Холодный свет

      Приказав Моррису притормозить на углу улицы, Гитлер выскользнул из машины и под проливным дождем рванул к подъезду ничем не примечательного жилого дома, в окнах второго этажа которого призывно горел свет. Его здесь заждались. Взбежав наверх, Гитлер на мгновение в нерешительности замер у знакомой двери. Хотелось убедиться, не измял ли он в спешке купленный по дороге букет цветов. Это были желтые орхидеи, с первого взгляда в цветочной лавке отчего-то полюбившиеся ему, и Гитлер очень надеялся, что Мимилейн их тоже оценит. К букету вдобавок прилагалась коробка фруктовых пирожных, какое свидание без сладкого? Мимилейн берегла фигуру, и заставить девушку съесть лишний кусочек было нелегко, но этот болезненный страх располнеть лишь забавлял и раззадоривал ее любовника. В хорошем настроении он мог уговаривать Мимилейн часами, приводя все новые доводы в пользу вредных лакомств, а когда она, не удержавшись, соглашалась, кормил ее, как и многих других женщин, прямо из своих рук. Невероятно чувственный ритуал подобной трапезы вскоре сводил с ума обоих. Вошедшим в привычку жестом пригладив непослушную челку, Гитлер коротко позвонил два раза. Он один звонил Мимилейн дважды. Это было их условным знаком. Тотчас заслышав издали легкие, торопливые шажки, мужчина напрягся. Первый момент встречи всегда был по-особому волнителен. Они не виделись несколько недель, и теперь, стоя в шаге от молодой очаровательной особы, он понимал, как истосковался по женской ласке. Ее объятья и поцелуи исцеляли Адольфа, помогали ненадолго отвлечься от повседневных забот и бед, связанных с партией и своенравной племянницей, воспитание которой, как мы уже знаем, отнимало у него все больше сил и времени. Аскетичный образ жизни в таких условиях стал попросту невозможен. Ему была необходима отдушина, и Гитлер без труда отыскал ее в свиданиях с фройляйн Райтер. Кажется, они встречались вот уже два года. Отворив дверь, возлюбленная с радостным визгом бросилась ему на шею: -Вольф! Ты пришел, милый… Нацеловавшись в полутьме прихожей, парочка проследовала в гостиную: барышня, озабоченная, куда бы поставить цветы, и ее кавалер, скрупулезно отирающий о полотенце свежевымытые руки. Чистоплотный до крайности, он не представлял, как можно прийти с улицы и пренебречь мылом, о чем при случае не уставал повторять другим. Мимилейн в ответ состроила постное лицо, однако тут же заулыбалась, игриво потянув Гитлера за собой на уютную софу в углу. - Прекрати занудствовать. Лучше поцелуй меня еще, я скучала безмерно. В декабре ей исполнялось восемнадцать лет – сущий ребенок и то же время уже оформившаяся девушка в зените своей красоты, она оказалась неотразима в постели, охотно и быстро усваивая все, чему он учил ее. - Я тоже скучал по тебе, моя Мими, - расчувствовавшись до мурашек теплом податливо прильнувшего к нему тела, пылко зашептал Адольф ей в самое ухо, вслед за тем оставляя россыпь жадных поцелуев вдоль ароматной шеи. Запах духов обычно раздражал его, но только не теперь, когда он был так голоден, что любая деталь ее облика, включая нечаянно оставленную стрелку на колготках, представлялась ему необыкновенно соблазнительной и манящей. И Мимилейн, судя по всему, была довольна происходящим не меньше, чем он сам. Испустив блаженный вздох, она забралась к мужчине на колени и начала было расстегивать его рубашку, как вдруг Гитлер мягко остановил ее, и расфокусированный взгляд его синих глаз обрел тревожную ясность. – С тобой ничего не случилось по дороге? Ты сохраняла осторожность? Не молчи. Девушка недоуменно приподняла бровь, проворными пальчиками все еще играя с воротником рубашки, но убедившись, что ему не до шуток, нехотя сложила руки смирно. – Ничего не случилось, милый. Ты всегда спрашиваешь у меня такие… Глупости, - нежно засмеялась она, положив голову Гитлеру на плечо и крепко прижавшись к его груди. - Зачем? Все хорошо. И все будет хорошо. Главное, что мы вместе… В свете настольной лампы ее густые русые волосы отливали настоящим золотом. Он уткнулся в них и притих, бережно покачивая Мимилейн в своих руках, точно младенца, под шум дождя за окном. Квартира, в которой уединялись любовники, принадлежала некому Максу Аманну, давнему политическому соратнику Гитлера, и поначалу им было неловко занимать чужую территорию, однако немного погодя оба пообвыкли и уже без зазрения совести пользовались ею в любое время. Благо, хозяин сам подолгу отсутствовал на вилле своей сожительницы, и ничего против подобного не имел. Гитлеру нравилось находиться здесь. Эти стены, казалось, дышали их с Мимилейн страстью. - Ты была тепло одета? Не замерзла? Может быть, хочешь горячую ванну? - Продолжал допытываться он, покрывая поцелуями ее теплые ладони. Желание позаботиться о ней переполняло его. В глубине души Адольф понимал, сколько времени жил, абсолютно не интересуясь подругой, и теперь чувствовал себя порядочным негодяем. Мимилейн весь вечер смотрела на него, дыхание затая, ждала былых признаний, краснела как дурочка, льнула к его сердцу, а ему нечего было сказать и дать ей было нечего, кроме инстинктивных ласк, какими в этот самый час мог одарить любую другую, просто потому что того требовала природа. Одиночество физически утомляло. - Даже если замерзла, то уже согрелась, - с улыбкой отозвалась она, пальцами робко скользнув по его лицу. Ничего не изменилось в ее поведении, но мнительному Гитлеру мерещилось, что фройляйн Райтер давно догадалась, о чем он думает, и зачем-то нарочно старалась не подать виду. - Хочешь, принесу выпить? Это была неотъемлемая часть его имиджа — во всеуслышание заявлять о своей ненависти к спиртному, прикидываясь ревностным поборником пьянства. Плевать он хотел на алкоголиков. Гитлера решительно не интересовало, кто сколько пьет, до тех пор, пока ему не мешали выполнять свою работу. И уж конечно, не находил для себя ничего дурного в том, чтобы пропустить рюмку-другую под конец дня, тем более в компании прекрасной дамы. Только германской нации ни к чему было знать о чем-то таком. Он кивнул Мимилейн и остался ждать. Отменный коньяк приятно обжег горло, мрачные мысли понемногу улетучились, и вскоре Адольф ощутил, как к нему возвращается прежнее любвеобильное настроение. Девушка также повеселела, чудесным образом вдруг растеряв всю романтичную задумчивость, в какой пребывала до сих пор. Ужасно мило пританцовывая, она приблизилась к застекленной этажерке, раскрыла ее матовые створки, достала с нижней полки внушительную коробку, полную грампластинок, и, не задумываясь, выбрала одну, которая затем и зазвучала под иглой барахлившего патефона. - Soll'n dich umkosen, sollen dir sagen... - Кокетливым голоском подпевала Мимилейн, двигаясь в такт мелодии, задорной и светлой, точно погожий летний день. Мужчина медленно улыбнулся, с ласковой укоризной наблюдая этот не слишком замысловатый танец в свою честь. Мимилейн, очевидно, рассчитывала на то, что он присоединится к ней, однако Гитлер остался верен собственным предубеждениям и с места не тронулся, заняв позу обыкновенного зрителя и взыскательного жюри одновременно. Так уж был устроен его характер: сколько себя помнил, он решительно отказывался ввязываться во что-либо, не будучи до конца уверен в своих силах. Больше всего не хотелось ему выглядеть посмешищем, и не важно, по какому поводу, а их, на самом деле, всегда было предостаточно. Более того, допускать промахи с некоторых пор стало не только унизительно, но и крайне небезопасно. Выдающийся политик не имеет права на ошибку, не может рисковать нажитым авторитетом забавы ради. Один неверный шаг — и недоброжелатели, эти вездесущие гнусные стервятники, с упоением набросятся на него, призванные очернить и уничтожить все, к чему он шел столько лет. В угоду заветной цели Гитлеру пришлось пожертвовать многим, лишившись самых простых вещей, но оно, безусловно, того стоило, ибо этот человек никогда особенно не искал примитивных удовольствий, по натуре не способный сполна прочувствовать земное и насытиться им. Помимо привычной еды, семичасового сна и вагнеровского Лоэнгрина по вечерам, ему была иногда необходима женщина, а точнее, женское тело — и только. Что касается танцев, то они никогда не давались ему легко и наслаждения не доставляли, равно как и светские беседы, во время которых он робел безбожно и терялся, не умея ни развить, ни поддержать все те пустые глупости, какие слышал. Сделавшись известным, он забросил также саночки и лыжи; лидер не может позволить себе дурачиться. Сжег и изорвал массу нелицеприятных фотографий, по роковой случайности напечатанных ранее: не хватало еще, чтобы народ однажды узрел своего вождя в неуместном шутовском наряде наподобие традиционных баварских шорт! Внешний вид, манеры, походка — отныне все приходилось продумывать до мелочей, дабы соответствовать выгодно сложившемуся образу. И постепенно вживаясь в роль, Гитлер сам не заметил, как маска, которую он носил, не снимая, приросла к лицу так туго, что избавиться от нее в нужный момент уже не представлялось возможным. Даже наедине с самим собой этот человек теперь оставался холоден и скован. Ничто не радовало его, ничто не согревало. Недоверчивый с малых лет, он теперь разучился доверять кому бы то ни было вовсе, и всякого, так или иначе, подозревал во лжи, полагаясь лишь на собственные силы и разум. Теплые слова не достигали его сердца, нежные чувства не трогали души. Он знал, как надо, и поступал, как надо, исполняя тот священный долг, который, по личному убеждению Гитлера, был вверен ему Провиденьем. Остальное представляло собой ненужную помеху, и его счастливая способность спокойно обходиться без этого всего только подтверждала бренность окружавших соблазнов. Мимилейн, конечно, тоже входила в их число, но полностью избавиться от нее было сложней всего. Да и незачем пока что. - Dich hab ich lieb, nur allein, dich... - весело пропела девушка, очутившись в непосредственной близости от него, и он не преминул воспользоваться этим, живо притянув ее к себе обратно. Их танец кончился, так и не начавшись. - Ты просто прелесть, девочка моя, - пробормотал Адольф между поцелуями, чувствуя, как ждет она его похвалы, как замирает от каждого его восторженного взгляда. О, уже по одному по лицу Мимилейн нетрудно было догадаться, до чего ей льстит повышенное внимание со стороны столь уважаемого деятеля. Но он не злился на нее за это. В конце концов, женщины во все времена предпочитали героев, так почему бы не порадовать ее, эту маленькую прирожденную одалиску, поддерживая облик всесильного рыцаря, жаждущего ту самую единственную? Гитлер давно привязался к Мимилейн, и, кажется, немножко любил ее, но и она не удостоилась привилегии знать его настоящим, а значит, он все же оставался неуязвим. Они овладели друг другом торопливо, почти с преступнической поспешностью на неразобранной узкой постели сплетая изголодавшиеся горячие тела, пока гнусавая пластинка продолжала что-то напевать о розах, а дождь равнодушно барабанил по стеклу. На глазах у раскрасневшейся Мимилейн Гитлер расстегивал одну за другой кнопки ее блузки, осыпая влажными ласками губ молочно-белую кожу пышной груди, что открывалась взору во всем своем бесстыдном великолепии. Хороша также была талия и округлые крепкие бедра, охватывать которые и созерцать в движении было сплошное удовольствие. Стройные, хоть и несколько полноватые ноги довершали соблазнительную девичью фигуру, внушавшую ее обладательнице столько гордости и переживаний. Пожалуй, старалась Мимилейн не напрасно и скоро достаточно преуспела в стремлении нравиться своему достопочтимому ухажеру, поскольку, если что-то по-настоящему и притягивало Гитлера в ней, то это ее тело, ее юное, никем нетронутое прежде обворожительное тело, доставлявшее ему и вожделенную эстетическую сладость, и необходимое облегчение. Это был тот самый случай, когда страсть неразрывно сочетается с чувством удобства, некой благонадежной стабильности, создать которую не так-то просто, но выгодно. Во всяком случае, Гитлер весьма ценил их отношения и попусту швыряться ими был не намерен. Несмотря на некоторые определенно неприятные моменты... - Таблетки, - упавшим голосом прошептала Мимилейн. - Я забыла принять таблетки. Совершенно вылетело из головы... Уже не первый раз у нее, так сказать, "вылетало из головы" то, о чем следовало бы помнить в первую очередь, забираясь к нему в постель. Он, привыкший посвящать немереное количество сил и времени своему политическому имиджу, разумеется, ревностно заботился и о своем добром имени. Что скажут в городе и по всей стране, случись приползти к нему под дверь в слезах какой-нибудь брюхатой девице? Да меньше, чем через час газеты нарочно раструбят это чудовищное известие во все концы! А шуму, шуму-то поднимется... Ему не помогут никакие оправдания... Одни засмеют, другие возненавидят! Репутация будет погублена навсегда. О колоссальной поддержке на выборах можно будет позабыть. И с партией тоже распрощаться, на всякий случай... И застрелиться! Или, предположим, они поженятся, тихонько поженятся во избежание скандала; предположим, он признает ребенка, этого бесполезного ребенка, выделит им с матерью хорошее обеспечение, они останутся довольны, он отправит их жить куда-нибудь, запрячет в самый дальний, забытый богом уголок страны... Неслыханное безрассудство! Непременно очень скоро кто-нибудь да разнюхает в чем тут дело, а тогда пиши пропало: сплетен не перечтешь, слухов не оберешься! Оставался еще, конечно, третий, последний вариант развития событий, но он, крайне неприемлемый, настолько противоречил мировоззрению Гитлера и всем его жизненным устоям, что даже вспоминать о нем было нестерпимо тошно. Вопреки самым первым своим мечтаниям, священником он не стал, обет безбрачия не дал, и, в общем-то, мог жениться на Мимилейн хоть сейчас, в этот же день, не дожидаясь непредвиденных постыдных последствий этой связи. Жениться! Хуже участи и не придумаешь. "Для любого трезвомыслящего человека", - размышлял Гитлер. - "Брак равносилен виселице". Удивляться нечему: этот неисправимый одиночка всегда отличался довольно-таки странными взглядами на женитьбу и семью в целом. Многое из того, что другим доставляло радость, ему, напротив, внушало уныние и тоску. Глядя на молодоженов или же умиляясь чужим детям, где-то глубоко внутри себя он неизменно благодарил судьбу за то, что тяготы подобной жизни до сих пор обходят его стороной. Ему не удавалось даже вообразить себя чьим-то мужем, а тем более отцом семейства. Боже сохрани! Очутиться в подчинении какой-нибудь надоедливой женщины, изо дня в день видеть ее, слышать ее, спать в одной кровати, подтирать сопливые носы крикливому выводку бездарностей... О нет, в жизни для него было уготовано, несомненно, иное предназначение. Гитлер давно и твердо решил остаться холостым; ничто не могло заставить его отступиться от своего намерения. К тому же, это показное одиночество явно играло на руку его карьере. Поминуя о том, что он, Адольф Гитлер, не женат, немецкие девушки и женщины куда охотнее проголосуют в пользу национал-социалистов. Судить об этом с полной уверенностью можно было, исходя из того великого множества самых нежных писем и всевозможных романтических подарков, какие вот уже который год неизменно поступали отовсюду, не говоря уже о полубезумных его поклонницах во время митингов и выступлений. Не то чтобы Гитлеру не нравились такие бурные проявления чувств к его скромной персоне... Скажем так, поначалу он был очень удивлен, а затем привык, и уже совсем скоро собирался воспользоваться этой любовью в полной мере. Само собой разумеется, проблемы в виде детей и сварливых жен пришлись бы очень некстати... Ближайшие, этак, пятнадцать лет. В сущности, отказ от семейной жизни и отказом-то не был. Доходы позволяли ему иметь хорошенькую содержанку, не обременяя себя заботами благочестивого супруга и, притом, не теряя популярности в наивных глазах своих почитательниц. Порой он даже жмурился от удовольствия при мысли, как ловко все устроил. Досадной помехой являлась лишь несознательность подруги, мириться с которой становилось просто невыносимо. - Мимилейн, я же, кажется, просил... - не тая раздражения в голосе, глухо начал Адольф, но взглянув в расширенные от волнения и страсти серебристо-серые глаза, сдержался. Она не собиралась обманывать его. Она сама была напугана. Сознание сумасшедшего риска, как ни странно, смягчило его, кровь моментально прошиб адреналин. До смерти растерянная, побледневшая, Мимилейн отчего-то манила Гитлера сильнее, он упивался ее тревогой, ее тревога отзывалась горячими волнами внизу его живота. Он поспешил утешить ее, целуя куда ни попадя девичьи руки, лицо и спутанные локоны. - Забыла!.. Подумаешь... Мы будем осторожны. Мы будем очень осторожны. Слова Гитлера обжигали ей сердце. Мимилейн хотела прошептать ему об этом, но с губ сорвался только жалобный, просящий стон, и невзрачное пространство комнаты поплыло перед глазами. Дальнейшее было так стыдно и так хорошо, что всякое недоразумение между ними тотчас позабылось. Оба практически утратили чувство времени, утопая в той горько-пряной дымке животного блаженства, когда бесконечно каждое мгновение и ни о чем другом помыслить невозможно, кроме него, всеохватывающего, всеуничтожающего. Губительная похоть настигла их врасплох, все затмив собою, но они не сопротивлялись ей, с радостью переживая единственно возможное свое слияние, слияние физическое — наиболее хладнокровное и недолговечное из всех существующих на свете. В такие минуты Гитлеру совсем не нравилось смотреть Мимилейн в глаза. Это создание однажды досталось ему нетронутым, досталось легко, точно коробка конфет из-под елки, приторный вкус которых скоро надоел, и теперь порождал лишь пресыщенность, граничащую с отвращением. Она же наоборот постоянно искала его взгляда, ластилась, цепляясь за плечи, скулила на ухо... В общем, только и делала, что привлекала к себе внимание, пока он старался максимально сосредоточиться на своем собственном удовольствии. И ему это удалось, стоило прикрыть глаза.В сознании вдруг возникла чарующей красоты девушка, юностью и белизной кожи отчетливо напоминавшая Мимилейн, но все же другая; Гитлер не мог разглядеть ее лица, оно оставалось размыто и как будто излучало свет. Он догадался, что перед ним всего-навсего милая выдумка, собирательный образ красавиц, когда-либо встречавшихся ему, идеальное воплощение некой несбыточной фантазии, в которой Адольф сам себе едва ли признавался. Такой он воображал свою любимую. Наивная простушка на первый взгляд, она неизменно сочетала в себе бесстыдство распутницы и святость Мадонны с полотен Боттичелли одновременно. Но не столько красота мифической прелестницы вынуждала Гитлера мысленно возвращаться к ней снова и снова, сколько то изумительное чувство необъяснимой природы, что пронзало его на долю секунды, прежде чем растаять лживому видению. Это чувство дарила ему она одна. Мимилейн со стоном откинулась на бархатные подушки, некоторое время не поднимая глаз и не двигаясь, а только тяжело, безмолвно дыша. И он тоже молчал, привалившись сбоку, вспотевший и все еще мучительно возбужденный. В голове не осталось ни единой связной мысли, мышцы приятно сковала тягучая истома. Тело было совсем не прочь повторить, но разум противился, стремительно оживая под гнетом брезгливых ощущений, нахлынувших вслед за вспышкой сладострастия. Так происходило почти всегда: долготерпеливый, Гитлер по большей части сдерживал плотские желания, целиком отдаваясь делу всей своей жизни, однако так или иначе срывался, после чего безжалостно корил себя за слабость. Он был таким грязным. Таким опустошенным... Жаркие искорки пережитого по-прежнему блуждали в паху, но уже не будоражили кровь. Он потянулся к пиджаку на стуле, достал из внутреннего кармана бумажные салфетки, протянул девице: - Оботрись. И пока она послушно приводила в порядок испачканный живот, поднялся, налил себе газировки, промочил горло и торопливо начал одеваться. При виде этого, Мимилейн, до сих пор витавшая в облаках, тут же оживилась, и в голосе ее послышался несмелый протест: - Уходишь? Так рано? Но мы ведь условились до утра... Никаких особых договоренностей между ними, на самом деле, не было. Гитлер предпочитал отдыхать в одиночестве. Он никогда и ни с кем не оставался на ночь. Никого не зазывал к себе в спальню. А мечты любовницы спать с ним в одной постели и вовсе считал наиглупейшей женской прихотью, какую только можно выдумать. И все-таки однажды имел неосторожность согласиться как-нибудь провести вдвоем всю ночь. Фройляйн Райтер снова все поняла буквально. Кто бы сомневался... - Прости. Не сегодня. Гитлер бросил взгляд на покоившийся в вазе букет орхидей. Решил переменить тему. - Понравились тебе цветы? На прозвучавший вопрос Мимилейн не обратила никакого внимания, точно никаких цветов не знала, даже в сторону их не посмотрела, но продолжала лепетать свое: - Ты обещал... Я очень надеялась. О, как долго мы не виделись... Ты не знаешь, каково мне пришлось. Каждую секунду я ждала тебя, Вольф. Клянусь, каждую секунду!.. Обнаженная, она подошла к нему сзади и заключила в объятья столь трепетные, что даже его непроницаемое до этой минуты лицо заметно просветлело. Гитлеру стало жаль огорчать ее, эту беспомощную и такую ничтожную в своей любви маленькую неразумную женщину, поэтому он обернулся и просто прижал ее к груди в ответ, ободряюще чмокнув куда-то в уголок губ. - Прекрати, прекрати печалиться. Славная моя, дорогая девочка... Разве ты забыла, что я велел тебе? Каждый день, ровно в десять вечера... - Я ложусь в кровать и там съедаю шоколадную конфету, - подхватила Мимилейн, невесело улыбнувшись его словам. - И ты, где бы ты ни был, в это время тоже съедаешь ее, думая обо мне. И мы как будто вместе. Гитлер утвердительно кивнул. Эту сентиментальную затею, связанную с обоюдным поеданием сластей, он выдумал давно, задолго до знакомства с Мимилейн, но претворил в жизнь только с ней. Тоже самое касалось массы других вещей. Она получила немного, и все же значительно больше, нежели остальные. Она была особенная. Лучшая. Во всяком случае, он не встречал никого удобнее... И сговорчивее. Они оба рано потеряли родителей. Мария, - а это было ее настоящее имя, - почти не помнила отца, его у них с сестрой отняла война; мать растила их одна, в бедности и скорби отдавая последние силы детям, но болезнь несчастной вскоре осиротила ее дочерей, и заботы о младшей легли на плечи старшей. Слава богу, та уже достигла совершеннолетия и даже успела обвенчаться, став добропорядочной женой галантерейщика, хорошего человека, содержавшего скромный магазин кожаных изделий. Спустя пару недель после похорон, в этом самом магазине Мария и увидела Гитлера впервые. Разговорились они, однако, несколько позже, самым тривиальным образом столкнувшись в парке около гостиницы Берхтесгадена. Он гулял со своим псом, и она тоже. Он подошел, явно смущенный, заговорил о дрессировке собак, и она отвечала ему, не менее сконфуженная. Так они встречались какое-то время, будто невзначай пересекаясь в одном и том же месте — зрелый мужчина, соскучившийся в одиночестве, и юная девушка, взволнованная первыми в своей жизни ухаживаниями. Затем последовало приглашение посетить его выступление, и фройляйн Райтер согласилась, уверенности ради прихватив с собой сестру. Адольф чувствовал, что ее сестра крайне не одобряет тесную дружбу между ними: наверняка все уши прожужжала Мимилейн о том, какой бдительной она должна быть; и пусть в поцелуе ему сперва было отказано, но все это ничуть не останавливало его; он с первой минуты знал, что завоюет ее. В один из воскресных осенних дней они вместе отправились к могиле матери Мимилейн. Эта прогулка запомнилась Гитлеру довольно приятной, несмотря на то что, очутившись на кладбище, Мария долго и безудержно плакала. Зато теперь можно было сколько угодно обнимать ее, бормоча невнятные слова сочувствия. В утешение ей Гитлер также с чувством рассказал о своей собственной матери; как был привязан к ней, и как тяжело та умирала у него на руках. "Это случилось на Рождество, на Рождество, - не без дрожи в голосе повторял он, держа Мимилейн за руки около невзрачных каменных плит. - "Мне было восемнадцать лет, тебе почти столько же. Я знаю, милая девочка, что ты испытываешь. Поверь мне, я знаю, я все знаю..." Здесь же, в сумерках у кладбищенской ограды, она позволила поцеловать себя. Весь обратный путь они проговорили о любви — он почти ничего не помнил из того разговора. Раздумья его прервал ее настойчивый, полный сдерживаемых рыданий шепот: - Останься, слышишь? Останься, прошу тебя. Не уходи, нет... Пожалуйста, Вольф... Я люблю тебя больше всего на свете, но пойми, я живая, я не могу постоянно ждать тебя, жить в ожидании, от звонка до звонка, надеяться, что ты, наконец, соизволишь приехать или хотя бы написать... Вольф! Ты мучаешь меня. Я так не могу! Я не могу тебя постоянно терять... Я хочу жить с тобой, я хочу быть твоей женой... Забери меня, забери к себе, не уходи, не оставляй меня одну, одну, всегда одну!.. Я тебя очень прошу... Доведенная до отчаяния, Мария едва ли улавливала смысл сказанного. Слова лились сами по себе, как из рога изобилия: искренние, хлесткие, точно пощечина. Было ясно, что она не раз с горечью думала об этом и молчала, не решаясь выплеснуть наружу, а теперь не вытерпела. И совершила ужасную ошибку... Гитлер вдохнул поглубже, отстранив огоренную девицу от себя. Лицо его неумолимо покрывалось алыми пятнами гнева. - Ты же знаешь, что я никогда не смогу жениться. Мы же вроде все обсудили, милая, - стараясь не повышать голос, предельно вежливо заметил он. Обращаясь к ней в подобном тоне, Адольф рассчитывал поскорее утихомирить ее, но вопреки его ожиданиям Мимилейн взбесилась еще больше. Эта нарочитая вежливость была ей как ножом по сердцу. - Обсудили! Ну конечно, тебе-то наплевать на мои чувства. Ты даже выслушать меня не пытался! Бездушный! - Со злостью выплюнула она, расхаживая по комнате из угла в угол. Кулаки сжаты, глаза горят. Невольно Гитлеру вспомнилась рассерженная Ангелика. Добиваясь желаемого, та сходила с ума точно так же. И точно так же сыпала проклятьями, обещая вдобавок повеситься или застрелиться, стоило желаемого не получить. И успокаивалась так же — в одиночестве. Доказывать что-то было бесполезно, обе в ярости становились поразительно глухи к чужим речам; оставалось либо применить силу, либо уйти. Если он не хотел ударить ее, ему следовало исчезнуть, причем немедленно. Гитлер молча двинулся к двери. Мимилейн в изнеможении упала на софу и, закрыв лицо руками, простонала: - Я опозорена, я так опозорена благодаря тебе... Господи! Неужели я прошу многого, Вольф? Я всего лишь мечтаю быть с тобой. По-человечески, понимаешь меня?.. Я люблю тебя и хочу, чтобы у нас была семья. Своя семья! Как у всех нормальных людей! Я не могу всю жизнь провести вот так... Глотая таблетки в ожидании свиданья! Словно какая-нибудь падшая женщина! Я обыкновенная! Хочу жить счастливо... Он замер, прикрыл глаза, мысленно досчитал до десяти. О, как немного ей нужно было для счастья! А он не ведал, что есть счастье. Ни разу всерьез не задумывался, был ли счастлив. Никогда не был, пожалуй. И вовсе не страдал по этому поводу. Но зато знал, что такое долг, особенно долг свыше, и как важно исполнять его на совесть. Он хотел сказать об этом, и промолчал. Женщинам не дано было понять его. Каждая оставалась занята своим, более насущным, и жаждой деторождения в том числе. Поэтому Гитлер произнес совсем не то, что думал: - Как придешь в себя, обязательно поешь пирожные. Они на столе. Очень вкусные. Мимилейн медленно подняла голову, немигающим диким взглядом покрасневших глаз окинув его с ног до головы. Она, должно быть, боролась с собой, вознамерившись сомкнуть ладони у него на горле. Отступи он на шаг, попытайся обратиться к ней с опасливой нежностью, и безумица набросилась бы на него в ту же секунды, но Гитлер только вопросительно повел бровью. Ничто не дрогнуло в нем. Созерцая чьи-то бессмысленные мучения, человек этот не чувствовал ничего, кроме смертельной скуки. - Прочь! Убирайся! Видеть тебя не могу! И забери свой поганый веник! – Не своим голосом взвизгнула она, подскочив с постели и выхватив из покачнувшейся вазочки несчастные орхидеи. Мельчайшие брызги воды разлетелись по комнате, попали Гитлеру на лицо. На паркете, прямо под ногами, то тут то там валялось то, что до недавнего времени представляло собой хорошенький букет. Теперь от него остались лишь сломанные стебли да сломанные солнечного цвета лепестки. Молча, не глядя в сторону Мимилейн, он зачем-то поднял один, чудом уцелевший цветок, стряхнул с орхидеи влагу, прижал к груди, и вышел, неслышно прикрыв за собой входную дверь. На лестничной площадке стояла гробовая тишина. На ходу застегивая плащ, Адольф бегом спустился во двор, мрачно ринувшись по улице вдоль лоснящегося после дождя тротуара. Автомобиль, как обычно, ждал его в неосвещенном переулке за углом соседнего здания. Внутри было тепло и сухо. - Рановато ты сегодня, - с усмешкой отметил Моррис, бросив взгляд на наручные часы. Заметив в салонном зеркальце орхидею, он прямо-таки с мальчишеским любопытством обернулся к шефу. – Не поделили что-то? Гитлер неохотно кивнул, пробормотав что-то о том, как переменчиво девичье настроение, и приказал скорее вести машину куда глаза глядят. Домой, к вечно недовольной племяннице, ему так рано совершенно не хотелось. - В Остерию, значит. – Миролюбиво ответствовал водитель. Ехали неспешно, окольными путями, подолгу простаивая на светофорах под бубнеж и трескотню неумолкающего радио. Порой Моррис напряженно поглядывал в зеркало. Вероятно, опасался получить замечание за самовольничание. Гитлер не проронил ни слова. В глубине души он не имел ничего против этой спонтанной прогулки по вечернему городу. Мысли его были далеко. Вмешиваться в происходящее не хотелось. Он прислонился к окну, равнодушно наблюдая вереницы разноцветных огней. Не то чтобы фройляйн Райтер испортила ему настроение; нет, вовсе нет. Гитлер не был зол, и опечален особо не был, но все же впал в некую угрюмую задумчивость, развеять которую оказалось не так-то просто. Он чувствовал, что теперь долго не захочет видеться с ней. Может, это было и к лучшему. Все, что она наговорила ему, утратив самообладание, Адольф прекрасно понимал и без нее. Мимилейн, как и любая другая, слепо желала получить его всего, целиком и полностью, невзирая на обстоятельства. Она не слышала и не пыталась услышать, а только требовала и обвиняла, при случае вменяя ему свое же собственное безразличие. Любовь, в ее понимании, постоянно искала от него какой-то сверхъестественной жертвы! Что он должен был отдать за женщину? Чем поступиться ради ее благополучия? Что ж, возможно, так оно и было: Мимилейн любила и была опозорена. Однако же, она однажды добровольно приняла этот грех как награду. Она сама знала, на что шла. Да, он не мог взять ее в жены, но он заботился о ней. Она могла попросить у него все, что угодно! В разумных пределах, конечно. Гитлер хмуро повертел в руках одинокую орхидею. Мимилейн не угодили его цветы… Какие же принести ей в следующий раз? Не имеет значения, все равно останется недовольна. Ему вдруг до боли в груди стало жаль тот изувеченный букет. Ах, будь у него достаточно времени и акварель под рукой, он бы нарисовал его! Глупая девчонка, она только и умела, что уничтожать прекрасное… Еще одна особенность его странной натуры заключалась в искусстве сочетать несочетаемое. Весь сотканный из противоречий, Гитлер хладнокровно принимал жесточайшие решения относительно политики, проявляя поразительную сентиментальность в житейских мелочах. Пестрые вывески магазинов и кафе мелькали одна за другой, утопая в матовой дымке и мороси октябрьского вечера. Застигнутые непогодой, припозднившиеся прохожие суетливо разбегались во все стороны; кто надвинув воротник, кто раскрыв трепещущий на ветру зонт. С лаем пронеслась через дорогу бездомная собака, машины отчаянно сигналили ей; на стекле в оранжево-красных бликах фонарей расплывались первые крупные капли дождя. Внезапно внимание Адольфа привлек изящный недвижимый силуэт у освещенной витрины универмага. Все куда-то рвалось, мчалось, ревело и гремело, пока эта незнакомка, само спокойствие, стояла, замерев, посреди улицы в робком ожидании кого-то или чего-то. Она была одета просто, почти как школьница, но в то же время опрятно и со вкусом; светлые короткие локоны выбились из-под забавной шляпки, в руках тяжелый пакет. Какой-то человек в форме обратился к ней, спросил о чем-то; она обернулась, вежливо указала свободной рукой дорогу, и снова отступила к витрине. Очевидно, там было на что поглядеть. Гитлер поспешно велел остановить машину. Безумная догадка осенила его. Кажется, это была Ева, та новенькая продавщица Гофмана; это совершенно точно была она, он узнал ее. И на радостях заторопился подойти. - Жди здесь, Эмиль. Я на две минуты, - впопыхах сообщил Адольф, по наитию схватив также оставленную на соседнем сиденье орхидею. Внутренне он чувствовал, что сейчас совершает какую-то глупость, учитывая столь поздний час и тот факт, что они едва знакомы, уже не говоря о том, что этот цветок сперва предназначался его любовнице, и Ева, догадавшись, могла ужасно оскорбиться, но не окликнуть ее не мог. И сделал это прежде всего из мести. Мимилейн не приняла его цветов, ну так пусть примет эта! - Боже мой, господин Гитлер! – Почти вскричала Ева, в следующую секунду покраснев до ушей. Она произнесла его имя так, точно все время только о нем и думала. Эта чрезмерная восторженность в ее тоне и льстила, и отталкивала одновременно. Мужчина взял ее под руку и увлек в темноту со словами: - Потише, дитя мое, мы же не хотим поднять переполох. Ева послушно притихла, лишний раз не смея взглянуть ему в глаза. Щеки ее все еще пылали. - Зовите меня Вольф, так будет лучше, - дружелюбно напомнил он, не забыв при этом поднести к губам ее стянутую лайковой перчаткой маленькую руку. И видя, какое растерянное выражение приняло ее молоденькое розовое личико, поспешил объясниться: - Случайно оказался поблизости, и вот, увидел вас, думал поприветствовать, узнать, как дела… - Гитлер смущенно запнулся, испытывая всю неловкость и комизм момента, но тут же приободрился, решительно протянув чудом уцелевшую желтую орхидею. - Возьмите, пожалуйста. Вы такая красивая. Она для вас. Склонность к преувеличению еще ни разу его не подводила. Ева не была красавицей, однако, и дурнушкой ее, конечно, тоже нельзя было назвать. Про себя Гитлер счел ее внешность весьма заурядной, хоть и хорошенькой. Ему нравилось смотреть на нее, ему нравилось прикасаться к ней, но ничего поразительного он в ней не замечал. Кроме того, несмотря на свои семнадцать-восемнадцать лет, Ева казалась таким ребенком... Заглядываясь на нее, Адольф ощущал себя умудренным стариком, это было неприятно. Онемев от удовольствия и неожиданности, девушка несмело взяла цветок и впервые так нежно улыбнулась ему. Зря он боялся, что она непременно поинтересуется, откуда у него эта орхидея. Еву, похоже, ничто не интересовало, кроме самого сознания подарка. Кристально голубые глаза ее доверчиво блеснули. - Лучше оставлю его вот так, - сказала она, бережно воткнув стебелек в пакет с покупками. – Не то выроню. Ева не поблагодарила его и ни словом не обмолвилась о красоте цветка, но Гитлер не обиделся. Он по глазам ее прочел восхищение. Она искренне разделяла его понимание прекрасного – этого было более чем достаточно. -Вас давно не видно. Почему не заходите к нам в магазин? – Мгновение помолчав, совершенно серьезно, даже с каким-то укором осведомилась Ева. Тщательно скрытое волнение сквозило в ее голосе, однако, то было волнение несколько иное, нежели пустые переживания влюбчивой девчушки. Она действительно хотела знать, все ли у него в порядке. - Всего-то пару недель, - не сдержал улыбки он, приятно удивленный искренним вниманием к себе. – А что такое? Достопочтимый герр Гофман успел заскучать без меня? Гитлер только теперь обнаружил, какая Ева крохотная в сравнении с ним. Вернее, только теперь отдал себе в том отчет, когда она так странно и смешно взглянула на него снизу вверх. Она была ниже его, пожалуй, на две головы; каблучки, конечно, могли выручить ее, но и тогда бы ей пришлось встать на носочки, чтобы дотянуться до него и… О господи, о чем он вообще думал? Как-то неопределенно пожав плечами, Ева с полминуты не сводила с него своих веселых глаз, а затем ни с того ни с сего выдала: - Это я без вас скучаю. Адольф едва не поперхнулся, настолько простодушно прозвучало ее признание. Кажется, пришла его очередь всерьез смущаться, потому как он даже не нашелся, что ответить, и выглядел, должно быть, очень глупо. Холодные капли дождя уже без остановки били по лужам. Поборов гнетущее оцепенение, Гитлер хотел было что-то сказать, как вдруг невесть откуда к ним подлетела темноволосая девушка не старше Евы. В руках ее тоже была увесистая продуктовая сумка. - Вот ты где! А я тебя битый час ищу у прилавков! Ну, пойдем, Евхен! Девушка была так возбуждена покупками, что сначала не заметила его, а когда заметила, то как будто не поверила своим глазам. Ева ловко опередила ее: - Да-да, пойдем скорее, Герда. Всего хорошего, господин Гитлер. По-видимому, ей больше нравилось называть его по имени, нежели Вольфом, как он просил. Они ретировались со скоростью света: она и ее ошеломленная подруга, а он остался смотреть им вслед, никем не замеченный во тьме, надежно скрытый белесой шумной пеленой дождя.