Холодный свет

      Орхидею, подаренную Вольфом, Ева сохранила, вложив увядшее соцветие между страниц орнитологической энциклопедии Брема — книги увесистой и скучной; ну кому понадобиться заглядывать в нее лишний раз? Она больше не заговаривала с отцом о своем новом знакомом, а он и не спрашивал, будто позабыв причину их последней размолвки. Всего один раз в дверях гостиной Ева слышала, как тот обратился к матери: - Боюсь, этот Гофман со своей фотосъемкой только зря морочит нашу дочку. Разве это профессия? Разве это подходящее занятие для девушки из добропорядочной семьи? Никак не возьму в толк: она, что же, всю жизнь собирается за копейки сортировать пленки? Ева не обиделась. Она уже привыкла, что отец не понимает ее и никогда не воспринимает всерьез. С самого начала он, в лучшем случае, оставался равнодушен к ее увлечениям; в худшем — порицал и запрещал. Но если раньше ей было нетрудно с печальной покорностью слушаться его во всем, то сейчас она старалась не нарушать родительский устав только с виду, внутренне игнорируя и даже, как будто высмеивая всякое заумное наставление. Деспотичный авторитет главы семейства в ее глазах автоматически был подорван встречей с тем, чьи жизненные силы и влияние в обществе явно преобладали, а врожденное умение вскружить голову в сочетании с бесчувственной хладостью ума заставило бы недоумевать любого повесу. Когда-то давно, под впечатлением сказки о Питере Пэне, Ева отчаянно не желала взрослеть; теперь же не понимала, как можно всю жизнь оставаться ребенком. Не стало маленькой стеснительной девочки, с обожанием взирающей на своего папеньку. Ее место заняла влюбленная девушка, едва ли не обожествляющая живое воплощение своих грез. Отныне она не боялась прогневать отца, а лишь опасалась губительных последствий этого гнева, стараясь наперед предвидеть все то, что могло навредить ее счастью. Вместе с глубочайшей симпатией к мужчине в ней пробудилась особая инстинктивная осторожность по отношению к старшим. Мать, во всяком случае, в последнее время была вполне довольна поведением Евы и потому охотно выгораживала ее перед супругом, попросту отмахиваясь в ответ на его ворчание: - Брось, господин Гофман честный человек. Он знает, что делает. Вспомни, ты сам прежде одобрял ее увлечение. А теперь, когда наша девочка втянулась и делает успехи, сердишься на нее вместо похвалы. Бессовестный! Будто кипятить скальпель занятие прибыльнее. Последнее, в сердцах брошенное замечание, относилось к старшей из сестер. Вот уже второй год всеобщая любимица Ильзе служила у одного не слишком знаменитого, но хорошего врача. Врач этот был хирург, человек пожилой, жутко занятой, и оттого высоко ценящий ответственных медсестер. Некогда он занимал ответственную должность в столичной клинике, но давно уже отошел от дел и едва сводил концы с концами, содержа крохотную приемную на окраине Мюнхена. Оставить медицину, призвание всей жизни, не мог — это означало бы отказаться от жизни как таковой. И помощниц своих не обижал: учил всему понемногу, жалование платил в срок. Одна беда — с документацией у него не ладилось, национальности он вышел неподходящей, неправильной; словом, иудейской. Совсем недавно это ничего не значило. Подумаешь, врач-еврей! Однако с некоторых пор что-то да стало значить, и чем дальше, тем больше. Нехорошее положение для старика. Брауны ему сочувствовали, но на всякий случай уговаривали дочку поискать работу где-нибудь еще. Ильзе качала головой: нет, нельзя так, не хочется, да и привыкла она. В городе полно евреев. Что ж теперь, так и бегать с места на место? До сих пор Ева не особенно вникала в семейные споры по поводу ненадежного положения доктора Леви и уж тем более не задумывалась, в чем заключалось его досадное отличие от остальных. А теперь поняла: это его и многих ему подобных Гитлер в пылу своей страстной речи окрестил нечестивым отродьем. Но почему? О Леви она знала только то, что он одевается нелепо, и каждый день помогает людям. К тому же, он с почтением относился к ее зазнайке-сестре и порой передавал от себя что-нибудь вкусное к чаю. За что же ей было желать ему зла? Разнервничавшись, Ева решила серьезно поговорить с Ильзе — пусть ни в коем случае не обижает старика и не оставляет свою работу. Мало ли, что там выдумывает "Фелькишер беобахтер", - она листала у Гофмана несколько выпусков этой газеты - время теперь такое — все друг друга ненавидят. Девушка даже отрепетировала в голове нужные слова — и передумала. Делать ей, что ли, нечего? У каждого своя голова на плечах. Да, господин Леви неплохой человек и наверняка оклеветан зря, но они-то тут причем? Ильзе, так и быть, — он платит ей деньги. Вот пусть она и беспокоится о своем наставнике, если ей того хочется. В настоящий момент Ева молилась об одном: чтобы Адольф, не приведи Господи, не узнал о легкомыслии ее сестрицы. Не хотелось, чтобы тот плохо думал о ее семье. Что ж, раз уж ему не нравятся евреи, то и она не станет о них думать. Будет жить как жила, не интересуясь чужой судьбой; для чего? Всего важнее ей представлялась собственная судьба; тихая и бесславная, но зато, быть может, в будущем красиво вплетенная в чужую, обожаемую, великую судьбу. Все следующие дни, до конца недели Ева занималась фотографиями Гитлера. Первые, те, что отснял Гофман в тот вечер после закрытия, особенно впечатлили девушку — только потому что политик лично попросил ее их распечатать, но снимков оказалось немного; к тому же, некоторые шеф сразу забраковал. - Оставь пока на виду, не вздумай потерять, - изрек фотограф, с видом знатока подолгу изучая в руках каждый. - Поместишь потом в архив те, у которых вверху справа будет срезан уголок. А он, несомненно, будет срезан у этой, и у этой тоже... И здесь, вероятно. Ева с удивлением поинтересовалась, что означает этот срез, ведь все остальные неудачные работы они отмечают иначе. Гофман пояснил: - Все просто. Когда Гитлер находит неподходящей какую-нибудь фотографию, он обычно срезает ее угол. Несанкционированные фотографии никогда не публикуются, каждая должна быть сперва одобрена вождем. Вот почему именно он, Генрих Гофман, является его персональным фотографом — выдающейся личности всегда невероятно трудно угодить, и сделать это способен только, в каком-то смысле, такой же гениальный человек. Ева едва удержалась, чтобы не засмеяться. Она не могла не веселиться, наблюдая отчаянно неуклюжие попытки шефа если не перещеголять, то хотя бы сравняться по значимости со своим знаменитым клиентом. Приземистый, полный, извечно пропитанный пивным перегаром, да еще и с сальными ручищами — Гофман вряд ли походил на гордого воина с пропагандистских плакатов, коими были увешаны витрины фотосалона. К несчастью, немногим совпадал он со своим кумиром и внутренне, постоянно демонстрируя в характере отвратительные черты начинающего маразматика, чью низменную комичность лишь усугубляла ослиная самонадеянность и жажда славы. "Седина в бороду, бес в ребро", - про себя шутила Ева, поражаясь, что они почти ровесники. Кажется, всего на несколько лет старше Гитлера, фотограф в ее глазах выглядел настоящим стариком;и важничал, как старик; и надоедал, подобно старику. Она не могла определить, в чем именно выражается эта пропасть поколений между ними, но ясно чувствовала: один из них — мужчина, пока другой никак не может смириться с безвозвратно утраченной молодостью. Таким образом, Ева безотчетно научилась распознавать, чего ей хочется, — и вдруг обнаружила все самое необходимое в синеве пронзительного взгляда. Синева проступала как бы из ниоткуда. Только что перед ней был совершенно чистый лист бумаги — и вот уже возникают знакомые контуры, под действием особых жидкостей в багровом отсвете лабораторной лампы обретая все более четкое значение и смысл. Изображение получалось черно-белым, но глубина и яркость глаз запечатленного на снимке человека оставались жить, умело затрагивая в юной влюбчивой душе тончайшие потаенные струны. Замечтавшись, Ева едва успевала следить за временем, чтобы ненароком не передержать полученную фотографию и надежно зафиксировать ее. Испортить его портрет - портрет самого Адольфа Гитлера! - по невнимательности было просто недопустимо и нехорошо. Она видела, чувствовала нутром, сколько искренности он вкладывает в каждую съемку. Сфотографироваться для Гитлера означало не просто постоять перед камерой в угрожающей позе, нарочно хмурясь в попытке изобразить на лице какую-нибудь несуществующую, но очень важную мысль. Ему не нужно было притворяться — мысль у него действительно была, и выразить ее не составляло особого труда, ведь все, что делается от души — все выходит легко и естественно. Предпочитая холодный расчет в мелочах, в наиболее ответственный момент он скорее поступал по велению сердца, следуя грандиозной идее, которую однажды открыл в себе и так стремился донести людям. Человек-источник, человек-фейерверк — Гитлер был весь проникнут этой идеей и повсюду расточал ее; ну а что касается Евы, то она толком и не заметила, как увлеклась им самим. Он единственный буквально ослепил ее; и никто другой, ни один мужчина уже не был способен его затмить. Ева старалась как можно дольше не вспоминать о нем, иначе тут же заливалась краской и начинала дурашливо улыбаться, а такая улыбка ей совсем в себе не нравилась и, к тому же, была небезопасна. Она ощущала себя обнаженной, когда думала о Вольфе. Не в прямом смысле, конечно, но в смысле той душевной уязвимости, какую испытывала, воскресив в памяти его образ. Это чувство нельзя было даже сопоставить с влюбленностью. Оно не входило ни в какие рамки. Ева знала, что влюблена, и в душе уже почти примирилась со своей бедой, но как подавить безумие, которому и названия дать не могла? По-прежнему владея довольно смутным представлением о жизни и деятельности приглянувшегося человека, она не могла отказать себе в счастливой возможности по нескольку часов к ряду тайком рассматривать его фотографии. Нет, она совсем о нем не думала! Не думала, а только чувствовала, просыпаясь; и спать ложась тоже чувствовала, с открытыми глазами в темноте гадая, какие сны ему снятся; чувствовала его в духоте кухни, развешивая свежевыстиранное белье у плиты, и когда принимала ванну; и позади себя, чуть поодаль, пока спешно застегивала блузку у трюмо. И натерев до крови ноги в тугих сапожках с прошлогодней распродажи, не сомневалась в его присутствии. Он был везде и нигде одновременно: как ветер, как солнечные лучи в ветвях облетевшего сада, с той же вероятностью, что и четверг в канун пятницы, а вслед за октябрем — ноябрь; он наступил и был, и спасу от него ей не было. Внезапно Ева поняла, как много о Гитлере пишут и говорят в городе. До сих пор в сознании юной девушки существование того фактически ограничивалось стенами фотоателье — там теперь все навевало настроение помечтать о нем. Но чем больше она присматривалась и прислушивалась, идя по улице, тем чаще убеждалась, что весь Мюнхен, а не только закуток Гофмана, является одним сплошным ярким напоминанием. Громадные плакаты и символичные вождистские лозунги на каждом углу, равно как и знамена со свастикой - уже примелькавшейся и вселявшей в сердце какое-то приятное беспокойство - притягивали Еву. Ей радостно сделалось и видеть, и слышать все, что было связано с Адольфом; даже если это оказывался глупый мальчишка-газетчик - в своей эйфории она готова была расцеловать и его, просто потому что тот выкрикивал дорогое имя. А затем на прилавке книжного магазина ее внимание пленило поразительное произведение. Суровый взор, знакомые инициалы — на обложке Ева мгновенно узнала своего вдохновителя, но притронуться к книге так и не решилась: в смятении выбежала за дверь прежде, чем продавец успел окликнуть ее и предложить помощь. Увиденная книга еще очень долго не выходила у девушки из головы, хотя названия ее она не запомнила. Мое состязание? Наша война? Нет, все не то! К книжному, во всяком случае, Ева больше не приближалась. Суеверный страх быть уличенной в чрезмерной симпатии к известному человеку сковывал ее. Она, конечно, могла обратиться к Гофману — ему-то уж точно известно, что за книга такая и о чем; могла, и все же молчала, даже когда фотограф первый заговаривал о Гитлере. Тихоня по характеру, Ева вела себя вдвойне сдержанней и скромнее прежнего, стоило кому-нибудь - а тем более шефу - упомянуть его. Причем, получалось достаточно натурально: иной раз, восхваляя политика, Гофман раздражался, невовремя заметив на лице подопечной подлинное равнодушие — искусно созданную маску, о существовании которой могла догадаться, разве что, такая же горячо влюбленная женщина или женщина, чудом пережившая подобную западню. Чудом, поскольку поостыть со временем и при этом остаться в здравом уме представлялось Еве невыполнимой задачей. Бедняжка даже не была уверена, возможно ли, чтобы кто-нибудь еще, кроме нее, испытывал нечто сравнимое с тем, что чувствовала она. Едва ли! На самом же деле, Ева, как и многие другие юные создания, отличалась способностью нарочно преувеличивать и драматизировать события. По неопытности спутав природное, хоть пробудившееся не совсем обычным образом, влечение с благодатью божьей, она растворилась в своих ощущениях, и вся остальная жизнь как бы покрылась для нее пеленой забвения, утратила краски и постепенно померкла навсегда. Прошла почти неделя с тех пор, как они виделись в последний раз, но перемены, произошедшие в сердце девушки, были так непомерно глубоки, что казалось, не меньше нескольких месяцев теперь потребуется на осмысление и принятие их. И господина Вольфа Ева тоже готова была дожидаться месяцами. Да, ей недоставало его, но терпеливая натура быстро брала свое. Он не появлялся; что она могла изменить? Она могла лишь утешиться, а утешением для нее служили пленки с его фотографиями, печатать которые доставляло столько гордости и удовольствия. Гофман, как ни странно, поощрял ее: как только были готовы одни, велел заняться другими, - негативов Гитлера ему было не занимать, - и так до бесконечности, аргументируя свои требования необходимостью иметь в запасе как можно больше удачных партийных снимков. Мысленно Ева не переставала удивляться происходящему: совсем недавно шеф строго ограничивал чье-либо нахождение в лаборатории, игнорируя малейший творческий порыв с ее стороны, и вдруг смилостивился. Это негласное молчаливое позволение заниматься любимым делом звучало лучше всякой похвалы. Но и слов было произнесено достаточно: - Если так пойдет и дальше, получишь повышение, - Бросил он как-то промежду прочим, заглянув в каморку просмотреть ее свежие работы. - Ты старательная девушка, всего добьешься. Это была пятница, а в субботу Ева собиралась вместе с Хейни пойти на концерт Сары Леандер. Билеты, надежно спрятанные в ящике рабочего стола, каждый день напоминали ей о приближающейся вечеринке. Старших она не стала обманывать; сказала, как есть — знакомый парень позвал, и те, недолго поколебавшись, согласились отпустить ее. Один отец остался настороже: - Чтобы в десять часов дома! И пусть проводит тебя, нечего одной по темноте шастать. Ева догадывалась, что ему не терпится взглянуть на смельчака, но ничего не сказала. Она не собиралась зазывать Хейни Гофмана в гости ради удовлетворения родительского любопытства. Первый и последний раз они идут погулять вдвоем, и тут это ненужное знакомство в дверях. Для чего? В душе она была благодарна юноше — очень хотела увидеть любимую певицу, однако было бы жестоко продолжать подавать ложные надежды тому, с кем ей всегда становилось и тошно, и тоскливо. Ева понятия не имела, о чем будет общаться с Хейни целый вечер, но не потому что стеснялась или боялась сморозить ерунду, как в случае с Вольфом, а потому что сказать действительно было нечего и не за чем. О, если бы не ослепительная Сара, она бы в жизни не пошла с ним! Тем не менее, в назначенный день ей хотелось выглядеть красоткой, и Ева даже огорчилась невозможности улизнуть с работы раньше положенного. В перерыв она рассчитывала сбегать в парикмахерскую, и опоздала: покупателей, как назло, с самого утра пожаловало предостаточно. Пришлось потом, за полчаса до закрытия, самостоятельно уложить волосы: наскоро и скучно, как умела. Вечернее платье - в нем она напоминала больше перепуганную гимназистку, нежели взрослую барышню, - Ева нарочно захватила с собой, чтобы не заходить домой переодеваться. Не хотелось лишний раз попадаться на глаза родителям; отец мог и передумать, и что тогда? Придирчиво оглядев себя со всех сторон, новоиспеченная модница торопливо вынула из сумочки чулки, надтреснутый флакон духов, и помаду. Ее ей одолжила Ильзе, - подумать только, у этой грамотейки выискалась настоящая помада! - и Ева чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Едва ли не впервые она накрасила губы; медленно, боязливо и, как ей казалось, практически незаметно. Незаметно и одновременно вполне достаточно для того, чтобы отражение ее в карманном зеркальце приобрело по-женски притягательную томность, мигом утратив все свое детское озорство и простоту. Девушку смутила эта очевидная перемена, и на себя она старалась больше не смотреться, занятая примеркой хваленых чулок, тончайший крой которых особенно выразительно облегал икры. Она почти закончила, в выборе парфюма также не отличившись оригинальностью, - навязчивый цветочно-сладкий аромат использовали, по меньшей мере, половина ее ровесниц - но нанести его не успела; и хорошо, что дверь подсобки была заперта на щеколду. Настойчивый стук и голос за стеной, - голос, какой невозможно было спутать ни с чьим другим - вогнал Еву в краску и недоуменное оцепенение. - Фройляйн Браун? Где же вы? Хейни должен был подойти с минуты на минуту, но вместо него почему-то объявился Гитлер, и теперь так нервно дергал ручку двери, точно собирался вырвать ее с корнем. Мельком Ева взглянула на часы: что он здесь забыл так поздно? Она и радовалась, и злилась этому нежданному визиту; злилась на гостя, поскольку торопилась на концерт, и еще больше злилась на себя за свое беспокойное сердце, застучавшее так тяжело и часто, когда он позвал ее по имени. - Ева! Щелкнул замок, и она выглянула к нему, улыбчивая и растерянная. Как будто и не торопилась никуда. - Я здесь, я слушаю. Ей хотелось еще раз услышать это громовое: "Ева!" из его уст, но, увы. Гитлер ограничился кивком, в знак приветствия стиснув ее пальцы в своей крепкой ладони. - Добрый вечер, во-первых. Выражение лица мужчины не было сердитым; скорее, осунувшимся и напряженным. Без особого энтузиазма он коротко оглядел знакомую – и остался равнодушен, то ли действительно не заметив, как она в одночасье повзрослела, то ли умело скрыв возникшее удивление. Это невнимание, во всяком случае, позволило Еве держаться вольнее: ей самой все еще было неловко и непривычно от своих напомаженных губ. Трусиха, она даже не разобралась, чего боится больше – получить замечание или комплимент! Одинаково невыносимо было услышать от него и то, и другое; куда предпочтительнее казалось оставаться в тени. - Добрый вечер, герр Вольф, - девушка поспешно сделала книксен, следуя прочно установившейся между ними чудаческой традиции. А как только подняла глаза, поймала на себе его скупую улыбку. До сих пор Гитлер явно обдумывал что-то, взвешивая все за и против, но теперь решился – Ева по глазам догадалась; и решимость эта была обращена к ней, непосредственно с ней одной связана. Неужели он пришел только затем, чтобы видеть ее? По инерции стремясь заглушить в груди всякое счастливое предчувствие, она добавила следом: - Шеф должен быть где-то здесь. Я сейчас… Но он не дал ей договорить, без зазрения совести оборвав на полуслове и мягко удержав за локоток, едва та ринулась искать Гофмана. - Во-вторых, постойте. Почему вы не отзываетесь, когда я вас зову? В неестественно тихом голосе его зазвучали командные нотки. Похоже, Гитлеру было не привыкать допрашивать по малейшему поводу, и судя по тому, как плотоядно блестели его синие глаза при виде разнервничавшейся особы – иногда даже в удовольствие. Не найдя, что ответить, Ева робко пожала плечами. Нет-нет, она не нарочно. Больше этого не повторится. - Фройляйн Браун, - твердо, даже с каким-то упреком начал он и вдруг как будто смягчился; отпустил ее руку, помедлил мгновение, прежде чем снова заговорить. - Как вы смотрите на то, чтобы вместе сходить в оперу? Не составите мне компанию нынче вечером? Собственно, вот… Не дыша и не двигаясь, Ева смотрела, как он достает из внутреннего кармана своего чудовищно старомодного плаща полупустой бумажник, а затем протягивает ей его нехитрое содержимое. Смотрела и чувствовала, как медленно, но верно земля уплывает из-под ног. «Ущипни меня, я сплю», - обычно говорят в таких случаях, когда уверенность в реальности происходящего исчезает, а границы между вероятным и невероятным становятся столь несущественные, что уже и не различить их. Ошеломленная внезапным предложением, Ева грезила наяву, с отсутствующим видом пробежав театральный билет глазами: «Ричард Вагнер, «Парсифаль», постановка в трех действиях, бельэтаж, начало ровно в семь». - Великий Вагнер! – Многозначительно заметил Гитлер, не сводя с девчонки свой выжидающе-нетерпеливый взгляд. - Опаздываем. Если вы, конечно, идете. Это была не просьба и не требование, а только рекомендация; настоятельная рекомендация, проигнорировать которую означало допустить непростительную ошибку. Что касается искусства, с Гитлером вообще лучше было не спорить. А еще он терпеть не мог неопределенности. Ева понимала: попроси она его зайти в другой раз, и никакого другого раза просто не последует – этот господин не из тех, кто переспрашивает дважды. Не проронив ни слова, она вернула билет, пытливо всмотревшись в необыкновенные глаза напротив. Огромных внутренних усилий стоило ей удерживать создавшийся зрительный контакт между ними, прервать который, не дознавшись истинной причины повышенного внимания к себе со стороны гостя, она не желала, настойчиво и безуспешно ища хоть какое-нибудь подтверждение своим романтическим догадкам. Гитлер же хранил бесстрастное молчание. Он ждал. - Да, разумеется, - наконец, согласилась Ева, чувствуя, как разгораются лицо и уши. - Ужасно мило с вашей стороны… Честное слово! Она не знала, что еще сказать, куда деться от смущения, и потому засмеялась тем особенным звонким смехом, каким смеются только юные прелестные создания. Их смех напоминает душистую белизну вишен в мае и лунный свет над цветущим садом – даже каменные изваяния, и те содрогаются в тайном благоговении, когда смеется красавица. Смех этот подобен весеннему солнцу; прольется – и сизые льдины сходят на реке, гонимые теплым ветром. И человек с усиками тоже улыбнулся – не мог не улыбнуться; улыбка на его лице возникла безотчетно и оттого была даже чуточку шире, чем обыкновенно. Только что он явственно распознал в голосе Евы милый сердцу баварский акцент, и теперь, приятно удивленный, как бы оттаял по отношению к ней, ни с того, ни с сего ощутив необычайную робость. Ему и прежде порой становилось не по себе в женской компании, особенно, если это были молоденькие девушки, однако в данный момент мужчина, похоже, испытывал смущение иного рода. Очередная пустышка при беглом рассмотрении, в действительности фройляйн Браун представляла весьма изысканный экземпляр, на изучение которого в свое время он, возможно, не пожалел бы сил; но теперь уже поздно – за ней наверняка давно ухаживает какой-нибудь франт! При мысли о возможных поклонниках вокруг этой баварочки в груди стало так весело и горько одновременно, что Адольф тоже засмеялся, но так глухо и натужно, что почти сразу же затих. То был смех разочарованного старца; в глубине души он сам ужаснулся ему. - Радостно слышать. Вы и представить не можете, какую услугу окажете мне, просто посидев рядом. Понимаете ли, меня постоянно окружают одни сослуживцы, а это очень утомительно и скучно. То ли дело вечер в обществе обворожительной барышни! В знак почтения он поклонился ей, и с той поры Ева уже точно знала, что пойдет вместе с Волком и в театр, и в музей, и в шахматный клуб – охотно пойдет, куда скажут; хоть куда-нибудь, лишь бы вместе. О Хейни и певичке Саре она позабыла, как будто и не помнила никогда. Пусть идет один или возьмет сестру, или, на худой конец, вовсе выбросит в помойку свои драгоценные билеты! Ей-то какое дело? Сам образ хозяйского сынишки отныне порождал в Еве какую-то противоестественную, необъяснимую злобу. О, если бы не Вольф, еще немного, и у них, в самом деле, случилось бы настоящее свидание! О чем она только думала, когда обещала Хейни субботний вечер? Нет, ни за что. Ева твердо решила больше не поддаваться на уговоры юноши, и хотя на сердце у нее сперва было нехорошо оттого, что, не сдержав слово, она обманула его, чувство вины вскоре ослабло, сменившись гнетущим беспокойством. Хейни был здесь – минуту назад влетел, а уже успел позвать ее. И кажется, торопился – наверняка трусил столкнуться лицом к лицу с отцом. - Вы популярны, - с усмешкой процедил Адольф и отступил от девушки на шаг, как будто бы предоставляя ей свободу выбора. Шаги гимназиста приближались – Ева вправе была метнуться навстречу, и Гитлер не стал бы ее задерживать, но вместо этого она вдруг схватила его под руку и сказала: - Пойдемте скорее! Я готова. Что-то вовремя подсказало ей держаться к Волку как можно ближе, ведь в его присутствии для всех остальных она оказывалась точно вне зоны досягаемости, оставаясь на своем месте и вместе с тем обретая некое превосходство, особую привилегию всецело принадлежать сильнейшему, а значит наглядно олицетворять ту мощнейшую власть, которую он источал. Закон стаи гласит – добыча вожака неприкосновенна, и, тяготея к сильнейшему, Ева бессознательно как бы предопределила для себя незавидную, однако, на первых порах столь заманчивую роль этой самой добычи. Пока Гитлер был рядом, к ней было не подступиться; лучшим доказательством тому служила вытянутая от изумления и подспудного страха физиономия Хейни Гофмана. Увидав, что за человек вместе с Евой, мальчишка по обыкновению отпрянул, взамен приветствия буркнув нечто невразумительное. - Потерял что-нибудь, дружок? - Без всякого умысла поинтересовался Адольф, но именно в этом невинном замечании для несчастного влюбленного и заключалась наиболее жестокая насмешка. Как громом пораженный первой сознательной симпатией к девушке, Хейни вынужден был признать также всю безнадежность сложившегося положения. Сам еще не до конца разобравшись в своих чувствах и не умея от них избавиться, он неожиданно со стыдом осознал проигрыш. Несостоявшаяся битва была обречена заранее, и прежде всего из боязни ее вовсе затевать – в силу юных лет сынок Гофмана как огня остерегался отцовских сподвижников, особенно Гитлера, стеснявшего Хейни давнишней привычкой обращаться с ним преувеличенно снисходительно, словно тот все еще был ребенок. Теперь это покровительственное добродушие вдвойне оскорбляло юношу, как бы подтверждая поразительную осведомленность чужака в его мучениях неразделенной любви. Казалось, Гитлер все знает и нарочно потешается над ним; может быть, даже очутился здесь в надежде подкараулить их вдвоем, с позволения фройляйн Браун или без него целенаправленно препятствуя свиданию. Но все это были только пустые домыслы разгоряченного сердца – единственно неопровержимым являлось спокойное безразличие, с каким Ева улыбнулась Хейни; улыбнулась и больше ни разу не взглянула в его сторону, как будто никакой договоренности между ними не существовало. До глубины души задетый ее невниманием, он силился подобрать нужные слова в смутной надежде вернуть расположение девушки и вместе с тем прекрасно понимал, что шанс упущен, едва представившись, а вечер окончен, еще даже не начавшись. Недолго думая, бедняга второпях присочинил что-то о срочном отцовском поручении, но голос подвел его, не вовремя дрогнув. Хейни опомнился и запнулся – в руке его была алая роза. Роза, предназначенная для Евы. - Тогда у меня к тебе тоже небольшая просьба, приятель, - все в том же наставническом тоне отозвался Гитлер, проворно вызвавшись помочь спутнице надеть и застегнуть пальто. Она как раз стояла напротив зеркала, и молодой человек мог видеть в отражении ее восторженно-испуганное личико в обрамлении волнистых локонов. В груди у Хейни тревожно екнуло. Ева сама походила на едва распустившийся цветок; еще немного времени – и первозданная красота ее оживет в полной мере, призванная щедро вознаградить своего властителя. Безупречные манеры Гитлера явно доставляли девушке удовольствие, в доказательство чему она смущенно не поднимала глаз, принимая как должное истинно австрийскую любезность господина, пока тот в непосредственной близости возился с ее верхней одеждой. - Подменишь нашу маленькую помощницу до закрытия? Ты тут все равно затем, чтобы помочь отцу, а мы очень торопимся. Выручай? - Последующий вопрос донесся до юноши, как во сне. Созерцая Еву, новоявленный Ромео настолько провалился в себя и собственные переживания, что даже было засомневался, уж не послышалось ли ему. Возможно, он бы так и остался молчать, с непроницаемым лицом постепенно бледнея в ответ на девичью холодность, но вот Гитлер нетерпеливо прищелкнул пальцами, и жест этот сейчас же возвратил Хейни в неутешительную реальность. В тот же самый миг, случайно столкнувшись с мужчиной взглядом, он почувствовал себя двоечником, что засмотрелся в окно во время урока, и которого вдруг окликнул учитель. Ощущение не из приятных. - Конечно, хорошо. Нет проблем, - хмуро закивал Хейни, какой-то частью себя все еще пребывая глубоко в своих мыслях, отчего выглядел несколько отрешенно. Растерянность в его голосе граничила с плохо скрываемой неприязнью. А фройляйн Браун тем временем направилась к выходу, еще раз озарив унылые стены своей бестолковой улыбкой, и человек с усиками последовал за ней, по традиции бросив на прощание: - Ну, всего доброго. Мое почтение господину Гофману. До сих пор в подсознании Хейни теплилась надежда на то, что Ева все-таки скажет хоть слово, непременно изыщет способ отвлечь внимание Гитлера, и объяснится с ним – уж в этом он практически не сомневался. Тем не менее, она безмолвно ускользнула прямо из рук; причем, так дерзко, словно этот побег для нее являлся целью всей жизни и лучшей шалостью одновременно. Одураченный, гимназист не тронулся с места, хотя все в нем рвалось догнать девицу, преградить путь, схватить за плечи и хорошенько встряхнуть: « Эй, красотка! Куда же ты? Постой! Ты ведь обещала!..», но Ева ушла не одна – другой увел ее, а Хейни Гофман инстинктивно избегал перечить посторонней силе. Одно оставалось неразрешенным: как поступить с розой, тонкий аромат которой все больше внушал ему отвращение? Роза осталась незамеченной. Ни Ева, ни гость благополучно не обратили на нее внимания, тем самым лишив юношу сомнительного удовольствия краснеть почем зря, однако именно это невнимание и подбивало его испробовать последнюю возможность принудить девушку остаться. Как мы уже выяснили – решимости Хейни придавали не столько чувства, сколько раненое самолюбие в сочетании с неистощимым стремлением всегда поступать наперекор. Она обманула его, заранее насмешливо отвергнув эту прелестную розу, и роза тут же показалась ему уродливой, навсегда утратив свежесть и цвет. Забавно, как меняется наше мировосприятие под воздействием того или иного чувства. Он решил, что ненавидит розы, никогда больше не станет их дарить, и к девчонкам теперь близко не подойдет, но уже в следующее мгновение опрометью бросился за дверь вслед за Евой, исключительно из упрямства вознамерившись во что бы то ни стало вручить ей проклятый цветок. Жгучая обида захлестнула сердце, здравомыслие окончательно уступило негодованию. Похоже, Хейни наконец удалось собраться с духом и побороть привычную трусость; немолодой спутник Евы уже не казался ему значительной помехой, а свою боязнь заговорить с ней в присутствии посторонних юноша вовсе счел выходкой сумасбродной и недостойной; жаль, что слишком поздно. Выскочив на оживленную улицу, Хейни в смятении замер. Зябкий воздух самую малость умерил его пыл. В густых сумерках осеннего вечера он не сразу заметил Еву. Она стояла на другом конце тротуара, и непонимающе обернулась на зов, когда он окликнул ее. И Гитлер тоже обернулся. Чуть поодаль в ожидании возвышался внушительный Мерседес. Хейни безошибочно узнал этого зверя – партийный автомобиль издавна рождал в мальчишеской душе гремучую смесь восхищения и зависти, - и теперь с раздражением недоумевал, как упустил его из виду на пути в лавку. Чего бы он только не дал за возможность прокатиться на таком! Ева, напротив, почему-то медлила, и садиться в машину не торопилась, до конца, вероятно, не определившись, как лучше поступить. Медлила, но охотно оставалась стоять с мужчиной, будучи сама скромность и обаяние. Хейни, конечно, оставалось только догадываться, о чем они переговаривались, и лица Евы с такого расстояния ему было не разглядеть, однако все ее жесты, поведение, и даже как бы сузившаяся в матовом уличном освещении фигурка несомненно свидетельствовали о глубочайшей дружеской приязни по отношению к Гитлеру. Она искренне радовалась ему – это было видно невооруженным глазом; юноша также чувствовал, - хоть и не признавался себе, - что омрачил эту радость своим появлением. То была случайная, почти неразличимая дождевая тучка на ослепительно-солнечном небосводе ее кроткой души; возникла из ниоткуда и исчезла в никуда, обожженная чистым светом. Хейни по-прежнему не имел над Евой никакой власти и потому досадить ей по-настоящему не мог, даже если бы и захотел. Всего секунду задержав на нем пытливый взор, девушка отвернулась, надменно тряхнув льняными кудряшками. Ей было безразлично, зачем он позвал ее – у нее нашлись дела поважнее; к тому же, она наверняка в нелестном свете упомянула о нем Гитлеру. Не глядя более в его сторону, тот самолично подвел Еву к машине и немедля распахнул перед ней дверцу. Напрасно молодой человек со злости решил, будто она нарочно ломает комедию, отговариваясь забираться в шикарное авто. Роскошь, какую свободно позволял себе этот человек, в самом деле неприятно ее насторожила. Нельзя сказать, что Ева не доверяла ему – доверяла, еще как, с первой минуты их встречи, ведь именно на доверии удивительном и практически необоснованном, строилось ее влечение к незнакомцу. Но это не отменяло ее тайной нелюбви к слишком дорогостоящим вещам. С детства привычная к труду и лишениям, она не стыдилась бедности, и, несмотря на неистовое желание лучшей жизни в то же время бессознательно чуждалась всевозможных излишеств. Расточительство просто никогда не было ей свойственно. В роскоши Ева чувствовала себя неуютно, и на дух не выносила людей избалованных и чванливых. До сих пор в глазах девушки герр Вольф при всем своем величии отличался изумительной простотой. Стоит ли говорить, какое обескураживающее впечатление произвел на нее его автомобиль? - О… - только и произнесла Ева, мигом вообразив родительскую реакцию, дознайся ненароком отец с матерью о ее намерении прокатиться по городу в компании с посторонним мужчиной. И с кем..! – О, - повторила она, ощутив в груди неизъяснимый трепет и даже ужас при мысли о том, что всю дорогу им придется сидеть бок о бок – и в театре тоже. Так всегда бывает: чем желаннее человек, тем жутче нам самую малость сблизиться с ним. Бедняжка лишь теперь сообразила, на что подписалась, но уверенно отринула первичный порыв отказаться вовсе, выпалив абсолютную чепуху: - А может быть, лучше пешком или на трамвае? Поедемте на трамвае? Хейни крупно ошибался, всерьез полагая, будто эта парочка только его и обсуждала. Двоим обычно не до того; они ни словом не обмолвились о ком бы то ни было. Гитлера позабавило простодушное предложение Евы, да и замешательство ее само по себе выглядело очень мило. Она оказалась явно неизбалованна – что ж, тем интереснее было взять ее с собой. Мысленно находясь уже очень далеко, под золочеными сводами оперы в зрительном зале, он слишком торопился, чтобы подмечать и удерживать в голове каждую мелочь. Что касается девушки, то она всю себя посвятила своему спутнику, авторитет которого для нее на ближайшие несколько часов стал поистине незыблем, после того, как Вольф, не церемонясь, велел забираться на заднее сиденье и не валять дурака. Его приказной тон был более всего близок и понятен ей, - подобную властность годами проявлял отец – и потому как бы послужил точкой невозврата. Нечто необычайно знакомое отчетливо отразилось в менторском облике мужчины, уничтожив в неопытной душе малейшее сомнение. Ева беспрекословно подчинилась. Ее свободолюбивая натура с молоком матери впитала это губительное покорство перед тиранией. Внутренне противясь командному обращению, она вместе с тем не ведала ничего другого, и в силу своего мягкосердечия чаще смирялась, чем восставала. Повиновавшись Гитлеру, Ева действовала не задумываясь, неосознанно, как если бы на то была отцовская воля; с той разницей, что действуя по воле этого человека она не испытывала того душевного протеста, какой непременно возникал в противовес родительским требованиям. Так она впервые обнаружила, как, оказывается, приятно, когда все уже решено за тебя. В полутемном кожаном салоне авто тоже было неплохо – просто прекрасно, если бы она не нервничала так сильно. Садясь в машину, Ева не поднимала головы. Твердой уверенности в том, что Хейни все еще следит за ней, у девушки не было. Было лишь смутное предположение, согласно которому умение вовремя притвориться слепой не прихоть вовсе, а вынужденная мера. Странно, но ей отчего-то очень не хотелось, чтобы он видел ее сейчас, а он наверняка видел и думал что-то нехорошее, потому что уши у нее горели. Примостившись на сидении у самого окошка, Ева облегченно вздохнула, как только Вольф занял место около водителя. Он не стал подсаживаться к ней и донимать беседой, и за это она была благодарна ему, все так же будучи в неведении, как себя вести и что говорить. На его единственный вопрос, удобно ли ей, Ева с улыбкой кивнула. Человек за рулем раз ли два также послал ей ничего не значащую дежурную улыбку. Стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, девушка немедля уставилась в окно. Тревога стремительно таяла, уступая любопытству, и вскоре авантюристское воодушевление заново овладело ею. Мужчины спереди изредка дружески переговаривались, звучало радио, но она не прислушивалась, как ребенок радуясь и дивясь суетному великолепию вечернего Мюнхена за стеклом. Отсюда даже родной город выглядел иначе, неожиданным образом преобразившись в мелькании огней и встречном потоке машин. Опьяненная долгожданной свободой, Ева едва узнавала знакомые места. Совесть не мучила ее, отцовские нравоучения выветрились из памяти, и страх наказания почти иссяк. Лучшее доказательство нецелесообразности деспотичного воспитания – недолговечие его догм. Отягощенная каждодневными сердитыми придирками и требованиями в отсутствии искренней родительской любви детская душа раньше времени взрослеет, ища возможность вырваться и взбунтоваться. Невозможно научить чему-нибудь, действуя одним кнутом. Бессмысленно призывать к смирению, посеяв зерно раздора. И нет ничего хуже, когда в семье нарушено доверие. Выросшие в бесправных условиях, такие люди отвергают благо, не умея различить добра и зла, но долго помнят первые обиды в ожидании удобного случая опровергнуть убеждения старших. Так и Ева, воспитанная в глубоко боязливом почтении к отцу, однажды поставила его исключительную значимость под сомнение и проявила своеволие – словно птичка, ясным днем нечаянно выпорхнувшая из клетки. Недоласканный ребенок, она была счастлива поступать по собственному разумению, и пока еще не догадывалась, какое разнообразие ловушек сулит огромный мир птичкам вроде нее. - Почти приехали, - вывел девушку из задумчивости добрый голос Вольфа. Она взглянула на него, в его голубые пронзительные глаза, и все дурное померкло, осталось вдалеке; как будто в другой жизни. В Мюнхене на Шеллингштрассе допоздна не гаснут фонари. Всякий, присмотревшись под ноги, заметил бы сегодня вечером посреди умытой осенней моросью мостовой сломанную надвое розу. Это Хейни, белобрысый тучный гимназист семнадцати лет отроду, Хейни Гофман – наследник всеми уважаемого и страшно знаменитого в некоторых кругах фотографических дел мастера, Генриха Гофмана, прежде чем оставить ее, со злости переломил и своим добротным ботинком втоптал в брусчатку. Обмякший алый бутон, - а точнее то, что от него уцелело – походил теперь на пятнышко запекшейся крови. Несправедливая участь некогда прекрасной розы! Ей просто не нашлось места на верхней полке среди шершавых страниц громадной энциклопедии Брема, равно, как и тому, кто изувечил ее, не суждено было одержать желанный триумф.