчет — сипит он, ткнув носом шейные позвонки и обведя кончиком шрам, — но ты можешь почувствовать.
Она буквально растворяется в чужой фигуре — так сильно оказывается вжатой в нее. Тобирама, когда не клонит голову и не сутулится, ощутимо выше Мадары: спокойно может положить подбородок на ее затылок. Но он дышит куда-то в шею, за ухо, когда дергает на себя сильнее.
И Куроко действительно чувствует. Напор чужого стояка прямиком в чувствительный крестец. Он подгибает колени, отстраняется и, подражая фрикциям, проскальзывает промеж ягодиц, натягивая ткань шорт. Учиха почти истерично хватает ртом воздух, дрожит и понимает, что ей и под остаточным влиянием таблеток сложно стоять с негнущимися коленями вот так. Она пытается вырваться, хватает чужую руку, но ее загоняют в ловушку того быстрее: накрывают девичью ладонь своей и заставляют ее ощущать, какие на нижнем прессе собрались колкие мурашки.
За спиной — мужской крепкий торс — широкий, чуть взмокший и потрясающе живописный. Перед лицом — лишь собственные сжатые в кулак пальцы одной руки на темных в их общей на двоих тени створках.
— Ты и вправду… помешанный, — выплевывает она желчно, едко, старается вырваться хотя бы сейчас, если собеседник рассеет внимание.
Но Тобирама неумолимо непреклонен. Он хмыкает ей прямо в шею, а потом опускается на клеймо своими сухими и горячими губами. Это парализует пуще любых техник и ядов, и Учиха тихо хнычет, когда понимает, что ей это даже…
— Нет! — она рвется вперед опять, вторая мужская рука перехватывает ее под грудью и жмет к себе сильнее. — Я просила словами, Сенджу!..
Ей, наверное, кажется, что хватка слабнет, потому что осознать это окончательно — невозможно. Тело расплавлено возбуждением и алкоголем, и она бесформенной куклой выпадает из чужих рук, когда делает шаг вперед. Понимает, что просто не может обернуться.
— Словами?.. — буквально выхрипывает он, пока Учиха не делает последний шаг. Она и вправду замедляется, чтобы услышать его совсем тихий голос. — Хорошо.
Учиха до крови вжимает отросшие ногти в сжатые ладони, когда Сенджу опять настигает ее одним размашистым шагом. Но он не трогает. Просто дышит ей в затылок — беспардонно, горячо и по-прежнему возбуждающе.
— Словами: ты не справишься.
Куроко ничего не отвечает, когда выпархивает из комнаты, сильнее кутаясь в задранную кофту. Сенджу только из-за стены слышит, как она чуть слышно воет от собственного бессилия, впечатывается в стену и оседает на пол. Тобирама внюхивается и определяет, что Мито давно прошла мимо и выбралась в сад.
Он делает один широкий шаг, второй, третий и только тогда достигает цель. Между ним и Учихой тонкая стенка — она плачет в коридоре, а он в столовой комнате опять удивительно пораженный ее чувствительностью.
Вернется? Не вернется.
Он ни разу не отказывается от всех данных ей характеристик. Трусиха, упрямица, дура, невозможная, скверная и раздражающая.
Он только и хмыкает беззвучно, когда внюхивается сильнее, переносит вес на лопатки, упертые в стену, и выверенным движением запускает руку в штаны.
Большего и не нужно.