Холодный свет

      Между тем, часы в ожидании рассвета немыслимо тянулись, как бывает всегда, когда очень ждешь чего-нибудь и места себе от волнения не находишь. Утомившись без толку бродить по дому, Гитлер все же присел на неразобранную постель, лишь несколько минут спустя с удивлением и чувством неловкости обнаружив, что постель эта была постелью племянницы, и что комната, в которой, наконец, он позволил себе передохнуть, тоже, конечно, принадлежала ей. В любое другое время он ни за что не вошел бы сюда без разрешения, но теперь, точно в оправдание его постоянному подсознательному любопытству, Адольфу подвернулся особый случай: Ангелика отсутствовала, ее спальня пустовала незапертой, да и двери, в его нынешнем нервическом состоянии, легко было перепутать — он даже не помнил толком, как давно оказался здесь. На пороге комнаты, смирно дожидаясь какой-нибудь команды хозяина, сидел черный с блестящими умными глазищами пес. Мужчина спиной ощутил его присутствие прежде, чем обернулся к двери. А когда обернулся, пес уже ступил на середину комнаты — угадал позволение войти еще до того, как оно прозвучало. - Не спится тебе, негодник? Ну поди, поди ко мне, - вяло усмехнувшись, подозвал он овчарку ближе, и мгновение спустя уже вовсю наглаживал лоснящуюся собачью шерсть. Этот пес - добрый друг и прирожденный раб по кличке Принц - всегда и всюду следовал за ним, и Гитлер очень его любил; любил так, как только можно любить до смерти верное тебе животное; любил снисходительной, нежной и одновременно суровой любовью, когда не скупятся на ласки, но безжалостно наказывают за малейшую провинность. Надо сказать, именно такая любовь была Адольфу всего ближе и доступнее, потому-то к собакам он и испытывал обычно куда больше светлых чувств, нежели к людям. Сам наполовину зверь, этот человек доверял одним зверям, и звери доверяли ему, не затаивая зла и не предавая. Обрадованный проявленному к себе вниманию, Принц сейчас же ткнулся своим прохладным носом в господские колени и оживленно завилял хвостом, в ответ на шутливую трепку издавая глухое, ужасно милое урчание. - Хороший, хороший мальчик, - играя с овчаркой, вполголоса приговаривал Гитлер, с виду по-прежнему внимательный к любимцу, однако на самом деле полностью погруженный в свои мысли, тяжелее которых могли быть только прикосновения его рук: как никогда усталые и небрежные. Пес вскоре это почувствовал и теперь, пытливо склонив морду на бок, не спускал с Адольфа свой почти человечий взор, как бы выспрашивая, что произошло и почему он, его всемогущий повелитель, так расстроен. Это бесконечно участливое выражение собачьих глаз было Гитлеру знакомо и приятно; приятно даже сейчас, когда ни на чем, кроме Гели и ее ужасного исчезновения, он не в состоянии был сосредоточиться, точно в бреду прокручивая в голове одну и ту же бесполезную, ядовитую мысль. Что он скажет своей сестре, если девчонка, не приведи Бог, не найдется? Как после этого будет смотреть ей, несчастной матери, в глаза? Скрывать до последнего не вариант - все равно пойдут людские толки, и рано или поздно родные сами обо всем дознаются. Да и разве удастся ему смолчать? Ему, не вытерпевшему достойно и ночи один на один со своей бедой... Ему, за несколько часов в неведении без нее постаревшему, кажется, на годы... Ему, готовому со слезами расцеловать даже этого назойливого пса в благодарность за его неизменное присутствие — спасительное присутствие, лишь бы только возвратить тот неземной мирок, какой, не взирая на чудовищные их размолвки, до сих пор искусно создавала Гели своим присутствием в этом доме, и который, стоило ей сбежать, тотчас же лопнул, словно блестящий мыльный пузырь. Гитлер шумно вздохнул, почесал овчарку за ухом, оправил шелковое кремовое покрывало и поднялся, равнодушно отметив про себя, до чего затекли от долгого неподвижного сидения шея и плечи. Снаружи, должно быть, наконец, светало, потому что в комнате как-то тоже резко посветлело; густые тени поблекли и съежились по углам, сменившись нежно-сиреневой дымкой, прояснились очертания прежде до неузнаваемости изуродованных во тьме предметов, от окна повеяло зябким утренним холодком. Гитлер распахнул шторы и увидел роскошную по величине луну, что все еще мерцала над городом в предрассветной голубизне неба, но с каждой минутой все больше таяла, уступая место будущему дню. Фонари погасли, улицы оставались темны и пусты, все молчало, все спало — спало все и вся, кроме него одного, притулившегося близ подоконника, до смерти измученного старика. В компании племянницы он и раньше очень хорошо улавливал между ними эту гнетущую разницу в возрасте, особенно, когда она - еще совсем малышка по его понятиям - пускалась в разговоры о чем-то, в чем он, в силу своих суровых лет, совершенно не разбирался. Или когда во время прогулки вдруг кончались настроение и силы, а Гели, как всегда, оставалась полна энтузиазма и энергии. Это смущало и нередко раздражало Адольфа настолько, что казалось, хуже уже просто быть не может, но теперь, покинутый ею, он удостоился возможности в сто раз острее прочувствовать всю свою немощь. Со всех сторон ее комнаты, этого будуара юности и красоты, немощь насмешливо обрушилась на него, как никогда прежде. Его так и подмывало выскочить отсюда куда подальше, захлопнуть за собой дверь, и все же он не смел пошевелиться, стоял на одном месте, будто прирос ногами к полу, стоял и глаз не сводил с фотографии Ангелики в рамке на стене. Обнажив белые крепкие зубы, она игриво улыбалась ему в ответ, и свет, льющийся от ее улыбки, обдавал Гитлера горячими волнами какой-то невыразимой, постыдной тоски. Ни разу еще он не видел этого ее изображения, а увидев, уже не мог пройти мимо, спокойно позабыв о нем. Какие нежные ямочки на щеках, боже правый! А реснички... Всего несколько шагов вперед и можно будет сосчитать каждую! Впервые ему стало до боли жаль, что у него до сих пор нет ни одной ее фотокарточки. Но, может быть, Гели когда-нибудь щедро предложит ему именно эту?.. Не вытерпев, Гитлер подошел ближе и снял небольшой портрет со стены, тщательно разглядывая благословенное личико непосредственно уже в своих руках. Прекрасна. Ни единого изъяна. А за такую улыбку, и вовсе можно простить все на свете. Дальше смотреть было невыносимо. Развернув рамку другой стороной, он оставил ее лежать на письменном столе, перейдя теперь к возвышавшемуся в углу платяному шкафу. В шкафу отдаленно пахло деревом, накрахмаленным бельем домработницы фрау Винтер и еще чем-то очень приятным, чему не существовало подходящего названия. Этот аромат символизировал Ангелику, являлся ее неотъемлемой частью, ее автографом, вездесущей тенью. Без него образ Гели выходил каким-то неполным, размытым что ли, и потому невозможно было представить ее, не вдохнув ее запах как следует, но зато уже на выдохе она становилась более чем реальна. Теплая и настоящая, эта девушка стояла перед Гитлером, и позади него, повсюду, пока он зарывался лицом в ее цветастые блузы и платья, прижимая к груди ворох заграничных шелковых чулок. Он не мог объяснить себе, зачем производит эту ревизию женской одежды так же, как не мог взять в толк, почему ее школьный джемпер помогает ему успокоиться, но и не особо смущался содеянному, полностью отдавшись моменту. На минуту Адольф даже как будто порадовался своему одиночеству: ночуй сегодня Ангелика дома, и ему было бы не подобраться к этому шкафу — истинной сокровищнице всего, к чему ему так давно хотелось прикоснуться. Внезапно он заметил на трюмо занятную шкатулку, и заинтересовался ею, оставив в покое девичьи наряды. Покрытая изумрудным бархатом, она оказалась милой на ощупь, и открывалась одним нажатием, тут же издавая простенькую монотонную мелодию. Внутри перед зеркальцем под музыку вертелась крохотная белокурая танцовщица-пастушка. Гитлер улыбнулся. При близком рассмотрении шкатулка была самая обыкновенная, такого романтического хлама на ярмарках всегда было пруд пруди, и все-таки эта вещица приковывала к себе взгляд. Должно быть, здесь крылась какая-то «тайна». Юные девушки ведь часто пишут на клочках надушенной бумаги всякие секретики. И действительно, вскоре у шкатулки обнаружилось двойное дно, только вот добраться до него и посмотреть, что там, Гитлеру никак не удавалось, а ломать чужое он не решался, да и жалел. Устав возиться над шкатулкой без толку, он хотел вернуть ее на место, как вдруг со стороны прихожей звонко раздалось короткое «динь-дон», а затем еще одно и еще. От неожиданности его кинуло в холодный пот. Мурлыкающая шкатулка едва не выскользнула из рук на пол. Принц, уже дремавший посреди мягкого ковра спальни, вскочил и с вопрошающим гавканьем бросился в коридор. Сообразив захлопнуть надоедливую вещицу, Гитлер вышел следом, попутно гадая со сладостной тревогой в сердце, кто бы это мог быть. Шофер должен был - он вспомнил только теперь - прибыть к девяти утра, чтобы отвезти Ангелику на учебу. Фрау Винтер обычно появлялась на час раньше, прибиралась, готовила завтрак, будила девочку и снова убегала — теперь уже за продуктами на рынок. Эта расторопная старушка обладала ужасающей пунктуальностью, она бы никогда не позволила себе заявиться раньше или позже условленного, случись хоть всемирный потоп. Неужели ошиблись дверью? Гитлер замер в нерешительности. Еще один режущий слух звонок. Стучание по ручке. И наконец, убедительное: - Дядя, это я. Принц, узнав своих, казалось, осатанел от радости. Еще некоторое время, до тех пор, пока на него не прикрикнули, пес подпрыгивал и весело лаял, в первую минуту чуть не сбив Гели с ног. А она стояла в холле, глупо улыбаясь и постоянно пожимая плечами. На ее обнаженных плечах - сама она была в тоненьком не по погоде переливающемся платьице - красовался промокший плащ водителя. Волосы тоже были мокрые и причудливо вились вокруг бледного горящего лица. - Ну прости, пожалуйста, что так вышло. Я должна была позвонить. Я хотела! Но потом… В общем… Нет, лучше Эмиль за меня скажет. Эмиль, подтвердите! Я говорю как есть. Эмиль тоже был здесь, такой же бледный, промокший до нитки и этим же, видимо, жутко смущенный, потому что изъяснения его были не многим лучше, а в глазах читалось: «скорей бы уйти». И, покивав, Гитлер охотно отпустил его. – Я все понял, мой друг, теперь мне все ясно, спасибо. Эта хулиганка совсем от рук отбилась, как видишь… Просто не знаю, что уже с ней делать. Ну да, ну да. Ты случайно ее заметил, узнал, подбросил до дома. Прекрасно, спасибо. Напомни только, где проходил этот праздничек? А, знаю. Припоминаю, да… Принц, сидеть! Нет-нет, это ты очень хорошо сделал, что забрал ее. Принц, место, я сказал! Может быть, зайдешь? Чай, кофе, горячая вода? Приличия ради Эмилю несколько раз в этом бурном монологе было предложено задержаться, но тот только качал головой, виновато и по-доброму поглядывая на Гели: - Нет-нет, мне лучше идти, Адольф. Главное, что все в порядке. И вскоре он ушел, на прощанье в дверях еще раз сверкнув своей ободряющей усмешкой. Беглянка, в свою очередь, весело помахала ему рукой — так, будто ничего не случилось, однако тут же замялась, ощутив на себе тяжелый нехороший взгляд своего попечителя. Ничего особенного Гитлер не усмотрел в этом ее движении, Ангелика обычно была одинаково мила и приветлива со всеми из его окружения, но эта ее легкомысленная смешливость в данный момент была для него просто убийственна. Облегчение, какое испытал он при виде нее, целой и невредимой, уже практически улетучилось, сменившись плохо контролируемой обидой и злостью. И все же, выйдя на лестничную клетку вслед за Моррисом, Гитлер все еще сдерживался. Вмешивать хороших людей в семейные разборки ему всегда было неловко. - Постой. - Миролюбиво обратился он к шоферу. - Послушай, думаю, Гели сегодня останется дома, так что первую половину дня ты свободен. А за мной заедешь после пяти часов. Ну, ты помнишь. Молодчик понимающе кивнул, скучающе переступая с ноги на ногу. Видимо, говорить «по душам» ему по-прежнему не хотелось. - Как будет угодно, герр Гитлер. Гитлер чувствовал в нем это нежелание поддержать диалог; оно было ново и очень странно, если не сказать, неприятно. Должно быть, именно поэтому, из духа противоречия, он опять бессознательно удерживал Эмиля, с самым понурым выражением лица продолжая в полутьме неосвещенного парадного: - После пяти, не раньше. Я хочу отоспаться. Страшно устал, всю ночь не спал из-за этой мерзавки. Последнее было произнесено почти шепотом: сколько бы ни было ему горько из-за Ангелики, а все же не хотелось, чтобы она за дверью услыхала дурные слова в свой адрес. Неприятно их услышать, казалось, было и его водителю. Холодно усмехнувшись, тот как бы в знак поддержки поднялся на ступеньку выше и похлопал Гитлера по плечу. - Не горячись, прошу тебя. Она действительно думала позвонить тебе от подруги. Кто же знал, что так выйдет. Паршивая ситуация, знаю. Но девчонка хотя бы повеселилась. В ее возрасте… - Да-да, помню-помню. В ее возрасте все мы совершали глупости и всякое такое прочее. Ты повторяешься, - сухо перебил Адольф, задержав на Моррисе особенно долгий, пронзительный взгляд своих разъяренных синих глаз. Лицо и голос его оставались трагически печальны, но глаза выдавали совершенно иное, истинное состояние этой воинственной души, уныние для которой являлось самым непростительным унижением, - после Версальских соглашений, разумеется - какое можно было только познать на Земле. Гитлер едва не трясся от злобы. Эмиль, извинившись, хранил вежливое молчание. Наконец, к первому вернулось самообладание. - Ладно, не буду тебя задерживать. Удачно тебе добраться домой. Пять вечера, не забудь, - Гитлер уже взялся за ручку двери и хотел идти, как вдруг обернулся и с какой-то лукавой интонацией прибавил: - Одного не пойму. Ты-то какими судьбами на этих танцульках очутился? И не дожидаясь ответа на свой вопрос, он махнул рукой и исчез в прихожей, через мгновение негромко щелкнув за собой ключом в замке. Ангелики на месте не было, но полоска света, тянувшаяся со стороны ванной, и шум воды в кранах успокоили мгновенно взволновавшегося мужчину. Позабыв в пылу обуревавших его дум всякие правила приличия, Гитлер вошел в ванную без стука, а когда сообразил свой промах, - по счастью, племянница стояла около умывальника уже в халатике и тапках - отступать было некуда, и чтобы скрыть закравшуюся в сердце робость, пришлось нарочно состроить гримасу красноречивее прежнего. Но и это не уберегло его от едкого замечания девчушки: - А если бы я была голая? Надменно приподняв темную бровку в ожидании ответа, она уставилась на него сквозь запотевшее зеркало — самоуверенная и скучающая. - Но ты одета. Что ж, все равно прошу прощения. Адольф тоже не сводил с Ангелики глаз, но смотрел скорее с укоризной, нежели презрительно. Даже тот стойкий душок спиртного, какой он с ужасом учуял от этой дурочки еще в коридоре, не сумел пробудить в нем, удивительно брезгливом к пьяным по натуре, отвращения к ней. Гели нашлась, и это было самое главное. Больше не обращая на присутствие дяди ни малейшего внимания, она накинула полотенце на голову и принялась растирать свои длинные влажные волосы, сбивчиво насвистывая при этом какой-то благодушный мотивчик. Гитлер молча оставался стоять на месте, прислонившись к дверному косяку и внимательно изучая взглядом белый кафельный пол. Он очень ждал, что Ангелика все же развяжет язык, извинится еще раз, расскажет что-нибудь, но ей, в точности, как и Эмилю, по-видимому, было нечего сказать ему сегодня, и говорить пришлось самому: - Послушай, я ведь не велел тебе шататься по городу одной. Ты хоть понимаешь, какой опасности подвергаешь себя, разгуливая ночью черт знает где и с кем? Отдай мне ключи. Немедленно. - А? - Гели впервые за все время обернулась к нему, явно удивленная тем, что он все еще здесь и зачем-то обращается к ней, когда она давно дала понять, что не настроена на разговоры. Во всяком случае, такое у нее было лицо. И это заставило Гитлера сжать кулаки. - Кстати, там в прихожей... - Девушка сделала неопределенный жест рукой в воздухе, мгновение собираясь с мыслями. - Твой шоферишка забыл свое пальто. Нужно его высушить. Теперь уже во взгляде Гитлера промелькнуло искреннее недоумение. Как могла она так просто перевести тему, пропустив мимо ушей его требование? Неужели не слышала того, что он только что ей приказал? Должно быть, его обескураженный тотальным невниманием вид был удивительно смешон, потому что Ангелика, посмотрев ему в глаза, как-то странно хихикнула и тут же скромно поджала губы, вся искрясь безмолвным жгучим весельем. Так она выглядела всегда, когда было над кем посмеяться. Адольф не глядел на себя в зеркало, но чувствовал, как по лицу его медленно расползаются горячие красные пятна негодования. - Я, кажется, попросил тебя вернуть ключи. Я не хочу, чтобы ты выходила из дому без моего ведома. И ты не выйдешь. Он начал с угроз и продолжил угрозами, ибо иначе не привык, не умел, и это в который раз сыграло с ним злую шутку: едва ли расположенная к диалогу с самого начала, после злобных дядюшкиных слов о ключах Ангелика и вовсе передумала находиться в ванной. Однако, Гитлер, не растерявшись, с легкостью перегородил ей путь. - Пойди положи ключи мне на стол, - прошипел он, четко выделяя каждое слово особой, вкрадчивой интонацией. - Живо. Помрачнев, Гели отступила на шаг, демонстративно туго скрестив руки на груди: - Ага, разбежался. В другой день она бы, возможно, и отдала ему эти злосчастные ключи. Так, ненадолго, лишь бы отцепился, а потом, специально приласкавшись, выпросила бы опять — подкупить этого человека своей добротой ей ничего не стоило. Но Гели до сих пор была пьяна, а значит, вдвое смела и упряма, чем обычно. Чудовищное непокорство, исходившее от нее, казалось, наэлектризовало воздух. И только сильнее распаляло ее противника. - Отнимешь ключи — сейчас же съеду. Гитлер прочистил горло, однако звук этот больше напоминал глухое рычание дикого животного. Бесчисленные гневные обещания племянницы поселиться отдельно никакого впечатления на него давным-давно не производили. Он знал, что идти ей некуда, и рассориться с ним окончательно она не имеет права. Ни денежных друзей, ни собственного постоянного заработка у Гели не было, а значит и реальной возможности начать самостоятельную жизнь тоже. Осознание ее беспомощности доставляло ему тайное удовольствие. - Ты хоть протрезвей для начала. Решения, принятые на пьяную голову, плохие решения, дорогая, - поморщился Адольф, выразительно принюхавшись. Язвительные его заявления на тему алкоголя и сигарет обычно действовали на юную безобразницу обескураживающе, но на сей раз смутить Ангелику оказалось не так-то просто. В глазах ее так и сверкали бесовские мстительные огоньки. Грудь прерывисто вздымалась. - Я уже давно все для себя решила. Съеду, как только смогу. Поднакоплю денег, и съеду. Увидишь. Гувернер недоделанный. Эти слова были такими наивными, забавными и злыми одновременно, что в первую секунду Гитлер едва не задохнулся, и девушке чудом удалось прошмыгнуть мимо него, однако, тут же опомнившись, он в два счета настиг ее в неосвещенном узком коридоре комнат. - Денег? Каких это денег, дорогая? Ты еще ни копейки не заработала, - его голос, до этой минуты столь елейный, теперь, казалось, сотрясал стены своей силой. - Значит, ты откладываешь то, что я тебе даю? Чтобы сбежать, верно? Ангелика и сейчас хотела увернуться, но крепкие мужские руки не позволили ей этого, сковав железной хваткой и придавив к стене ее слабеющее тело. Несколько раз она протестующе дернулась изо всех сил: - Пусти меня немедля! Слышишь, нет?! Гитлер не пускал. Он слышал только бешеный пульс ее запястий. Чувствовал, исходившее от нее живительное тепло. Вдыхал нежный, почти неслышный аромат цветочных духов. К нему действительно примешивался табак, это было неприятно, но ее собственный запах, запах волос и бархатистой девичьей кожи, в достаточной мере восполнял ощутимую отраву. Гитлер нехотя открыл глаза. Гели мрачно глядела в сторону. - Отдай мне ключи и иди спать. Сегодня, завтра и, может быть, всю неделю сидишь дома. Гели молчала. Он заметно ослабил хватку. И снова тишина. - Ключи и спать, я сказал! И, бога ради, не перечь мне, Ангелика! Ни шага из дому без меня! Запрещаю! - Неистово вдруг взревел Адольф, еще туже, до самых синяков сдавливая белые мягкие ее руки. Еще чуть-чуть, и побелка обязательно посыпалась бы с потолка, так он кричал и брызгал слюной, но Гели даже не дрогнула, не проронила ни звука, а продолжала смотреть куда-то в бок, как и смотрела, безучастная, равнодушная ко всему, и более всего — к его страданиям. А когда Гитлер, наконец, отошел от нее, только с тихим шипением потерла запястья. - Ты с ума сошел, дядя. Ты спятил... Ты совершенно спятил, - прошептала она затем, как-то необычайно посерьезнев. Ни страха, ни ненависти не было в ее голосе, но было отвращение, огромное отвращение. Своей величиной оно, вероятно, поразило ее саму. Позабыв обо всем на свете от обиды, Гитлер отвернулся. Гели твердо продолжала: - Взаперти целую неделю? Неделю? Как ты себе это представляешь, дядя? Мне нужно на учебу, мне нужно по делам, мне нужно... Да как ты смеешь?.. Почему ты все время вынуждаешь меня отчитываться перед тобой? По какому праву? Потому что я живу у тебя в доме и ты помогаешь мне финансово? Ладно, я больше не возьму ни копейки. Я найду новое жилье. Только оставь меня в покое. Пожалуйста. Накопившееся хлынуло из нее как из рога изобилия. Так бывает, когда долго молчишь, подавляя в себе малейшее недовольство и послушно проглатывая любое из унижений. Ангелика чувствовала, что натерпелась от Гитлера достаточно. К тому же, несмотря на всю свою злобу, он сегодня казался ей каким-то особенно помятым, и Гели, разоткровенничавшись, подсознательно надеялась на дядюшкину сговорчивость. Конечно, это была игра с огнем, однако лучшего шанса добиться своего могло и не представиться. Неожиданно Адольф холодно перебил ее: - Так-то ты благодаришь меня? Попрекая меня моей же заботой и добротой к тебе, бессовестное ты создание? Выставляя на посмешище перед чужими людьми? - С этими словами он обернулся, пристально вглядевшись в темноту, где затаилась мгновенно притихшая бестия. Упомянув посторонних, Гитлер на самом деле подразумевал лишь Эмиля Морриса. Тот один волею случая знал все о их семейных ссорах, а теперь еще и застал его родную племянницу пьяной, во время какой-то омерзительной полночной гулянки, наверняка в компании какого-нибудь прощелыги… О большем подумать становилось страшно. Да, Моррису было известно многое, и все-таки данная осведомленность не делала его близким человеком, не давала ему права быть своеобразным посредником между ними. В этом доме их было двое, всегда только двое. Третий был невозможен, ревнивая натура Гитлера никогда бы не потерпела чужака рядом. Вновь воинственно скрестив руки на груди, Гели явно намеревалась вставить в ответ очередную язвительную реплику, но он не позволил этого, громогласным тоном обрезав ее на полуслове: - Молчать! Ты, невоспитанная гадкая девчонка, еще будешь учить меня жить?! Постыдись! Ты будешь слушаться меня, ты будешь вести себя только так, как я велю! Мне лучше знать! А пока ты еще никто и ничто, чтобы вякать почем зря! Молоко на губах не обсохло! Проклятье какое… Но я-то из тебя вышибу всю дурь! Гитлер и сам не понимал, зачем говорил с ней так грубо. Он уже не помнил, как сходил с ума от горя всего несколько часов назад в ее отсутствие, забылись и бесчисленные обещания, данные самому себе на постели в девичьей спальне не расстраивать племянницу наказаниями – только бы вернулась целой и невредимой. Оставалось лишь гнетущее чувство некого тупика, безысходности во всем касаемо Гели, и не выразить это чувство было нельзя, невозможно; слишком мучительно оказалось оно, чтобы его таить. "Она не оставила мне шансов", - мысленно заключил Гитлер в свое оправдание, хотя заранее знал, сколько лукавства вмещало это утверждение. Ему просто не удавалось подобрать к Ангелике нужный ключик. А наилучшей защитой этот человек всегда считал нападение. Гели, похоже, отныне придерживалась того же мнения. -Знаешь, дядя, ты хочешь выдрессировать меня по своему вкусу, будто я зверек в клетке, но у тебя ничего не получится, даже не мечтай. Понимаю, ты привык распоряжаться людьми как своей собственностью, любишь командовать и всякое такое… - Тут она заулыбалась самой манящей, таинственной улыбкой, какую только можно было выдумать, и неторопливо приблизилась к нему, онемевшему от неожиданности и очередной волны гнева. Ее мягкая ладонь на мгновение зачем-то легла ему на плечо, и это прикосновение окончательно парализовало Адольфа. Целая вечность прошла, казалось, а он все смотрел Ангелике в глаза, очарованный их искрометным блеском и глубиной, но вот она отвела взгляд, отдернула руку и вызывающе подытожила: - Твоя жестокость и тупоумие тебя самого однажды загонят в клетку. Впрочем, там тебе и место. Затишье длилось меньше минуты. Гитлер еще не шелохнулся, не сказал ни слова, а Гели уже попятилась назад, побледневшая и растерянная. Очевидно, он не на шутку испугал ее одним только выражением лица, и теперь она, конечно, понимала, что сболтнула лишнего; может быть, даже раскаивалась, однако все это его нисколько не интересовало. Гели действительно не оставила ему выбора. После этих откровений о зверях и клетях – почти наверняка. - Говоришь, не смогу выдрессировать? Неужели? - Мягко осведомился Адольф, медленно-медленно ступая прямо на девушку. Дышать было тяжело, пришлось ослабить галстук. Ему казалось, он улыбается, но со стороны эта улыбка вряд ли походила на улыбку. Куда ближе к истине был оскал хищника. Гели не отвечала, только продолжала на негнущихся ногах потихоньку отступать к двери своей комнаты, глядя не на дядю, а куда-то сквозь него так, точно за спиной его видела мертвеца. Гитлер догадывался, что она таким образом пытается отвлечь его внимание; хочет, чтобы он обернулся, отвлекся, упустил ее из виду; хочет улизнуть, оставить его с носом, запереться на ключ, избежав заслуженного, и в скором времени снова вытворять свои маленькие пакости, которые неимоверно досаждают ему. На лице ее также читалась готовность при первой же возможности рвануть от него в укрытие, и по мере приближения заветной двери готовность эта определенно возрастала, но решиться окончательно Гели не доставало смелости – слишком велика была опасность оказаться пойманной в считанные мгновения. Наслаждаясь замешательством бедняжки, Гитлер охотно подыгрывал ей, еще более медлительный и осторожный. Истинные его намерения выдавала лишь походка, какой неуклонно надвигался он на нее, шагая так тяжело и твердо, точно мечтал впечатать Ангелику в землю одним своим сапогом. -Эй… Чего это ты?.. Дядя, послушай… - недоуменно пробормотала девушка, придерживаясь за стену, но скоро оторвалась от стены и вышла на середину коридора, все пятясь и пятясь вглубь. Отступая, Гели всеми силами старалась сберечь остатки самообладания и не слишком доверяла охватившему ее предчувствию беды. Дядюшкиного гнева как такового Ангелика ни капли не боялась, и если бы тот только кричал и стучал кулаками, ей было бы почти все равно, но он зачем-то приближался, и взгляд его, мечущий молнии, подтверждал наихудшие ее опасения. Зря она ждала, что Гитлер остановится, переведет все в шутку и предложит перемирие. Он не собирался останавливаться. Он не собирался мириться. А Гели точно не знала, чего стоит ожидать от него в безумии, и на что способен он, по-настоящему разозлившись. Не Гитлер, но чувство неизвестности и чудовищной беззащитности заставляли ее трепетать от ужаса перед ним. В следующую секунду ожидание некого мифического ужаса сменилось ужасом еще большего недоумения и вполне осязаемой боли. Разнервничавшись, Гели сделала неверный шаг, поскользнулась на пороге, не удержалась и тут же растянулась на полу, даже не успев сообразить толком, что произошло. Теперь кружилась голова и было до смерти неловко перед самой собой за свою извечную неуклюжесть. Кроме того, она чувствовала, что снова становится нестерпимо зла. Ушиб причинял немало неприятных ощущений, однако куда болезненней Ангелике показалось само осознание этого позорного падения на глазах у ненавистного ей человека. О, как он был ей ненавистен! До этого часа она сама до конца не понимала, какой ничтожный, какой гадкий человечишка жаждал управлять ею, в то время как она по доброте душевной и врожденной доверчивости еще старалась понять и как-нибудь полюбить его. Ангелике действительно казалось, что она очень старалась… И вот, все пошло прахом, и в довершение всему она сейчас пребольно ударилась по его вине и ему на потеху! Вся исходя яростью, Гели, наконец, подняла глаза, ожидая, что Гитлер поможет ей подняться, но он не только не помог, а еще и легонько, как бы играючи подтолкнул носком сапога в комнату, точно какую-нибудь псину, с какими обожал возиться и которых не щадил, воспитывая «по своему вкусу». От унижения у нее моментально защипало в глазах. - Живее, дорогая. Ну же, ползи в спальню. Ползи, тебе говорят. – Тем временем приказывал Адольф, ногой небрежно принуждая ее отползать все дальше, до тех пор, пока она не почувствовала под собой мягкое ковровое покрытие. До сих пор, несмотря на всю дикость происходящего, Гели не промолвила ни звука, и подняться не попыталась, а это, казалось, должно было немного смягчить суровый нрав ее попечителя, однако Гитлер не торопился доверять столь внезапно пробудившейся в племяннице покорности. Волчий инстинкт подсказывал ему, что она до смерти напугана и лишь потому так послушна с ним. Он давно заметил, как она дрожит. Ее страх, страх загнанной овечки, буквально витал в воздухе, и он брал его буквально на нюх, не только упиваясь своим всевластием в эти минуты, но и предвкушая не менее интересное продолжение. Решив что-нибудь наверняка, он обычно шел до конца и всегда достигал поставленной цели. Так должно было быть и теперь. - Умница. – Коротко усмехнулся Адольф, схватив с комода свой знаменитый хлыст, прежде по невнимательности оставленный в апартаментах племянницы. Беспрестанно вертя его в руках, он не сводил с Ангелики помутненного выжидающего взгляда. Она молчала. Она знала, что ему не нужны ее извинения. И Гитлер сам это вскоре подтвердил: - А сейчас повтори, чего же я не смогу и что же меня там должно загнать в клетку. Повтори, не бойся. Но не вздумай просить прощения. Неспешно обойдя девчонку кругом, он остановился прямо в шаге от нее и, крепче стиснув в ладони тугую рукоять хлыста, легонько провел им по ее волосам и вдоль плеч. Гели едва заметно вздрогнула, но ничего не сказала и глаз не подняла. Кое-как сдержав довольный вздох, Гитлер очертил хлыстом ее скованные мягкие руки. - Что ж ты молчишь, детка? Неужели забыла? Как-то нехорошо получается… Ты забыла, а я помню… А хочешь, и тебе припомню? Хочешь? Самый кончик хлыста, прохладный и твердый, коснулся ее щеки, а затем подбородка, в любую секунду готовый полосонуть наотмашь это беленькое окаменевшее лицо. Раньше он ограничивался пощечиной, но что ждало ее на этот раз? Ангелика не могла предугадать. Она могла лишь надеяться… - Дядя Альф… Ты… И как так вышло, что она сплоховала в самый ответственный момент? Предоставила ему возможность поставить себя на колени? Склонила голову? Позволила водить по телу тем омерзительным орудием, каким обычно стегают лошадей, вместо того, чтобы отнять его и переломить надвое? Гели поджала губы, тяжело и быстро дыша. Еще минуту назад она готова была на коленях читать псалмы наизусть, только бы утихомирить его пыл, но силы понемногу возвращались к ней, а вместе с ними и бесшабашная уверенность в собственной везучести и неоспоримой правоте. Она раздумала оправдываться. Раздумала умасливать этого старого идиота. В жизни и без того всегда хватало глупых и злых вещей – к чему выдумывать очередную? Вдобавок, Гели никогда не тяготела к самообману. Не готова была предать саму себя. Не могла так просто отказаться от всего, что дорого, в угоду чужой неутолимой жажде пленять и подчинять. А держать язык за зубами тем более не умела… - Ты монстр, дядя. Самый настоящий дьявол. Гадкий, жестокий дьявол… Видеть тебя не могу. – Отчеканила вдруг Ангелика, гордо подняв на Гитлера мрачный взор своих потемневших от негодования прекрасных глаз. Несомненно, она принадлежала к той породе девушек, которых только украшают вспышки гнева. В такие мгновения что-то резко изменялось во всем ее облике, очаровательные черты лица еще сильнее преображались, становясь какими-то томными, таинственными, в глазах зажигалось неясное пламя, а движения и голос обретали особенную грозную энергию, способную уничтожить все на своем пути. Раздраженная, Гели, сама того не замечая, имела странный талант влюблять в себя кого угодно, и Гитлер не был исключением. Ему ли было не знать о ее чарах! Но даже самое нежное чувство таяло и меркло в сравнении с ненавистью, какую испытывал он теперь, сраженный наповал ее гнусными словами… Все такой же невозмутимый с виду, в душе Адольф весь трясся от этой ненависти, опасаясь как бы ненароком не свернуть племяшке ее хорошенькую шею. На секунду ему даже пришло в голову бежать, пока не натворил бед, но, к сожалению, только на секунду и не всерьез, так как мгновение спустя, - и отнюдь не из мстительных побуждений - он уже решил, что не уйдет, не проучив Ангелику как следует. Было еще кое-что, что разбудила она в нем своим несносным поведением. Кое-что, чего он больше всего в себе стыдился и чему втайне постоянно потакал, намеренно провоцируя все эти ссоры, в некотором смысле безумно приятные ему. Гели излучала страсть. - Встань на колени, подними халат. Быстрее, – не своим голосом негромко скомандовал он, поигрывая хлыстом в руках. Изумление смешанное с ужасом отразилось в ее глазах, но Гитлера это ничуть не смутило. Он лишь недоумевал, насколько просто оказалось то, на что ему так долго не хватало решимости. Гели обреченно повиновалась, и взору его вскоре предстало бледно-голубое атласное белье. Оставаться спокойным было невозможно. - Ангелика, - преувеличенно печально и одновременно как-то угрожающе заговорил он, огибая вокруг несчастной девушки который по счету круг. - Сегодня ты меня ужасно расстроила… Я разочарован… Тебе должно быть совестно за свой проступок. Ты не должна так себя вести со старшими людьми. Это никуда не годится. Но, несмотря ни на что, - Адольф с тихим вздохом невольно скользнул взглядом вдоль ее обнаженной бледной поясницы. - Я остаюсь тебе лучшим другом и желаю тебе только добра… Запомни это, пожалуйста, милое дитя. А сейчас… Мы вместе сделаем так, чтобы этот недавний проступок никогда больше не повторился. Согласна? Вопрос, конечно же, был задан риторически. В доме на Принцрегентенплац отродясь не спрашивали ее согласия. Ни разу не интересовались ее мнением. Игнорировали ее требования и мольбы. Были глухи и слепы ко всем ее чувствам. Так зачем ей было отвечать? Гели молча ограничилась пожатием плеч. Гитлера это вполне устроило. - Очень хорошо. Теперь сними с себя все лишнее и приляг на постель. На живот. Скоренько. Эти его прохладные «живее» и циничные «скоренько» поистине напоминали Ангелике дрессировку щенков. Что ни говори, а менторства дядюшке было не занимать. Вопреки приказу она не стала раздеваться: только трусики приспустила, заранее догадавшись, какое он наметил «наказание». Гели уверяла себя, что слушается дядю лишь из любопытства. Ей, излишне пытливой по природе, действительно в какой-то момент стало очень интересно, как далеко посмеет зайти ее новоиспеченный воспитатель. Ни в какую настоящую порку она, понятное дело, не верила. Даже сомневалась, умеет ли он вообще пороть, этот выдумщик и глупый показушник. Наверное, просто хотел полюбоваться на ее задницу, но теперь-то будет вынужден спасовать. Еще бы он решился ее ударить, он ведь такой размазня во всем, что касается девушек! Гели облизнула губы, беззвучно хихикнув. Мысль о том, что он давно мечтал взглянуть на нее голую показалась ей слишком…Неподходящей? Ужасная мысль, нелепая и несмешная. Даже вредина-Гитлер не заслуживал, чтобы о нем думали подобную гадость. Должно быть, она все еще была навеселе, раз в голову лезла всякая чушь. Свои размышления на этот счет Гели почти сразу позабыла, однако чувство смущения и беспокойства отныне ни на секунду не покидало ее. Улегшись ничком на постель, Гели стояла на коленках у края кровати, и прежде чем почувствовать первый жгучий удар, успела заметить на стене справа теплый солнечный зайчик. «Утро наступило», - сообразила девушка, и тут же взвизгнула, ошеломленная произошедшим. Больно не было. Было непривычно и весьма обидно. Она ведь до последнего свято верила в то, что дядя ее разыгрывает… Тем временем чуть поодаль послышался шелест задергиваемых штор, и в комнате заново воцарился сонный полумрак. Вероятно, бьющий в окно свет раздражал Гитлера; Гели же наоборот особенно занервничала в темноте. Освещаемая солнцем, спальня еще сохраняла привычный вид, и находиться в ней вместе с ним было почти не страшно, но как только сгустилась тьма, Ангеликой молниеносно начал овладевать непритворный ужас. Хлыст, со свистом рассекая воздух всякий раз, прежде чем обрушиться на ее поверженное тело, продолжал свою грязную работу. Острая боль уже пронзала бедра, но только в перерывах между ударами и потому казалась довольно сносной. Вскрики вскоре сошли на тихие стоны, а затем и вовсе прекратились. На четвертом или пятом ударе Гели, сцепив зубы, мысленно поклялась себе молчать, сколько бы не пришлось терпеть. Она чувствовала: Гитлеру это ой как не понравится, он ведь так ждал ее мучений, однако сама перспектива испортить ему все удовольствие настолько подбадривала Гели, что отказаться от нее представлялось кощунством. Она была просто обязана показать дядюшке свою силу! И действительно, тот сейчас же остановился, будто мысли ее прочел. - Считай удары, - потребовал его необычно хриплый голос, пока хлыст лениво поглаживал девушку по спине в знак одобрения. Израненная кожа невозможно горела, и Гели подумала, что теперь точно не сможет сидеть, по меньшей мере, несколько дней, однако беспокоило ее иное: каким образом продержаться теперь, не выдав своей слабости? Адольф повторил: - Считай удары. Каждый. Вслух. Она не могла видеть его лицо, но ясно ощущала на себе знакомый пристальный взгляд, каким он пожизненно сверлил ее, и знала, что спина у него в поту от усердия, и что челка неряшливо спала на лоб, а пальцы заметно подрагивают, словно у какого-нибудь шестидесятилетнего старца. Вид его, взбешенного до белого каления, всегда веселил и вместе с тем наводил на нее тошноту. Сомкнув веки, Гели отсчитывала болючие удары один за другим, как было велено, и чтобы не зареветь, старалась как можно четче вообразить себе, какой дядя уродливый и жалкий. - Семь… Восемь… Девять… Казалось, она давно сбилась со счету и ненароком отхватила вдвое больше, так изнывала каждая клеточка ее тела, но Гитлер спокойно считал вместе с ней, и ошибки быть не могло: в данном случае ему следовало отдать должное, этот человек не стал бы лгать по мелочам. Короткие передышки, во время которых он прохаживался до двери и обратно, с пеной у рта рассуждая что-то о послушании, давались Гели еще хуже, чем шлепки хлыста. Крепко обняв подушку, она едва держалась, чтобы не осесть на пол; колени затекли, в ушах стоял невообразимый шум, а следы побоев, воспользовавшись минутным затишьем, разгорались до такой степени, что стоны сами рвались наружу. Девушка стыдилась их до слез, и в итоге искусала себе все пальцы, лишь бы не проронить ни звука. Звучит глупо, но до сегодняшнего дня она, выходит, и не подозревала, как тяжко бывает на свете. И расплата за это незнание, как и любая другая расплата в этом мире, оказалась непомерно велика… - Одиннадцать, - выдохнула Гели, точно в тумане. Мысли и чувства покинули ее, обида утихла, иссякла ярость. Одна физическая боль оставалась значима. Боль, которую с таким рвением причинял ей родной дядя, не покидала ее ни на миг, силой своей достигая, порой, самого сердца. А тогда Гели понимала, что еще немного, и она точно потеряет сознание. У нее даже не осталось сил позвать на помощь. Да и звать было некого. - Двенадцать!.. Кажется, это сказал Гитлер, поскольку сама она едва ли оставалась способна произнести хоть что-нибудь и запомнила лишь тот последний, тихий полустон, что все же не сумела сдержать, уже нисколько не сопротивляясь своему падению в небытие. Состояние ее, однако, больше походило на глубочайшее душевное потрясение, нежели обморок. Жадно глотая воздух, словно рыбешка, выброшенная на берег, девушка мало-помалу приходила в себя. Тишина, повисшая вокруг, настораживала ее. Неужели кончилось? Она приподняла голову, попыталась пошевелиться, и тут же горько пожалела об этом, болезненно зажмурившись от нахлынувших противных ощущений в области поясницы и ягодиц. Робко проведя рукой чуть выше бедер, Гели с ужасом обнаружила тончайшие, не совсем подсохшие струйки чего-то, чего по глупости не могла не попробовать на вкус. Кровь! И как же она сразу не сообразила… - Разве тебя никогда не пороли дома в детстве, дорогая? - Неожиданно раздался за спиной голос, от которого внутри нее все похолодело и оборвалось. Он до сих пор был здесь. Следил за ней. Упивался ее проигрышем. Гели помотала головой, пряча взгляд, полный отчаяния и слез, как только его ладонь коснулась ее макушки, наставнически поглаживая. "Отойди! Пошел прочь! Не смей, не смей ко мне притрагиваться!", - Хотелось завопить Ангелике, но она молчала, на животном уровне опасаясь очередной порции избиений. Другой такой порки сегодня она бы просто не пережила. - Ни разу? - Участливо переспросил Адольф, присаживаясь рядом. Его горячая ладонь переместилась ей на плечо. Было брезгливо чувствовать ее. - Ни разу, - еле слышно прошептала Гели, мгновение спустя с трудом осознавая смысл сказанного. За столько лет никто, кроме дяди, по-настоящему не поднимал на нее руки. Никому, кроме него, не приходило в голову "воспитывать" ее кулаком. Ни учителя, ни родители ни за что бы так не поступили. Да, они были строги, но никогда не переступали грань дозволенного. Они знали меру. Они... Были людьми? Вся дрожа от унижения и чувства несправедливости, Гели смерила мужчину долгим, выразительным взглядом. Ей хотелось знать, зачем он это сделал. Чего добивался? За какие грехи невзлюбил ее?.. Незаметно для себя она заплакала и уже не могла остановиться. Слезы сами скатывались по щекам, горючие и злые. Гитлер неодобрительно поцокал языком, заправив ей за ухо выбившуюся прядь волос. - Ничего страшного. Ты скоро привыкнешь. Девушка судорожно всхлипнула, отвернулась, уткнулась в постель, а когда, наконец, затихла, то поняла, что осталась одна. Гели не слышала, как он ушел, но комната была пуста, и вскоре ей удалось забыться спасительным сном без сновидений.