Холодный свет

      Предсказание гласило — однажды весь мир заговорит о твоей великой любви. Какое-то время Ева держала его в голове, со стыдливым замиранием сердца припоминая порой слова старой безумицы, а потом взяла и позабыла, напрочь позабыла, так и не найдя услышанному разумного толкования.       Впрочем, она всегда, с самого начала, будучи ребенком знала, что полюбит, в один прекрасный день непременно кого-нибудь полюбит, да так нежно и преданно, что сердце у нее разорвется, непременно разорвется, и не от любви, ибо любовь сама по себе ни в коем случае не приносит зла, но от силы сопутствующих ей чувств, в особенности — жертвенной готовности в любую минуту возложить на алтарь бессмертия всю жизнь свою и, нисколько не сожалея, принять собственную погибель как должное, и найти в ней избавление ото всех чувств земных, кроме этой самой любви.       Могла ли маленькая девочка, начитавшись сказок в стиле "долго и счастливо", пускаться в столь пространные высокопарные рассуждения, предопределив к тому же судьбу себе самой?       Разумеется, нет. Как и любое другое совершенно обыкновенное, в меру счастливое дитя, Ева подрастала, особо не задумываясь о жизни, и уж конечно совершенно не помышляя о смерти.       Прирожденная мечтательница, она тайком упивалась одной лишь идеей о "вечном союзе", жила не чувством, а только предчувствием чувства, предвкушением его, сокрушительного и всепоглощающего, жила в ожидании, сладостно-тревожном, нескончаемом ожидании, еще школьницей мысленно поклявшись себе полюбить раз и навсегда. Однако, ничего удивительного в том не было: ну какая из девушек, незаметно расцветая, не мечтала подчас о подвенечном платье? Какая, весь вечер просидев за книгами да рукоделием, не фантазировала, в темноте ночи укладываясь спать, о каком-нибудь чудесном, безымянном герое, что так нелепо и до смешного оказывался похож на препротивного соседского юношу, задиру и болтуна, ничего не смыслившего в ухаживаниях и в силу возраста все еще сторонившегося женской компании?       Нечто подобное творилось и с Евой, едва она вступила в пору юности: уже по-другому, куда осмысленней, нежели в детстве, воображала она объект своей смертоносной любви, хоть он и оставался безлик, ни чуть не напоминая какого-нибудь знакомого мальчишку.       Между тем, прошлой зимой ей минуло семнадцать, и теперь, равно как и все ее ровесницы, Ева хорошела на глазах, и сама того не замечая, постепенно как бы приноравливалась к девичьей своей красоте, стесняясь непонятно чего и одновременно все больше обожая то улыбчивое, искристое отражение, что придирчиво оглядывала в зеркале каждый раз, собираясь по делам.       Вот уже несколько месяцев она в душе ужасно гордилась собой, не смотря на тот мизерный оклад, что посулили ей в фотоателье на Шеллингштрассе, охотно зачислив такую, по словам господина Гофмана, "прелестную, просто прелестную девочку" на должность продавщицы. На деле же Ева занимала пост "милочка, принеси-подай", однако никогда не жаловалась, выполняя в срок и на совесть любое скучное поручение, за что так быстро и заслужила доброе к себе отношение со стороны начальства и нередко важничавших посетителей.       Люди, надо сказать, заглядывали разные, но со всеми Ева оставалась неизменно приветлива, вежлива и расторопна; завсегдатаи уже узнавали ее, случайные гости частенько наведывались вновь, в надежде полюбоваться только на новенькую симпатичную помощницу и поцеловать на прощание ее по-детски пухлую, маленькую ручку.       Нетрудно догадаться, некоторые из них были совсем не прочь позаигрывать с ней, и тем не менее, этого никто себе не позволял, не смотря на манящую точеную ее фигурку и задорный блеск в глазах. Глядя на нее, мужчины все как один предчувствовали: уж этого фройляйн Ева не простит, уж этого ни за что не потерпит.       Всякий, кто хотя бы в мыслях мимоходом допускал что-нибудь эдакое, сейчас же сам себя стыдился, и впредь вел себя с этой девушкой еще сдержанней, отчего-то вместе с тем вдвойне зауважав и по-человечески полюбив ее.       Во всяком случае, в окружении Евы оставался только один молодой человек, который, казалось, ничуть не замечал своего дурацкого положения и с бессовестным упорством продолжал всячески выказывать молоденькой сотруднице свои самые страстные мальчишеские чувства.       Хейни, он же Гофман-младший, в действительности представлял довольно жалкое зрелище, то робея перед Евой, то беззастенчиво, точно в горячке, принимаясь отпускать всевозможные двусмысленные шутки. День по дню, как неприкаянный, вертелся он в отцовском магазине с видом влюбленного осла, чем, на самом деле, ужасно раздражал, и даже если в кои-то веки радовал Еву своим дневным отсутствием, то все равно непременно появлялся к закрытию, намереваясь в который раз донимать фройляйн постылыми просьбами проводить ее до дома.       К тому же всегда, на случай отказа, а предельно вежливый отказ в большинстве случаев был неминуем, Хейни таскал с собой шоколадку. "Возьми-те тогда", - красный как рак, мямлил он у порога в ответ на сдержанное: "Простите, мой друг, я очень тороплюсь". И приходилось, приходилось нехотя брать, не смотря на то, что само по себе угощение получить было приятно, однако догадываясь, какие надежды питает Хейни, вручая его, Еве становилось не по себе.       С ним она обречена была ощущать себя в долгу, и ненавидела, от всей души ненавидела это ощущение, да себя саму тоже порой недолюбливала за то холодное равнодушие, которым сполна одаривала беднягу-Гофмана, но ровным счетом ничего поделать с этим не могла. Сердце по-прежнему молчало.             Опасаясь получить нагоняй или хуже того и вовсе вылететь на улицу, в разговорах с шефом Ева никогда не упоминала разнузданное поведение его сына. Тот хоть и мог иногда на мальчишку прикрикнуть, а все же по-отечески души в Хейни не чаял, и виноватой, в конечном счете, осталась бы Ева, окажись она настолько глупа, чтобы попросить хозяина приструнить, наконец, свое великовозрастное чадо.       Он всегда оставался в стороне, не замечая или не желая замечать безобразное сыновье сватовство, а только громогласно сетуя порой на леность и безделье наследника, но в итоге все спуская ему с рук. Быть может, так выходило еще потому что в душе хозяин очень его жалел: Хейни вырос практически без матери; несчастная долго и тяжело болела, и скончалась молодой, оставив на попечение вечно занятого мужа двоих детей.       Со старшей сестрой Хейни, Генриеттой, Ева даже как будто водила дружбу. Точно так же, как и брат, фройляйн Гофман нередко наведывалась к отцу в лавку, однако в отличие от своего братца — всегда по делу.       С Евой они раззнакомились в первые же дни, и Генриетта на правах хозяйской дочки сейчас же взяла в общении с ней покровительственный тон. Она оказалась старше Евы на несколько лет, благодаря чему в своих собственных глазах и являла для новенькой несокрушимый авторитет. Радушная, с виду всегда внимательная к ней, Генриетта про себя считала Еву пустоголовой неказистой болтушкой, не достойной ни похвалы, ни всех тех восхищенных вздохов, что не могли сдержать посетители, заприметив новенькую продавщицу.       Ева, напротив, по-доброму относилась к Генриетте и всегда особенно радовалась ее появлению. Во-первых, именно она помогла ей освоиться на новом месте, тем самым раз и навсегда заслужив доверие и признательность, во-вторых, общение их Ева и вправду очень ценила, но не потому что сестренка Хейни представляла для нее какой-то там недостижимый идеал, который так мечтала воплотить в себе Генриетта, а потому лишь, что успела к ней привязаться, находя дочку Гофмана и умной, и чуткой, и веселой.       Ну а в-третьих, пока за прилавком хозяйничала сестра, Хейни, опасаясь насмешек, обычно исчезал, и Ева могла отдохнуть от надоедливого его брожения вокруг да около. Гентриетта, конечно же, все замечала, и в любой удобный момент подшучивала над Хейни по этому поводу, да так ехидно, что даже Еве порой становилось совестно. Зато назойливый обожатель как будто отставал. На время.       А время не стояло на месте, и как-то незаметно, в суете да духоте промелькнуло лето, первое лето Евы на службе у Гофмана, а вслед за ним скоренько помчалась осень: добрая половина ее, по крайней мере, уже осталась позади; все реже выглядывало из-за туч поблекшее солнце, хлынули дожди, листва взялась багрянцем и теперь вовсю опадала, а потому неудивительно, что и дни пошли все сплошь какие-то темные, унылые, по-своему особенно трудные.       С наступлением холодов, клиентов, казалось бы, поубавилось, и в лавке день по дню царила скука смертная, но шеф не жаловался, не злился, наоборот, вот уже несколько недель пребывал, по всей видимости, в самом добром расположении духа, постоянно насвистывая себе под нос задорные мелодии, и всем без исключения вдруг прибавил жалованья.       "Дела родительские пошли в гору", - как-то раз в обед многозначительно заявила Генриетта, но Ева не придала ее словам большого значения и ни о чем расспрашивать не стала. В гору так в гору. Оставалось только порадоваться и за Гофманов, и за себя саму.       Хейни, в свою очередь, взялся за ум, и на Шеллингштрассе отныне появлялся реже — сказывалась учеба, а так же то благотворное влияние, которое Гофман-старший, похоже, все-таки возымел на сына. Генриетта об этом ничего не говорила, однако невозможно было не заметить обозначившиеся в поведении ненужного ухажера перемены, хоть и незначительные, а все же для Евы приятные.       Один пустяковый случай, произошедший вскоре, удивительным образом нарушил с некоторых пор укрепившуюся в магазинчике идиллию однообразия. Здесь мы не можем не упомянуть о человеке, вошедшем однажды под нежный перезвон колокольчика; человеке, нечаянная и неизбежная встреча с которым одним махом положила конец той умиротворенной, выверенной жизни в ожидании, "в предчувствии чувства", что шла до сих пор, и предзнаменовала для Евы жизнь иную, кипящую, полную горестных и в то же время наисчастливейших переживаний, какие только способно и так жаждет постичь всякое юное, доверчивое сердце.       Итак, колокольчик звякнул, новоявленный посетитель на долю секунды замер у порога, но затем уверенно прошел внутрь, не преминув бережно затворить за собой тяжелую дверь. Вместе с ним с улицы проник бодрящий, землистый дух дождя; ощутив вдоль спины его зябкое дуновение, Ева вздрогнула и поспешно обернулась к вошедшему: - Вечер добрый. Могу я чем-нибудь помочь?       С удивлением вдруг обнаружив, что за окнами почти стемнело, продавщица коротко, пытливо метнула взор на настенные часы. До закрытия оставалось от силы минут двадцать. "Наскоро обслужить его теперь или попросить зайти уже завтра?" - как бы читалось в глазах ее колебание, и, вероятно, оно не ускользнуло от гостя, поскольку тот немедленно заверил ее в обратном: - Нет-нет, благодарю. Мне нужно видеть господина Гофмана. Он здесь?       Невольно окинув незнакомца все тем же беглым, оценивающим взглядом, Ева мысленно сочла его чудаковатым. Статный, средних лет, небесно-голубые выразительные глаза на бледном напряженном лице, ожесточенные, излишне резкие черты которого несомненно выдавали натуру волевую, но нервную.       Человек этот наверняка мог выглядеть симпатичнее, если бы не темная челка, что нелепо спадала на лоб по косой, и которую по привычке он постоянно приглаживал. Допустим, к ней еще можно было как-то приноровиться; куда комичнее, на самом деле, смотрелись жесткие квадратные усики под самым носом, придавая и без того странной наружности какой-то отталкивающий, дурацкий вид. Одёжа его так же оставляла желать лучшего: видавший виды светло-серый плащ, в руках — не менее старомодная фетровая шляпа и зачем-то самый настоящий кожаный хлыст. Ева пожала плечами. - Хозяин отлучился, но вот-вот должен подойти. Присядьте пока, пожалуйста. Дождемся его вместе.       Ах, зачем она только произнесла это "вместе"? Сейчас он, конечно, как и все остальные, со скуки заведет разговор обо всем на свете, а ей придется поддакивать и улыбаться, по обыкновению изображая услужливую работницу как раз в тот момент, когда больше всего на свете тянет провалиться под землю, лишь бы только никогда больше не чувствовать на себе этот сверлящий неподвижный взор.       К слову сказать, за минуту до появления незнакомца, Ева как на грех взобралась на стремянку, решив прибраться на верхних полках громоздких застекленных стеллажей, и все то время, что они были вдвоем, стояла на возвышении, не смея ни спуститься, ни оправить на днях укороченную своими же руками, а теперь показавшуюся вдруг слишком вызывающей, юбку. Любой другой, заметив ее стеснение, обычно смущался и сам — любой другой, но только не этот человек. Этому явно доставляло тайную зверскую радость заставлять ее краснеть.       Ева вовремя отвернулась, и он не мог видеть красноты ее лица, но видимо, предугадал эту красноту, как и она сама предугадала этот неотрывный, многозначительный взгляд, явственно ощутила его затылком. И ноги Евы, и всю ее со спины чудаковатый разглядывал с особой, бессовестной естественностью, точно ничего предосудительного в том не было; разглядывал не то что бы похотливо, но и не без чувственного интереса, так, словно не раз уже этих самых ног касался и знал, как именно стоит их касаться; прожигал глазами запросто, по-свойски, как будто тело ее принадлежало ему, и давно.       "Сказал бы уже хоть что-нибудь", - в растерянности думала Ева, с завидным усердием лихорадочно сортируя одну папку за другой, чтобы только убить время. А человек с идиотскими усиками все смотрел, смотрел, но так и не заговорил.       К счастью, скоро вернулся Гофман, и бессмысленная молчанка их кончилась равно как и повышенное внимание гостя к ее несчастной, совершенно сконфуженной персоне. Целую вечность, казалось, простояла она перед ним на своей шаткой лесенке и уже точно приросла к ней, однако стоило показаться в дверях третьему, непосвященному в происходившее таинство лицу, как Ева проворно сбежала вниз, испытав при виде начальника доселе немыслимое облегчение. Гость тоже вскочил, и каково же было удивление Евы, когда Гофман с радостным возгласом и распростертыми объятьями сам бросился к нему навстречу.       Мужчины приветствовали друг друга точно старые товарищи, причем, человек с усиками, хоть и дружественно похлопал Генриха по плечу, а все-таки держался с достоинством, несколько отстраненно; фотограф же так и юлил, так и лебезил перед ним, из чего сразу стало ясно, что личность в поношенном пальто не только не "чудаковатая", но и особенно важная, едва ли не главенствующая.       Во всяком случае, Ева впервые видела хозяина таким почтительно-радушным по отношению к клиенту с виду обыкновенному, небогатому, безвкусно одетому, и верно, очень скучному в общении. Голос незнакомца в первую минуту показался ей невыразителен и скромен.       Внезапно Гофман вспомнил о своей притихшей в сторонке подопечной, и жестом, не терпящим возражений, тут же подозвал ее; умильная, заискивающая улыбка, предназначавшаяся для таинственного гостя, не сходила с его румяного, обрюзгшего лица. - А вот и фройляйн Браун, наша новая маленькая помощница! Как, вы еще не знакомы? Поглядите-ка, мой друг. Не правда ли, она прелесть? - Проворковал он торопливо, на мгновение как бы по-отечески приобняв Еву за плечи, но в действительности желая этим прикосновением безмолвно ее предупредить: "Только ляпни что-нибудь не то, девчонка".       Вслух же, заметив растущее замешательство Евы, Гофман только вполголоса наставительно прибавил: - Ну, поздоровайся скорее, поздоровайся, как полагается, милое дитя.       И Ева попыталась сделать книксен. До сих пор она не решалась поднять головы, но теперь, выдав этот в исполнении своем неуклюжий, простодушный полу-поклон, которому когда-то учили ее в школе при монастыре, Ева кротко и вместе с тем пристально взглянула на незнакомца, в ту же самую секунду осознавая, что пропала, если он сейчас посмеется над ней, если не одобрит... А не одобрить ее у него появилась тысяча причин после этого, как Еве казалось, корявого, устаревшего, черт знает зачем в знак приветствия произведенного ею движения.       Но человек не засмеялся. Напротив, небесные глаза его благосклонно сверкнули, и поклонившись в ответ, он с самым серьезным видом поцеловал ей руку, коротко стиснув в своей крепкой жилистой ладони ее повлажневшие пальцы. "Манеры! Ах, какие у него, оказывается, манеры!" - Мелькнула в ее мозгу восторженная мысль, и от удовольствия Ева раскраснелась еще пуще прежнего. Она до сих пор так и не разобралась, приятен или неприятен ей этот "чудаковатый" тип, однако то неожиданно учтивое, в вышей степени галантное его поведение, не понравиться не могло, и про себя Ева наивно решила, что всегда теперь будет встречать его книксеном, если, конечно, он к ним еще зайдет...       Имени своего гость не назвал, а представился Вольфом, господином Вольфом, и Ева сразу же догадалась, что это прозвище, псевдоним, выдуманная фамилия - подобные обычно используют писатели. На минуту она задумалась, походит герр Вольф на какого-нибудь из них или же нет, и если нет, то кто же он и чем занимается, однако басовитый голос Гофмана скоро прервал ее нескладные, спутанные мысли: - Ева, дорогая, ты бы пока сбегала, принесла нам чего-нибудь к столу...- Энергично защелкал пальцами хозяин, в своем крайне взбудораженном состоянии тщетно силясь припомнить, какие только угощения подают в трактире за углом на ужин. Ева закивала, перечисляя все то, что Гофман обычно заказывал: - Паштет, пиво, и еще...       Герр Вольф, в свою очередь, как будто попытался что-то возразить, но Генрих громогласно осадил и его, и Еву. - Отговорки, мой друг, не принимаются! Нет и нет. Посидим, поужинаем все вместе! Всё как полагается... Хватит этого? На, возьми еще, да сдачу не забудь, - Бормотал он, наспех отсчитывая достанные из замусоленного кошелька купюры. - Ну беги, беги скорее.       А затем, как только Ева, накинув шаль, проворно выскочила за дверь, добавил неслышно, обращаясь точно к себе самому: - Как она сметлива, не правда ли? Очень, очень хороша...       Ева рада была отвлечься хоть на минуту, пробежавшись до угла и обратно в студеном, вечернем воздухе города. "Что это выдумал старик?", - взволнованно думала она на ходу, стариком мысленно именуя Гофмана, как всегда его в мыслях и называла. - "Зачем мне оставаться с ними на ужин? Мне давно пора домой. Нет уж, ни за что. Попрошусь и отпустит. Как миленький отпустит!"       Ева так торопилась уйти еще потому что очень не любила расстраивать родителей. Она не забыла, как всякий раз выходили из себя отец с матерью, стоило ей по какой-либо причине вернуться домой чуть позже обещанного.       Порой, Ева ужасно стыдилась той строгости, в которой выросла и она и ее сестры, но позволить себе ослушаться, всерьез пойти наперекор отцовской воле не умела и не могла, ибо так уж, казалось, была устроена ее душа: спокойствие близких для Евы оставалось всего дороже, что бы ни произошло и как бы не хотелось ей поступить иначе.       Очень скоро она вернулась в лавку и в молчаливой покорности поспешила накрыть на стол, изредка перехватывая на себе задумчивый, все такой же ласкающий взор Вольфа; и недоумевая, искренне недоумевая, почему и зачем этот уважаемый господин так ее разглядывает, по-прежнему под этим взглядом, как под прицелом, вся изнутри робела, инстинктивно старательно игнорируя малейшее проявление его заинтересованности в ней.       Мучительнее всего была мысль о том, что старик вот-вот эти гляделки заметит, да не приведи бог, сочтет ее еще и виноватой, когда она не при чем; когда это он, это все он так смотрит... Однако Гофман, явно ни о чем не подозревая, возбужденно продолжал начатую во время ее отсутствия и, по всей видимости, какую-то страшно интересную для них, мужчин, беседу. Пропустил мимо ушей хозяин и робкое замечание Евы о том, что рабочей день окончен и ей в самом деле нужно идти. - Куда же вы, фройляйн Браун? - Как бы невзначай осведомился вместо Генриха герр Вольф, и не дождавшись ответа тут же со слышимой ноткой разочарования в голосе продолжил: - Разве не составите нам компанию? Прошу вас, останьтесь.       Один-единственный предостерегающий, невесть отчего такой недобрый взгляд Гофмана в ее сторону, и Ева согласилась, едва заметно впервые улыбнувшись настойчивому гостю с идиотскими до смешного усиками: - Ладно уж, задержусь ненадолго, будь по-вашему.       То искреннее, ничем не обоснованное желание ее присутствия, что поблескивало в его светлых глазах, вдруг показалось Еве ужасно милым. К тому же, побаиваясь своим непокорством разозлить хозяина, она бессознательно этой полуулыбкой искала поддержки со стороны. И нашла. - Вы не представляете себе, как приятно после долгого трудового дня навестить под вечер старого товарища и оказаться, к тому же, за одним столом с такой очаровательной девушкой, как вы, Ева, - вновь заговорил гость, любезно придвинув ей плетеное кресло, и только затем присаживаясь рядом сам. - Не могу с тобой не согласиться, Генрих. Твоя маленькая продавщица страсть как хороша, - с тихим, определенно восторженным вздохом прибавил он, нарошно обращаясь к одному фотографу, отчего Ева опять же зарделась, засмеялась и скорее отвела глаза, всеми сила стараясь выглядеть непринужденно, точно каждый день в присутствии брюзги-начальника слышит такие вот откровения и нисколько не смущена. Про себя она, между тем, отметила, какое благодушное выражение приобрело прежде раздраженное лицо Гофмана, стоило Вольфу ее похвалить.Это только лишний раз подтверждало ту необъяснимо особую ценность, коей обладали его суждения в глазах Генриха и которой понемногу, незаметно для себя прониклась вскоре и она сама. Все вместе они принялись за еду, и Ева, до последней минуты уверенная, что от волнения не сможет и кусочка проглотить, поняла вдруг, до чего проголодалась за день. Не стала отказываться она и от пива, внезапно участливо предложенного новым знакомым. Отчасти из вежливости, отчасти желая показаться старше своих лет, Ева довольно закивала в ответ на безмолвный его жест: "Налить?" и тут же с победоносной, бунтарской мыслью: "Отец бы не одобрил" сделала глоток прохладного, горьковатого на вкус напитка. Ей, в сущности безразличной к спиртному, приятно было в нем только то смелое, особенно острое чувство свободы и вседозволенности, что испытывала она, решившись выпить; испытывала, прежде всего, душевно, от одного сознания собственной взрослости, из духа противоречия, мятежной жажды самовыражения, столь свойственной всем молодым, еще не нашедшим себя и не определившимся в жизни, людям. Особенно славно было выпить в компании такого зрелого, уважаемого человека, как их нежданный визитер. Еве радостно и лестно было, что он обращается с нею на равных, открыто, и не смотря на родительскую разницу в возрасте, не берется поучать ее точно неразумное дитя. Она была слепа и не понимала, что человек этот заметил в ней женщину, еще не совсем пробудившуюся, но уже изумительную, уже соответствующую всем его, по крайней мере, эстетическим предпочтениям, и только потому герр Вольф так ласков и внимателен к ней; внимателен, впрочем, как и по отношению к любой другой в силу своих врожденных джентльменских качеств, однако ласков по-особому, будучи не в силах сдержать той чувственной симпатии, что нечаянно вспыхнула в груди при виде Евы и приятно обожгла его. - Ну, расскажите, милая, как вам работается в нашем фотосалоне? Освоились? И не обижает ли вас мой приятель? - Дружественно допытывался он за столом, на время совершенно утратив интерес к монотонной болтовне Гофмана и весь сосредоточившись на ней, светловолосой бестолковой красавице с белыми мягкими руками и очень хорошенькими, в меру полными коленками, к которым в какую-то минуту так захотелось прикоснуться, что ладони заныли. Ева об этом ничего не знала, лишь ощущала оказываемое ей расположение и старалась оправдать его, на расспросы любопытного гостя отвечая со спокойной, доверительной улыбкой: - О, я всем довольна, герр Вольф. Приятель ваш начальник строгий, но справедливый, и жаловаться не приходится. Я люблю свою работу. Смягчившееся совершенно, добродушное выражение лица Гофмана и тот смешливый прищур, с каким сощурил он свои водянистые, колкие глаза, подсказал Еве, что она все говорила верно, как надобно, в соответствии с неким неведомым ей хитроумным замыслом, прочно засевшим в начальственном мозгу и не дававшим ему покоя, казалось, весь этот вечер, проводимый ими втроем. Еще немного порассуждав вслух о значении и ценности в современном мире фотографии как таковой, гость с воодушевлением, свойственным истинному ценителю, завел речь об искусстве в целом: говорили о недавних знаменитых выставках, спектаклях и кино, о музыке современной и классической, а так же о предстоящих будущей зимой соревнованиях по фигурному катанию — последним Ева интересовалась больше всего, и Вольф как будто поддержал ее в этом, однако тут же неодобрительно заметил, какой это опасный, трудный вид спорта — неравен час поскользнешься и что-нибудь обязательно себе сломаешь. Об упомянутых ею набиравших популярность в Мюнхене иностранных шлягерах он высказался еще резче: - То, чем теперь заслушивается молодежь, никуда не годится. Одно кричащее обезьянничанье, и только. Неужели не замечаете? Впрочем, вы сами слишком молоды... Но вы поймете, поймете, - посетовав на юность Евы, повторял усатенький, точно стремясь успокоить ее, снова несколько сконфуженную. Генрих блюдолизнически вторил ему: - Вы безусловно, безусловно правы, мой друг. Я и дочери точно так же говорю. Как могу, детей от безвкусицы ограждаю.Ты бы, что ли, сходила с ними как-нибудь в филармонию, милочка, - кивая как китайский болванчик, обратился он к своей подчиненной. - Хороший вкус очень важно, важно вырабатывать... - Помилуйте, Гофман! - С благосклонной улыбкой поспешил оборвать его герр Вольф. - Я знал вашу Генриетту еще ребенком. Она замечательно воспитана. Если до сих пор Еве было не по себе, то теперь сделалось еще хуже. Сравнение с сестрицей Хейни, преднамеренное или нет, огорчило ее и заставило покраснеть уже от досады. Как бы не любила она свою подругу и не дорожила ею, а все ж не могла, ни за что бы не сумела в душе признать хоть какого-нибудь унизительного для себя различия между ними. В то же время Ева озадачилась произнесенной Вольфом вскользь подробностью его взаимоотношений с Гофманами."Выходит, они с Генриеттой знакомы, и давно. Кто же он такой? Старинный друг семьи, должно быть.." - Строила она догадки, преодолев робость и по возможности внимательно вглядываясь в суровое и смешное лицо гостя, все больше отчего-то находя его знакомым, точно уже видела его, точно некогда мелькало оно прежде, и самое главное - знакомыми казались глаза; других таких не было, не могло быть, а значит, именно этот человек ей попадался раньше... Только где и когда? Во сне, разве что? Этого Ева, как ни старалась, вспомнить не могла. Неожиданно режущим слух дребезжанием в соседней комнате раздался телефонный звонок. Хозяин тот час поднялся, и, рассыпаясь в извинениях, хотел было идти к аппарату, но раздумал и только махнул рукой в ту же секунду встрепенувшейся Еве: - Сбегай, узнай, кто и что нужно. Я ни от кого вестей особенно не жду. Однако, через минуту, как будто вспомнив о чем-то, он все же подошел следом, и по глазам Евы догадавшись, что звонила та самая женщина, торопливо выхватил у нее трубку. - Слушаю! Ах, Эрна, голубушка.. .Да-да.. Виноват, задержался. Да, конечно. Что же ты! Приходи, обязательно приходи, - энергичным шепотом тараторил Гофман, машинально притворив за собой дверь. Ева думала выйти, но старик не позволил ей этого, жестами давая понять, что бы осталась, что бы дождалась, пока он переговорит. Это звонила одна суматошная, беспривязная особа - подруга Генриха и как будто уже его невеста. Ни разу не встречавшись с нею, Ева давно узнавала Эрну по голосу, всегда несколько ребяческому, певучему, ничуть не вяжущемуся с образом женщины, согласной в скором времени стать мачехой для двух взрослых, привыкших жить без матери детей. - Как! Я скучал, я рассчитывал... Вот оно что... Но постарайся, мой ангел. Очень, очень буду... Да! Целую.       В телефоне послышались гудки, и Гофман, шумно вздохнув, повесил трубку на место, после чего, мгновение помолчав, бездумно взглянул на Еву. Однако все его лицо тут же помрачнело, обретя то непонятное ей, сосредоточенное выражение, с каким исподтишка следил он за столом не только за тем, как и что она говорит Вольфу, но даже за тем, как улыбается и улыбается ли ему. - Скажи, пожалуйста, Ева, - наконец вполголоса проговорил Гофман в каком-то елейном, горделиво-торжественном тоне, подступив к ней вплотную, и мягко, преувеличено по-отечески опустив ладонь ей на плечо - Неужто не узнала нашего гостя? Разве никогда у нас не попадались тебе его портреты?       Ева едва заметно покачала головой, недоуменно и одновременно пытливо поглядев начальнику в лицо. Она не помнила, не знала. За все время своей службы в фотоателье ей довелось перевидеть сотни разнообразных снимков, каждый день новые, и невозможно было теперь вычленить в памяти какой-нибудь особенный, однажды привлекший внимание настолько, чтобы по первому требованию вспомнить и сам снимок, и имя изображенного на нем человека. Одно было ясно наверняка: фройляйн Браун еще никогда не было так неловко за свое наивное невежество. - Нет? - Переспросил Гофман, казалось бы, искренне удивленный, и тут же со смешком лукавства, окончательно обескуражившего ее, прибавил: - Подумай хорошенько! - Я не знаю, правда не знаю, - шепотом выпалила Ева, вся невольно потупившись в нетерпеливом ожидании подсказки, отсутствие которой и раздражало, и утомляло ее. "По-моему, я уже где-то видела его глаза, они показались мне знакомыми," - вертелось у Евы на языке, но она так и не сказала этого Гофману, вовремя сочтя подобные измышления неподходящими — хозяин в его теперешнем настроении (да и в любом другом) обязательно осмеял бы ее, а Ева чувствовала, что насмешки, так или иначе касавшейся небесных глаз Вольфа, она бы не стерпела, не пережила. Гофман, между тем, с самым важным видом приосанившись, многозначительно присвистнул: - Экая, однако, ты невнимательная.. Да ведь это Гитлер, наш Адольф Гитлер! Та неописуемая гамма чувств, с которой было произнесено это имя, отчего-то поразила Еву до глубины души; так прежде, в школьные годы, поражали ее порой воскресные проповеди священнослужителей; слова молитвы, исполненные непоколебимой веры и некой чудесной загадочной силы, что раз за разом ободряла ее от природы глубоко набожное, чуткое сердце, даруя ни с чем не сравнимое фанатичное воодушевление — именно оно снизошло и теперь, затмив собой всякий здравый смысл. Имя Гитлера само по себе еще ничего для нее не значило и ни о чем ей не говорило, но та таинственная, немыслимо вдохновенная интонация, с какой заочно представил гостя Гофман, то слепое обожание, что отчетливо прослеживалось в эту минуту во всем его облике, подействовали на Еву, точно колдовское снадобье. Она все поняла, и слов не нужно было более. - Значит, герр Гитлер. Наш Гитлер. Вот как, - в смущенной задумчивости только прошептала девушка, как бы пробуя новое, неведомое ей имя на вкус, и мысленно невольно сопоставляя его со смешными усиками Вольфа, и с голубыми его, озаренными манящим пламенем, глазами, и с крепкими, мозолистыми ладонями, которые так ласково и настойчиво сжимали сегодня вечером ее руку, и со словами, сказанными им за столом: интересными, разумными словами человека умудренного, но не утратившего той свойственной юношам искры жизни, того запальчивого рыцарского духа, что обычно руководит молодыми, увлеченными какой-нибудь идеей людьми. Да, без сомнения, Вольф был увлеченный человек. И возвращаясь вслед за Гофманом к столу, Ева чувствовала растущую томительную жажду разгадать, какой же такой идеей одержим он, этот чудаковатый и величественный мужчина. Между тем, к тайному и ей самой не до конца ясному сожалению, Гитлер вскоре заторопился уходить, сухими утешениями и обещаниями скорой встречи попутно одаривая заметно огорчившегося хозяина. - Обсудить дела, обсудить дела. Вы слышите? Нам нужно обязательно, как следует обсудить дела. О, мой друг! Как жаль, как жаль, что вы к нам так ненадолго, - заискивающе тараторил Гофман, все суетясь вокруг да около, к тому же так наигранно раболепно, что Еве смотреть в их сторону и стыдно и противно стало в какую-то минуту. По лицу гостя она видела, каково ему самому приходится под натиском дешевизны настойчивых излияний финансово крайне заинтересованного в нем человека. Ева несколько ошиблась, прежде сочтя Гофмана истым фанатиком; теперь, созерцая его притянутое за уши подхалимство, она осознавала его двуличие: наполовину преданный соратник, наполовину, причем куда большую и гораздо худшую, прирожденный делец Генрих, как ни старался, не мог быть Гитлеру настоящим другом. Отсюда проистекал вопрос, а нужны ли ему эти самые друзья; ему, на первый взгляд глубоко самодостаточному, трезвомыслящему, как бы чуточку отстраненному от всего происходящего и одновременно над этим происходящим возвысившемуся существу? Несомненно. Так по крайней мере полагала Ева, погрузившись на мгновение в сами собой вспыхнувшие в воображении фантазии их с Вольфом возможного товарищества. Ах, если бы она не была так молода и оттого так скучна, они бы обязательно сдружились, и она бы поддерживала его и помогала ему во всем, каким бы делом он ни был занят, и всегда была бы на его стороне, никакой выгоды для себя не стремясь извлечь, искренне, просто потому что они друзья и все тут — иначе не может быть. - Фройляйн Браун! Отвечайте же, когда к вам обращаются! - Недовольно одернул ее голос Гофмана, возникший точно изниоткуда. Ева, спохватившись, вздрогнула. Гость стоял перед ней, смиренно протягивая ей ее же пальто. Только что он, верно, обратился к ней, а она задумалась и не расслышала. Гитлер повторил: - Я только предложил подбросить вас до дома. Уже поздно и вы, Ева, задержались по моей вине, так что... Мой мерседес к вашим услугам, он ждет за углом. Ответом ему, к явному еще большему неудовольствию начальника, послужил взгляд непонимания и неподдельной робости. Ева отступила на шаг, гадая, уж не послышалось ли ей, и что следует отвечать в таких случаях: никогда и никто еще не зазывал ее в свою машину; на душе у нее сделалось неловко и странно. Она сама не понимала, что говорит: - О нет, что вы, ни за что. Зачем? Я живу тут напротив, то есть поблизости, и всегда хожу пешком. Эм... Спасибо, конечно, но я лучше побегу, так будет проще. Не трудитесь, и спасибо... Примолкнув вдруг, она позволила Вольфу помочь ей одеться, и под холодящим нутро взглядом Гофмана, уже в дверях выдавила привычную милую улыбку: - Ну, всем хорошего вечера, и до завтра. - И чтобы без опозданий, - мрачно бросил Гофман, позвякивая ключами с самым равнодушным видом, точно предупреждать Еву об опозданиях давно вошло у него в привычку. На самом деле, он едва ли не впервые, и только из внутреннего раздражения напомнил об этом вслух. Она всегда приходила вовремя. - Увидимся, фройляйн Ева, - куда более приветливо отозвался герр Вольф, не преминув на прощанье коснуться губами ее руки. Всего-то на долю секунды взгляды их вновь столкнулись, но и этого хватило для безмолвного примирения и восстановления того нежного согласия, в котором, как казалось Еве, весь вечер пребывали они, не смотря на то потешно-жалкое впечатление, какое Вольф произвел на нее в первые минуты знакомства. Совершенно взволнованная вышла она в ночь, и не оглядываясь, стремглав понеслась вдоль по опустевшей улице, со страхом и безмерной радостью сознавая, как хотела бы видеть его еще, человека по прозвищу Волк, человека по имени Адольф Гитлер.