Болей мной

Тобирама скользит сосредоточенным взглядом сквозь сёдзи, огибает угол спадающей тени, пробегается по жестким циновкам и упирается в женскую фигуру. Она стоит боком, сгорбленная и осунувшаяся, упершись руками в деревянную стенку перед собой, она почти недвижима, и только мелко вздымающаяся грудь трепещет под эластичной лентой темно-баклажанового лифа. Мужские руки очерчивают ее плечи, расправляют их в попытках расслабить, скользят под мышки, пересчитывают ребра и останавливаются на талии. Ладони Хаширамы сжимаются и разжимаются, загораются лиственно-зеленым свечением и невесомым касанием опускаются на темный синяк над треснувшей костью. Гематома быстро расплывается и тонет в ярком свете: девушка не реагирует на болезненность процедуры и стоически терпит. До определенного момента. Она срывается на гортанный хрип слишком стремительно, дергается вперед и упирается в стену головой, хватаясь руками за грудь в попытках то ли сорвать с себя лиф, то ли кожу — ее движения такие резкие и дерганные, что и не разберешь, чем она порывается. Кашель больше напоминает сиплый, животный рык. Тобирама передергивает плечами и впивается заиндевевшими пальцами в предплечья сложенных на груди рук. Ему не слышно из глубины внутреннего двора голоса, ему не видно, что кроется в тени комнаты, здесь, в сени дерева, можно уловить только ее харканье и горький, насыщенный запах, забивающий ноздри и перебивающий любые другие ароматы. Хаширама мигом настигает согнувшуюся фигурку, опоясывает рукой под грудью и направляет свечение в солнечное сплетение, второй ладонью — похлопывает по плечу поддерживающе и дружески. Кашель плавно переходит на сип, Куроко сплевывает кровавую слюну прямо себе в ноги и откидывает голову, упираясь затылком в мужское плечо. Солнце пробивается сквозь тучи и сень крон нехотя, еле-еле, но быстро заползает в распахнутые створки, пропускает свое внимание мимо Куроко и Хаширамы и достигает другой угол. Чужая фигура остается мрачной даже тогда, когда бледная охра осенних лучей ложится на лицо и широкую грудь. Мадара сидит на стуле, раскинувшись раскрепощенно, закинув ногу на ногу и скрестив расслабленно руки на груди. Тобирама стоически выдерживает заинтересованный взгляд на собственном лице. Мадара вскидывает одну бровь, приоткрывает губы насмешливо, в ухмылке, и мелкий блик касается оскалившихся зубов. Сенджу хмурит лоб, поджимает нижнюю губу и отворачивается. Учиха присматривает за ним явно не первый миг, но не встает задвинуть створки, не упрекает прилюдно, не дает знать Хашираме. Он наблюдает. С интересом и нескрываемым любопытством. Тобираме даже осознавать этот факт мерзко, поэтому он в последний раз опускает сосредоточенный взгляд на содрогающееся женское тело. Разрешает ему ненадолго остановиться на бедренных косточках, заметных из-под приспущенных обтянутых штанов, подняться по белесой широкой полоске шрама к груди и уходит, позволяя Мадаре проводить его фигуру дальше в сад своим испепеляющим и вызывающим взглядом.  — Можешь вытереть, — дружелюбно, но по-тихому грустно предлагает Хаширама и подносит собственный рукав к девичьему рту. Она не реагирует ни голосом, ни кивком, лишь нервозно притягивает чужой широкий рукав и пачкает его кровью с собственных губ и носа.  — Давно у тебя такое? Куроко расходится в новом приступе, сухо втягивает воздух через рот неестественно порывистыми вдохами и зарывает испачканное лицо обратно в кромке замаранного рукава. Хаширама смотрит холодно и проницательно: хмурит брови, стягивает ниткой губы и прищуривает глаза. Он пропускает свечение через тело вновь в тусклой надежде на то, что не разочарует диагнозом. Чертыхается про себя.  — Мадара?.. — уточняет он у друга, бросая теперь уже на него скорый и рассредоточенный взгляд. Учиха расправляет руки, потирает указательным и большим пальцами угол волевого подбородка, приоткрывает рот и молчит. Сенджу опять оборачивается через плечо, настаивая на ответе.  — Я без малейшего понятия, — разводит руками Мадара, — простудилась, наверное. Не наверное — абсолютно точное «нет». Не простудилась. Хаширама упирает взор в женские выступающие шейные позвонки, чтобы не придать своему виду излишней обеспокоенности.  — Полгода, — сплевывает Куроко, отшатывается вперед и покидает кольцо чужих рук, — плюс-минус пару месяцев. Я не считала. Она расторопно оправляет растрепанный пучок, тянет штаны выше к пояснице и отмахивается от подступившего Хаширамы.  — Мне лучше, — бурчит она, тяжело дыша, — приступ прошел. Сенджу вскидывает брови вопросительно.  — Честно! — гнет она. — У меня редко бывает… так.  — Так? Редко бывает, что ты валяешься без сознания с неделю?  — Так тоже бывает редко, — ухмыляется она грустно, — я про сам приступ. Обычно, когда начинает кружиться голова, то кровь идет носом, иногда кашель в горле, реже — кровавый… Хаширама сосредоточенно и внимательно вслушивается в каждое слово, наблюдая за Куроко, безразлично перечисляющей симптомы лишь из-за его настойчивого напора.  — Пить меньше надо, — бурчит со стула Мадара. Сенджу пропускает едкий комментарий мимо ушей, жестом подзывает Куроко ближе и, направив очередную медицинскую технику к ладони, опускает ее на нижний пресс девушки.  — Можно? — уточняет он осторожно, когда Учиха дергается назад от близости чужого прикосновения. Она закатывает глаза, взбрасывает брови и кивает, не опуская глаза на мужскую ладонь, плотно опустившуюся под пупком. Хаширама очерчивает касаниями низ живота, заводит руку за спину, остановив внимание на копчике, и возвращается обратно, спуская ладонь к паху.  — Могу поговорить с Мадарой? — уточняет Сенджу осторожно, отстраняясь от напряженной Куроко. Хаширама провожает девичью фигуру, утопающую в осенних красках сада, сосредоточенно и напряженно. Мадара замирает рядом. Сенджу готов спорить, что его откровенно крутит и мутит от того, насколько холоден взгляд друга, насколько цепко и твердо перекрещены руки на груди. Куроко после пробуждения такая наивная, беззащитная. В ней почти не остается раздражительности, дерзости — она мягкая и податливая в его лечащих руках, она — благодарная трепетным взглядом снизу вверх из-под вороха слипшихся ресниц. А Мадара сконцентрирован на сковывающей все его тело холодности. Хашираме даже на один единый раз кажется, что взгляд друга, нацеленный удаляющейся Куроко между лопаток, отдает презрением. Конечно, кажется. Сенджу думает, что в последнее время ему слишком часто приходится быть серьезным. А у него не выходит. Именно поэтому он почти с мольбой обращается к Мадаре, когда переводит на него растерянный взгляд.  — Она бесплодна.  — Чего? — усмехается Учиха. Не верит.  — Она не может иметь детей, Мадара. Но мы обязательно что-нибудь придумаем, я сам займусь лечением, я знаю, как ее вылечить… Учиха смотрит, как она скользит между деревьями и прячется за стволами и кронами. Он помнит ее девочкой, девушкой, а должен видеть женщиной. Не видит.  — Это ни черта не смешно, — почти выплевывает он, разворачиваясь к другу всем корпусом и не силясь прятать проступивший шаринган.  — Я и не смеюсь. Куроко оседает на колени в жухлую траву на бережку пруда. Вода — кристально прозрачная: в ней ни ряски, ни рыб, ни кувшинок, в ней только желтовато-песчаное дно и видно под плывущей кругами рябью. Девичье отражение рассеивается в воде моментально, стоит ей опустить в нее заиндевевшие руки и окропить лицо свежими брызгами. Она с особой тщательностью умывает шею, уши, мочит корни засаленных волос и трет раскрасневшиеся на морозе щеки. Прохлада отрезвляет и окончательно вырывает из расслабленно-сонного состояния. Только голова едва ощутимо кружится после приступа, а на языке железный привкус вперемешку с горечью. Она не ежится, когда очередной виток пронизывающего ветра опоясывает тело, выплясывает по коже, образуясь стайками мурашек. Лишь закрывает глаза и напряженно ждет. На плечи опускается хлопковая юката, цепкая и холодная. От нее пахнет пряностями и замысловатыми фруктовыми духами. Учиха такие не любит, предпочитая ароматы навязчивые и приторные, от которых даже на языке привкус сладкий, но тонкий запах чужих духов быстро развеивается по ветру. И даже в юкате становится ощутимо теплее. Совсем по-домашнему. Взгляд у Мито заботливый и обеспокоенный в тон нахлынувшим ощущениям, и Куроко невольно улыбается едва заметно, когда чужая ладонь бережно расправляет на плечах темно-оливковую ткань.  — С пробуждением, — кивает Узумаки дружелюбно, — я беспокоилась за тебя. Учиха отводит глаза обратно к пруду, цепляется взглядом за отражение своего осунувшегося и посеревшего за время бессознательного состояния лица и шатко поднимается на ноги.  — Что говорит Хаширама? — осторожно и вежливо уточняет Мито, указывая рукой куда-то в сторону дорожки с предложением пройтись.  — Лучше спроси, с кем он говорит. Шаги у девушек неспешные: у Куроко — от усталости, у Мито — от привычки и воспитания. Сад встречает их запахом затхлой листвы, переспелых груш и абсолютным безветрием. Здесь поразительно тихо, и это таинственное для дневного времени молчание природы разрезают собой только тихий скрежет мокрого песка о подошвы и трепыхание птичьих крыльев.  — Глупо было нарываться на бой с Тобирамой, — укоризненно начинает Мито, провожая взглядом полет мелкой птицы с пестрым оперением, — тебе же и досталось. Куроко еле слышно хмыкает. Она, действительно, сама виновата во всех воспалившихся болячках. Не столько потому, что вступила в этот поединок, сколько потому, что позволила себе проиграть. Не было бы ноющей боли в заживающих от трещин ребрах, многочисленных охристых пятен по телу от рассеивающихся синяков. Не было бы и этого приступа. Не было бы этих непробиваемо твердых темнеющих взглядов Мадары из тех, что она не умеет на себе выдерживать.  — Но тебе все же стоит его поблагодарить, — замечает Мито ну слишком настойчиво. Это ему ее благодарить надо! За то, что дала слабину. За то, что пожалела. Он бы не справился, проведи там еще хоть минуту. Он бы головой поехал даже с этим стальным стержнем в заднице из его непробиваемой выдержки. Его и так разрывало на куски и метало ими же по ее иллюзии. Хотела ли она довести его… до этого? До умалишения, до сумасшествия, до смертельного кровоизлияния в мозг? Она искренне не знала. Ни тогда, когда встретила его впервые в усадьбе и выиграла в карты этот давно предрешенно запланированный бой. Ни тогда, когда скрестила впервые тессен с его катаной. Ни тогда, когда его сознание провалилось в иллюзорный сон. Думала, что доведет, когда саму пробрало атмосферой темницы, а тело едва ощутимо, но заунывно заныло забытыми пытками. Хотелось взглянуть на свои руки и ноги — вот они чистые, без синяков, не детские. Хотелось обхватить себя за ребра — вот они целые, не раскрошенные, не облепленные исхудало тонким, будто тканевым слоем кожи. А потом, сквозь худые пальцы, на которых проступили старые болячки, которые запачкались подсознательно грязью из темницы — сквозь них она разглядела чужое лицо. И в чем, если не в возможности страдать или сострадать, можно измерить глубину и трепетность человеческой души? В чем? Пятнадцатилетний отчаявшийся мальчишка перевернул ее мышление с ног на голову. И она передумала.  — Когда ты потеряла сознание, а все ушли с трибун к северной границе, он дотащил тебя до поместья.  — Что он сделал? — Куроко ошалело перевела взгляд на Мито и остановилась.  — А потом, когда мне стало… — Мито запнулась на долю секунды, когда увидела искреннее недопонимание в глазах знакомой. — Когда я не смогла остаться с тобой, а Хаширама с Мадарой еще не вернулись, он обработал твои раны и откачал всю кровь из горла.  — Как откачал? — в этот раз недоверчиво, но с непроницаемой маской изумления, заслонившей собой лицо.  — Ну, губами, конечно. Я не говорила об этом никому, если переживаешь… — Узумаки говорит явно тише, чуть склонив голову в сторону Куроко. — Я бы сказала, что ты перед ним в долгу. Куроко невесомо касается собственных губ кончиками околевших пальцев, потом трет обветренную и огрубевшую кожу с усердием и тупит взгляд в пол. Мито учтиво не смотрит на девушку, замершую в шаге позади. Учихе думается, что он рядом. Она чувствует присутствие чужой чакры размыто — владелец явно скрывает ее. Именно поэтому она дергается, выпрямляется и продолжает шаг, бросив короткий взгляд куда-то сквозь столы деревьев. Ее взгляд не находит никого. Чужой провожает ее дрожащие плечи из-под полуприкрытых век.  — Я тоже сидела с тобой по возможности. Ты извела нас всех волнением, Куроко, — переводит тему Узумаки. Она говорит, мешая в собственной речи нотки укора и заботы. В ее глазах — такая же палитра эмоций. Куроко воспринимает Мито как старшую сестру, когда та с ней так обходится. И она искренне рада хоть в ком-то видеть родное, когда само состояние слишком быстро движется к краю отчаяния.  — Спасибо, наверное? — она не делает исключения даже родным: чуть строптиво и дерзко взбрасывает брови и смотрит так посредственно.  — Ты неисправимая, — вздыхает Мито в ответ.  — А ты беременна. Мито останавливается резко, сгребая под гэта влажный песок. Она впереди на добрые полшага, но только после глубокого выдоха оборачивается и смотрит так оторопело и даже напугано, когда видит на лице знакомой лишь ухмылку и абсолютную расслабленность. Распахнутая юката на плечах Учихи еле колышется слабым ветром, обнажает ключицы и полоску между лифом и штанами, и у нее плечи передергивает от того, какой этот вид холодный. Она поправляет шерстяную накидку и кутается в нее сильнее.  — Я чувствую чакру Хаширамы, — закатывает глаза Куроко, когда видит немой вопрос в чужих глазах.  — Это слишком личное, чтобы вот так просто обсуждать. Куроко разводит руками и ускоряется вперед, потягивается и разминает плечи, по пути закатывая трепещущие от быстрой походки рукава. Со стороны кажется так, будто она устремленно убегает в глубь сада, оставляя позади чуждые проблемы. Но даже сама Учиха не знает, от чего бежит. От горькой обиды, от уколов зависти или от отрешенности знакомой? Но тогда, когда она замирает и глубоко вдыхает, мигом отрекается от всего накопившегося на душе.  — Ладно, может, ты и права, но раз уж наши… — Куроко заминается на долю секунды для того, чтобы порывисто закусить губу, — мужья секретничают, могу я тоже спросить? Узумаки не знает, что ей надобно ждать от невежественной и экспансивной знакомой, которая откровенностью вопросов слишком стремительно выбивает себе статус как минимум подруги, поэтому она кивает скорее из учтивости. Не захочет — не ответит.  — Как давно вы… пытаетесь зачать ребенка? Она серьезно это спросила? Без шуток? Какая же непрошибаемая наглость! Мито опускает подбородок к шее и взбрасывает брови. Мимика Узумаки отражается обеспокоенностью на бледном лице Учихи.  — Я не хочу лезть к вам в постель, если это тебя беспокоит, и, наверное, даже не стану за бутылкой вина уточнять у тебя о размере члена твоего мужа, просто… Куроко усмехается как-то слишком грустно и отводит глаза к тусклой листве.  — Хотя не спорю, что мне интересно. Знаешь, сплетни там, девичьи секретики и все такое…  — Тебе об этом скорее Хаширама расскажет, чем я, — старается улыбнуться в тон Мито в жалких способах борьбы с наплывающим румянцем.  — И то верно. Учиха разворачивается, вслушивается в непроницаемую тишину осеннего сада и вздыхает глубоко. Вновь повисает тишина, и только девичье дыхание перебивает ее: Мито дышит сдержанно, но почти неслышно сипит носом, а Куроко еле держит ритм и еле не сбивается. Потому что старшая сестра в лице Узумаки не дает советов, когда они так нужны. Потому что их не дает никто. У Мадары не советы — у него приказы. У старейшин в клане не советы — у них поручения. Они все знают за нее и наперед, а она только и давится чужими наказами. Завести ребенка — это тяжелее, чем казалось. Лекарь клана — ветхая и сухая старушка, не вызывающая доверия теми же травами, которыми насквозь пропах брезент, отгораживающий ее рабочую комнату — объяснялась просто, но эмоционально. В сердцах рассказывала о том, что единственное, что нужно — это искреннее желание. На втором плане уже совместимость партнеров, отсутствие отклонений в репродуктивном плане и качественная сцепка. Хотя, черт ее дери, может она и права, а не чокнутая от терпких дурманящих настоев: определенного и уверенного желания завести ребенка у Куроко нет. Ей всегда казалось, что желаний Мадары хватит на двоих, даже если они односторонние.  — Мы не планировали заводить детей до окончательной постройки поместья и утверждения даймё плана на деревню… — вздыхает Мито, когда начинает монолог и натыкается на такой наивный-наивный взгляд Куроко. С читаемыми в нем любопытством и детскостью. — Не хотели неопределенности в финансовом плане, военных проблем и отсутствия крова над головой. Две моих течки. Я забеременела на второй, когда вы приехали на ужин. Стало быть, два месяца назад.  — Вот как. Куроко задумчиво опустила на собственный живот холодную ладонь, повторила вычерчиваемые Хаширамой манипуляции и поскребла ногтем старый шрам. Узумаки видела, как дернулась нижняя губа Учихи, стоило Мито закончить говорить.  — Мадара не хочет, чтобы об этом кто-то знал, но мы пытаемся третий год, — отрешенно отвечает она и отводит глаза. Голос едва слышно дрожит, — и ничего не выходит. И знаешь, мне вроде как надо волноваться по этому поводу, но мне почему-то только спокойнее. Я знаю, это неправильно, но мне даже двадцати двух не исполнилось, а я… У тебя такого не было? Мито приоткрывает рот, когда натыкается на жалобный взгляд и чуть дрогнувший всхлипом под конец голос. Она явно видит, насколько запуталась Куроко — пусть та младше всего на пару лет, но в ней, по мнению Узумаки, вся ее дерзость и строптивость тормозят взросление личностное. Она должна дать совет и успокоить. Но вместо этого она находит за девичьей спиной чужую фигуру: она шагах в двадцати, но неумолимо приближается. Куроко улыбается, когда молчание затягивается и оглушает, но потом оборачивается вслед, когда Узумаки еле заметно кивает. Узумаки кажется, что Куроко разворачивается не столько беззащитно, сколько боязно. Она не понимает, в чем именно отражается чужой страх, но в голову ассоциации лезут не из приятных. Учиха чувствует себя в поместье чужой, запертой будто в клетке. Даже сейчас, когда в обществе крупный кусок из родного — Мадара под боком, который встречает Куроко при ее пробуждении, который сопровождает ее лечение у Хаширамы и остается на очевидно информативный и важный диалог явно не о дружеских поединках и воспоминаниях о детстве. А вдруг ее страх к нему и обращен? Вдруг она боится собственного нареченного мужа? Учиха заметно меняется в лице, когда разворачивается. Мина — кислая, неопределенная. Она неосознанно мажет собственными пальцами по губам, хмурит брови сосредоточенно и напрягается всем телом. Мито провожает ее жесты сквозящей холодностью: лезть в слишком интимные чужие переживания — не этично и учтиво.  — Прошу извинить за вторжение в личное пространство и за прерванный диалог. Могу забрать Уч… Куроко на пару слов? Тобирама замирает за спиной Куроко, и Узумаки кажется, что у той аж волосы на макушке шевелятся.  — Если угодно, — кланяется Мито осторожно. Она не видит, каким взглядом провожает ее Куроко, когда удаляется обратно в сторону поместья. Она не видит этой нервозности, этих дергающихся в непонимании губ и широко распахнутых глаз.  — Сенджу? — Учиха не кланяется и даже привычно не жмет руку. Лишь тянет подбородок выше и взбрасывает брови.  — Учиха, — ворчливо вздыхает он и клонит корпус совсем не глубоко. Тобираме кажется, что тогда, когда он едва ощутимо поддерживает чужой локоть, направляя к другой тропинке, Куроко дергается не только рукой, но и всем телом разом. Она выдерживает дистанцию, сильнее запахивает юкату и кисло морщится. Тобирама хмыкает, но мигом поджимает губы сосредоточенно. Чем дальше они заходят в сад, тем больше он напоминает лес: деревья затеняют их бредущие фигуры своими пышными силуэтами, через которые даже к небу взглядом не пробиться, а тропа становится все уже. Осень плещется перед ними всеми своими красками, и Куроко время от времени провожает взглядом птиц, замысловатые ветви и кое-где проглядывающие сквозь листву фрукты.  — Как самочувствие? — уточняет он, прощупывая почву — осторожно, медленно и на тон тише нужного.  — Было бы лучше, если бы ты не лез ко мне лобызаться, пока я в отключке, — колко отвечает она, но Сенджу привычно раздраженного взгляда и потемневших дерзостно глаз не встречает. Она не поднимает голову и изучает сколотый местами лак на руках.  — Действительно, — в тон Куроко замечает Сенджу, — трупам всегда лучше, чем живым.  — Уж лучше трупом быть, чем это! — в сердцах она даже повышает тон. Верхняя губа дергается упрямо. Тобирама смотрит на нее в упор, чуть наклонив голову. Учиха вмиг смолкает и остается только с нахмуренными бровями в дань теме разговора. Занимается ветер: он шуршит листьями, одеждой и волосами. Куроко прислушивается к шелесту листвы, растворяющемся в глубине садов, и только потом замечает, как выразительно смотрит Тобирама. Его глаза будто шальные, потемневшие, азартные. Под напором чужого взгляда, в близости чужого тела на тропинке становится слишком узко для них двоих. — Ты такая чувствительная, — томно, слишком томно, непозволительно томно выдыхает он, обдавая чужие щеки горячим дыханием. Взгляд не отводит. Куроко ни на мгновение не меняется в лице. Даже если ее сердце ускоряет темп и оказывается загнанным в плену узких ребер, он не слышит. Зато он чувствует, какой сладостью разбавляется ее запах от нахлынувших эмоций, как он насыщается ее переживаниями и отражает ее состояние. Она и вправду слишком чувствительная.  — Я думал, что ты меня презираешь, — вырывает ее из приторной атмосферы девичьей впечатлительности Тобирама. Она дергает плечами. Запах преснее не становится.  — Я люблю принимать решения поспешно.  — Ну, иначе я ваши с Мадарой отношения и не рассматриваю, — сварливо подмечает он. Учиха закатывает глаза и не видит скользнувшей по его губам ухмылки.  — Прекрасно знаешь, что я не об этом, — вздыхает она раздраженно, — ты сам зачем пришел? Поговорить о том, что я увидела в твоей голове?  — Пусть это в моей голове и остается, — обрубает он категорично.  — Знаешь, ничего хорошего не выходит, если держать все переживания в себе, Сенджу. Тобирама оставляет ее без ответа и удаляется по дорожке дальше. Ветер трепещет сильнее, листья падают на землю, покрывая ее вторым покрывалом, а потом разносятся сквозь сухую осеннюю траву дальше в сад. Учиха выуживает один кленовый лист из-за пазухи, другой — из-под полы юкаты и уверенно идет следом.  — Не знал, что у кого-то кроме Изуны и Мадары был Мангекё. Наши данные нас непривычно подводят. Он держит руки скрещенными, закатанные рукава водолазки показывают, как напряжены его руки с выпуклыми, вздыбившимися венами, сетью огибающей его кожу от ладони до самого локтя.  — Если вы собираете данные в мирное время, Сенджу, то это просто низ…  — Шатко мирное, — подмечает он. Тобираме так нравится видеть, как девичье лицо искажается недоуменной гримасой. Даже сад, оперившийся режуще-желтым и блекло-рыжим, меркнет за ее спиной, когда она прикрывает почти полностью веки, вытягивает губы и заметно напрягает ноздри. Щеки трепетно ярко краснеют, а Тобирама чувствует, что и сам может румянцем разразиться вслед. В его самых влажных подсознательных фантазиях она именно так должна выглядеть во время накатившего оргазма. Именно так. Он давно не думает о том, насколько сильное желание к ней. Не потому, что оно меркнет и слабеет со временем, нет, невозможность отыметь ее только накаляет стальные нервы и крошит выдержку. Сознанием ему иметь ее совсем не хочется — она Учиха и она откровенно его раздражает. Хотя можно хотя бы разок. Просто из интереса и для расслабления. Лучше два.  — Ты меня раздражаешь тем, что вечно лезешь туда, куда не надо, — сквозь губы проговаривает Куроко, не в силах поверить в тот факт, что Тобирама был очевидцем той сцены в саду. В это верится больше, чем в то, что они единомышленники — это даже звучит дико.  — Сказала Учиха, решившая поковыряться в моем сознании и насладившаяся моей болью, — ворчит он, не спуская с девичьего лица внимания.  — Я. Никогда. Не. Наслаждаюсь. Чужой. Болью… — проговаривает она по словам. Останавливается.  — Но, видимо, наслаждаешься своей, раз…  — Тобирама, у тебя скверная привычка постоянно лезть к моей женщине. Я знаю, что у тебя постоянное желание трахать все, что движется, но раз лицом не вышел, то выбирай свою руку в партнерши, а не чужую жену. Мадара искрится всей своей едкостью. Тобирама, сжимая с усилием кулаки, не понимает, почему чутье так его подводит в ее обществе. Пресно-желтая и охристая листва очерчивает фигуру Мадары контрастом. Он выглядит мрачно, выступает на первый план угольной тенью с колкими длинными волосами, взглядом и языком. Куроко, чуть дернувшись, делает осторожный шаг навстречу. Мадара просто подзывает ее к себе рукой, и Тобирама успевает только зависть и почувствовать, когда губы девушки, чье лицо именно так должно выглядеть, когда она судорожно извивается под ним, попадают в плен чужих. Поцелуй выходит влажным и чавкающим. Сенджу даже видит, как блестит слюной язык, когда пробирается в девичий ротик. Мужские руки очерчивают выверенные движения: одна — давит на затылок, другая — где-то на заднице. И к этому мужчине Куроко льнет, прижимаясь узкими ладоням то к шее, то к щекам! Омерзительные. Оба.  — Меня не интересуют Учихи в сексуальном плане. От слова совсем. Особенно без груди, — сварливо и с упреком заявляет Тобирама. Мадара отрывается на секунду.  — Отсутствие груди у собственной правой руки тебя не смущает? — уточняет он саркатически.  — Что сказал Хаширама? Тобирама готов поспорить, что его сердце не екнуло от того, на какой грустный и доверчивый тон съезжает девичий голос, когда она облизывает губы и снизу вверх смотрит прямо в глаза Мадаре. Готов, потому что не понимает, почему это так. Так не должно быть просто физиологически. Просто потому, что истинная омега — это предмет страстного желания, но не сожаления. Потому что черствое и металлически твердое сердце просто не должно пропускать удары от чужих переживаний.

***

Куроко замирает только на долю секунды, кутается сильнее в чужую укороченную юкату и перевязывает покрепче пояс. В переговорном зале даже воздух тяжелый и холодный. За низкий столик присаживаются по очереди мужчины, и ей остается неуютно опуститься на циновки на пятки рядом с Мадарой. Она чувствует себя отрешенно по многим причинам: среди занимающих высокую нишу мужчин, среди мужчин осведомленных в политической ситуации и среди мужчин, каждый из которых считает своим долгом искоса наблюдать за ее заторможенными действиями. Ей бы выпить. Станет легче и проще вести диалог и не думать о лишнем. Например, о молчании Мадары.  — На повестке дня много вопросов, — начинает Хаширама серьезно, насупившись, — но не все из них надо обсудить… В этой компании. Куроко думает поймать на себе чужое внимание, но и Хаширама, и Мадара — оба удостаивают взглядами сосредоточенного на вид, но отрешенного в глазах Тобираму.  — Куроко, тебе придется отказаться от приема таблеток.  — Что? Тобирама и Куроко скрещивают обеспокоенные взгляды. И если Тобирама мигом хмурится и отводит глаза, то Куроко, нервно сжав края низкого деревянного столика, продолжает смотреть не менее взволнованно на главу клана Сенджу.  — Твои приступы можно остановить только подобным образом. Пока ты была в отключке, я взял образцы твоих чакры и крови, чтобы… Чужой голос затухает и замолкает: ей видно только то, что Хаширама продолжает с тусклой обнадеженностью в глазах говорить, но ей не слышно. Потому что в голове одна единственная мысль — ей придется жить жизнью омеги с сенсорскими способностями. Куроко растерянно ахает и сжимает кулак сильнее. Определенно точно садит себе под ногти парочку заноз. Она смотрит то на оленьи, обнаженно грустные глаза Хаширамы, то на Мадару, который даже к ней не повернется. Она не знает, что это за чувство внутри, распирающее ребра, но очень скоро понимает, что это пустота. В ней ничего не остается. Ни боли, ни сострадания к себе, ни бесполезных переживаний. Внутри просто не остается ничего. От нее оторвали, отрезали самое надобное — ее свободу. Ее возможность самостоятельно определять собственную жизнь, вершить судьбу и брать в узды физиологию. Ее оставили ни с чем. И пусть хоть все в этом чертовом мире живут так, она не понимает, за что ей это. Она не позволяет себе плакать, давит забивший горло тугой ком и не вдыхает, потому что даже легкие не проталкивают внутрь воздух, не позволяют дышать полно.  — Но это не самое главное, — продолжает Мадара. Он смотрит на Куроко сквозь перегородку собственных игольчатых волос, замечает ее абсолютную отрешенность, но понимает, что ему больше нечего сказать или изменить.  — Д-да… — кивает Хаширама, мотнув головой и не спуская с Учихи заинтересованный взгляд, — на северную границу совершили нападения люди под попечительством феодала. Его имя Масаши. Он планировал ранее спонсировать деревню, но отрекся от этого желания. Я еще не говорил, но мне буквально полчаса назад пришло письмо с его… требованиями.  — Ему по наследству перешли земли и воины в стране Земли, — продолжает Мадара, — и он, поручившись влияниями местных даймё, напал на деревню неделю назад во время открытия тренировочной площадки, как на стратегическую опасность.  — У него гигантская армия и куча попечителей за спиной. Полки рассасываются по нашим землям, а мы мало что можем возразить в ответ, если не предпримем меры.  — О каких условиях он говорит? — уточняет Тобирама настороженно. Хаширама охает, после — совсем по-глупому улыбается и чешет затылок. Ему не упрятаться от трех острых и устремленных на него взглядов.  — Он… Он предлагает нам предоставить Куроко в качестве своей наложницы.