Холодный свет

      Гели осталась одна дома. Она радовалась одиночеству хотя бы потому, что на несколько часов становилась полноправной хозяйкой, и могла вытворять все, что заблагорассудится. Руководствуясь своей безумной логикой, дядюшка с некоторых пор частенько оставлял ее взаперти, забирая ключи с собой, однако не учитывал, сколько развлечений при желании появляется даже сидя в пустой квартире.       Первым делом Гели бросалась к патефону и ставила американские пластинки наобум, одну за другой. Дядя терпеть не мог эти «обезьяньи» ритмы, а значит, у нее имелась своеобразная возможность отомстить ему. Естественно, в его присутствии джаз оставался под запретом, но зато, будучи сама себе предоставлена, она не упускала случая устроить одиночную вечеринку. Музыка, включенная на полную громкость, была необходима ей как воздух.       Покружив немного в центре комнаты, девушка выходила в кухню, где тайком пропускала стаканчик игристого. Только так удавалось полностью отделаться от ощущения незримого присутствия своего надзирателя. И огромное холостяцкое жилище, - этот оплот скуки и скандалов – преображалось на глазах, больше не провоцируя желания сбежать куда подальше, а сама она чувствовала себя легкой, как перышко; свободной, точно солнечный зайчик.       Не беспокоясь о счетах, в одиночестве Гели также обзванивала знакомых и подолгу висела на телефоне, если было настроение говорить. А когда настроения не было, запиралась в ванной, и там, напустив горячей воды, с удовольствием плескалась, ничуть не опасаясь вторжения. Поддавшись сиюминутному порыву, она устраивала «показы мод», доставая из шкафа и под музыку примеряя перед зеркалом многочисленные свои наряды; наносила порицаемый Гитлером макияж, расхаживала по дому в одном белье, разбрасывала вещи где ни попадя, и с затаенным раздражением дразнила пса. В ожидании хозяина тот словно бы караулил пленницу, и тенью следовал по пятам, не спуская с нее укоризненно-умных глаз. Если бы не его беззаветная преданность одному человеку, они вполне могли стать хорошими друзьями, но, увы. Доверие и верность Принца давно принадлежали другому, а Гели категорически была не согласна довольствоваться ролью охраняемой добычи. «Уу, противный!» - Нередко со злостью грозила она, завидев овчарку в дверях. Пес невозмутимо ложился на пороге; гордый его взор как бы сообщал в ответ: «Берегись! Обо всем доложу хозяину!». Благодаря усердной слежке Принца путь в рабочий кабинет Гитлера девушке также был заказан. Однажды Гели из любопытства уже пыталась проникнуть внутрь, но угрожающее рычание вскоре удержало ее.       Она быстро оставила затею проникнуть в личные владения дяди. Скучный и вспыльчивый старик, он всегда был ей безразличен, а уж после их недавней самой злостной перепалки и вовсе противен. Она даже боялась представить, что он только хранит у себя в ящике письменного стола. Один только хлыст, который Гитлер повсюду таскал с собой, производил неизгладимое впечатление; в особенности, с тех пор, как Ангелике довелось прочувствовать его вдоль спины. События той жуткой ночи продолжали жить в ее голове, вне зависимости оттого, пыталась она от них избавиться или нет. Менее всего ей хотелось помнить минуты унижения и боли, но, как это обычно бывает, все плохое обязательно рождалось перед глазами в самый неподходящий момент, исподволь подтачивая душевные силы. Худшие моменты тем и опасны, что врезаются в память не менее красочно, нежели счастливые. Сильные чувства, - подобно отраве, - навечно поражают сердце. Мучаясь стыдом за дядю, Гели в глубочайшей обиде предпочитала отмалчиваться, упорно отдергивая руку, как только тот невзначай касался ее. И Гитлер тоже молчал, судя по всему, не особо встревоженный, но угрюмый и торжествующий одновременно. Этот человек не жаждал примирения. Ему не было никакого дела до ее душевного состояния. Он лишь требовал бессловесного повиновения, и во всем стремился навязать свою волю; так, будто дальнейшую жизнь племянницы не только распланировал от корки до корки, но и прожил за нее, на шахматной доске судьбы предназначив Ангелике роль деревянной пешки. Только кто он был такой, чтобы указывать?       Впрочем, дабы обеспечить относительно мирное их сосуществование, ей все же пришлось принять кое-какие правила игры. Отныне она старалась не заедаться с дядюшкой по мелочам, не грубить и быть послушной; точнее, казаться таковой. Он распланировал ее день до минуты – и она в точности следовала расписанию, умываясь холодной водой, съедая на завтрак ненавистную кашу, исправно посещая занятия, по звонку приходя домой и ровно в десятом часу укладываясь спать – все в лучших традициях воспитанниц монастыря. Каждый день до отвращения походил на предыдущий, за исключением вот таких вечеров, когда девушке по счастливой случайности удавалось побыть наедине со своими мыслями.       На сей раз дядя нарочно оставил ее «обдумать поведение», в сердцах отменив намеченный поход в театр. Должно быть, в этом заключался его очередной педагогический маневр – добиться своего, лишив желаемого, но Гели ничуть не расстроилась. Она не желала идти в театр. Они вечно отправлялись куда-нибудь по выходным, что, признаться, порядком ей надоело. Часы, проведенные рядом с ним, в понимании Гели были напрасно прожиты.       Яростный противник студенческих развлечений, в неясной надежде скрасить царившее вокруг племянницы однообразие, Гитлер охотно выводил ее «в свет» развеяться. Но та почему-то не ценила его усилий, и каждый раз возвращалась обратно с мигренью, какую легко удавалось распознать в напряженно-опечаленном выражении милого лица, а также судя по тому, как она потирала виски, будучи уверена, что ее никто не видит. Не привыкла жаловаться по пустякам и считала огромным унижением допустить слабину на глазах у остальных; тем более, перед досточтимым дядюшкой, который, видимо, только того и ждал, одержимый идеей окончательно утвердить над ней безграничную власть.       Ко всему прочему, по мнению Гели, он являл собой тот сорт людей, которые не умеют получать удовольствие от жизни и другим не дают. Суждения его были циничны, интересы ограниченны, а взгляды скучны и старомодны. Никогда нельзя было знать наверняка, чего от него ждать. Лишь в редких случаях выходя из себя, он обычно держался подчеркнуто скромно, был вежлив, и притом производил впечатление человека, в общем-то, безобидного, однако, оно было обманчиво.       Единожды нарвавшись на порку, Гели ни секунды больше не доверяла дяде и навсегда утратила ту дружелюбную снисходительность, какую поначалу проявляла к его причудам. Все теперь в нем представлялось девушке уродливым и не на шутку злило ее. Он мог писать что-то, сидя за своим столом, пока она листала журнал на диване в гостиной, и даже скрип его авторучки действовал ей на нервы. Она не столько слышала, сколько воображала этот скрип. Сама педантичность, с какой он подходил к своей работе, уже сердила Ангелику. Все остальное, - то, как он держал вилку, повязывал перед зеркалом уродливый галстук в горошек, прохаживался по комнате, отдавал поручения домработнице, и прочее – раздражало ее не менее.       Особого недоверия, в частности, заслуживала его партийная карьера. Прежде нисколько не интересуясь политикой, она отныне брезговала ею, неосознанно связывая всякое народное движение с бессердечием Гитлера, и в глубине души особенно презирая его давних последователей за их слепую преданность этому неврастенику.       Едва ли она могла вычленить, что именно ее не устраивает. Любая мелочь, малейшее досадное недоразумение, связанное с дядей, способно было в мгновение ока вывести ее из равновесия. В ненавистном ничто не мило. Гели иногда недоумевала, откуда только берется в ней такая злость, и в глубине души догадывалась, что дядя, - каким бы он ни был монстром в ту ночь, - ее не заслуживает, но из упрямства продолжала настаивать на своем, сама не уясняя, как похожа на него в своей неутолимой жажде справедливости.       Итак, с некоторых пор Ангелика на дух не выносила дядюшку, однако почти никогда не подавала виду, оставаясь паинькой, что удавалось нелегко, поскольку бойкий темперамент по-прежнему давал о себе знать. Получив по заслугам, она уже по опыту знала, каково разозлить Гитлера, и побаивалась его, хоть гордость и не позволяла ей в том признаться. Мнимое послушание ее являло опасливость дикого животного. Взбеленившись словно от выстрела, эта юная тигрица бросилась в укрытие и вовремя затаилась, издали выслеживая возможного врага.       Составив в своей голове некую культурную программу на месяцы вперед, дядя не оставил ей права выбора, и Гели покорно сопровождала его повсюду, не понимая и решительно не воспринимая всего того, что он любил, боготворил, и чем восхищался. Не понимала и не пыталась понять, во многом заведомо проявляя невнимательность и нежелание постичь что-то новое. Возможно, смягчись он к ней теперь, прояви раскаяние, и она бы оттаяла, с радостью разделив его интересы, - юные сердца зачастую отходчивы, - но этого не произошло. Гитлер поставил цель дрессировать ее, а не приручить, и потому долгие часы вдвоем еще больше разъединяли их. С виду искусно поддерживая миролюбивые отношения, оба как никогда чувствовали утомительную пустоту, и при первой же возможности торопились разойтись по разным комнатам, за целый день перекинувшись бессмысленной парой фраз.       Гели текущий ход событий вполне устраивал. Из осторожности и глубочайшей неприязни стараясь избегать дядю, она вычеркивала дни на календаре, живя в непрерывном ожидании перемен и растущей уверенности скорого освобождения. «Потерпи чуть-чуть», - утешала она себя, проводя под замком большую часть дня. - «Не станет же он целую вечность помыкать тобой! Ему просто не удастся. Оглянуться не успеешь, как уедешь отсюда. Еще немного, и все обязательно наладится». Когда и куда ехать Ангелика понятия не имела, но всерьез спланировала отъезд, намереваясь как можно скорее навсегда покинуть апартаменты на площади Принца-регента.       Смешно! Одна в чужом городе, без семьи, без заработка, не имея даже шанса выйти самой из дому. Она решилась бежать, едва только представится подходящий момент, и теперь держалась благодаря своей мечте. Многие испытания способна преодолеть человеческая душа, отыскав истинный смысл борьбы. В возрасте чуть более двадцати лет девушка уже начинала смутно понимать, чего ей на самом деле хочется от жизни, и единственным весомым препятствием на пути к счастливому осуществлению задуманного видела стареющего сварливого родича.       Нет, все это не могло долго продолжаться! Надеясь завоевать доверие прислуги, Гели однажды вызвалась помочь седовласой экономке фрау Винтер, после чего не упускала случая поболтать с ней по душам. Прыткая старушка достаточно давно появилась в этом доме, хорошо изучила хозяина, сумела прижиться, и потому не отличалась особой разговорчивостью, а точнее прижилась именно благодаря умению вовремя попридержать язык. И, тем не менее, по истечению некоторого времени Ангелике все же удалось расположить ее к себе, на правах любимой племянницы Гитлера обретя в лице скрытной домоправительницы если не единомышленницу, то хотя бы добрую советчицу. Впрочем, Гели не особенно прислушивалась к чужим советам, и мудрствования почтенной фрау Винтер не воспринимала всерьез. Все, что ей было нужно – это как-нибудь убить время, а заодно попытаться выведать слабые стороны дядюшки. Прирожденная шантажистка, она была убеждена, что своя ахиллесова пята есть у всех и каждого; главное, выгодно надавить на больное. - Скажите, дорогая… - Порой начинала Гели невинным голоском и ненадолго замолкала, как бы подбирая в уме вопрос позаковыристее. Важно было создать иллюзию случайности так, чтобы благочестивая старушка не заподозрила лишнего и продолжала думать, будто она интересуется не нарочно; так, из женского любопытства. На самом же деле, все, о чем Гели рассчитывала разузнать, уже было четко сформулировано в ее голове. Сблизившись с фрау Винтер, она тотчас раскусила, как ей казалось, амбициозную натуру пожилой особы, вследствие чего ловко играла на самолюбии вышеупомянутой, окружив старушку можно сказать дочерним вниманием.       В целях безопасности расспросам неизменно предшествовал незатейливый комплимент: - Дядя Альф постоянно отзывается о вас с огромным уважением. Вы столько лет знаете его, просто поразительно! И только убедившись в добром расположении духа экономки, Гели медленно продолжала: - Мой дядя сложный человек, самый настоящий затворник. У нас одни разногласия! Скажите, он всегда был так безнадежно одинок? Разумеется, друзья не в счет. Я говорю о женщине, о семье. Это важно, поскольку, мне кажется, мы ссоримся оттого, что дядя слишком долго жил в одиночестве. Иногда я думаю, уж лучше бы я не приезжала вовсе! Он привык быть один, и от меня ему сплошные неприятности…       Признавая за собой вину, Гели беззастенчиво лукавила. Она, как и Гитлер, решительно не замечала собственных недостатков и не считала должным разбираться, кто прав, а кто виноват, нередко самолично провоцируя конфликт ввиду отсутствия элементарного чувства такта и нежелания идти навстречу. Ей было невдомек, что в ссорах, так или иначе, виноваты оба; что попросить прощения первой не всегда означает слабость, а чтобы изменить мир, нужно начать с себя.       И Гитлер тоже не признавал этих простых истин. Его аскетичный образ жизни интересовал Гели лишь отчасти. Изначально настроенная против чьего бы то ни было наставнического вмешательства в свою судьбу, она только искала предлог, ничтожный повод обличить противника хоть в чем-нибудь, после чего тот навряд ли продолжит вмешиваться куда не следует. О, святая простота! Она всерьез намеревалась таким образом раз и навсегда поставить дядю на место! С уверенностью можно сказать, что проведя несколько лет с Гитлером под одной крышей, Гели ровным счетом ничего о нем не знала. Беседуя с экономкой, она при любом удобном случае сознательно подчеркивала незаинтересованность относительно своего дальнейшего пребывания в квартире. Давала понять, что чувствует себя лишней в жизни дяди. Давила на жалость. Надеялась, что та, наконец, согласится с ней и предложит подыскать другое жилье. Напрасно! Эта христианская душа все принимала за чистую монету, и кроме долгих утешений ни слова от нее было не дождаться. Что касается Гитлера, фрау Винтер отвечала примерно так: - Женщины, семья? О, революционеры не созданы для женитьбы. Сами посудите, сударыня. Круглые сутки как белка в колесе! Вечные разъезды, аресты, митинги! Партия для него всегда будет на первом месте. Какая жена потерпит такого мужа? Не стану отрицать, девушки пишут ему любовные письма, но у хозяина просто времени нет на подобное баловство. Он страшно занят, а потому не бывает одинок. Конечно, обеспеченные люди во все времена с легкостью заводят любовниц, но можете быть уверены, с тех пор, как я здесь работаю, порог этого дома не переступала нога легкодоступной особы! Герр Гитлер честный человек, он не из тех, кто станет подавать женщинам ложные надежды.       Все это суетливая фрау Винтер твердила, что называется, с пеной у рта, с каким-то несуразным молодцеватым воодушевлением, нередко присущим старым девам. Состарившись, вчерашние любимицы мужчин по-своему мстят молодым, порицая чувственность как таковую. С недовольством поглядывая в сторону кокетливых красавиц и галантных кавалеров, они своеобразно оплакивают ушедшие годы; ехидно рассуждая о нынешних порочных нравах, они со скорбью вспоминают свою бесследно ушедшую красоту. Они могут подолгу бранить из пустого в порожнее ловеласов, нечестивых вдовцов, продажных девок, покинутых бесприданниц, подкидышей – и так по кругу, неизбежно сводя докучливый монолог к обмусоливанию пагубных последствий плотской любви. Могут превозносить в своих речах целомудрие, молитву, брак по расчету, суровое правосудие и каторгу. Но более всего эти добродетельные моралистки втайне не выносят вида чужого счастья, даже мысли об удачном союзе двух любящих сердец, когда сам Господь улыбается, глядя с небес на мужчину и женщину, радостных мужа и жену, в точности исполняющих Его светлый замысел. Для одиноких склочных старух такие пары все равно что бельмо на глазу. Все, что угодно, только бы не созерцать, как счастливы молодые! И скрежеща зубами в бессилии, эти ведьмы непременно найдут, к чему придраться, под маской богобоязненной нравственности преследуя низменную цель обесценить недоступное.       Гели едва не прыскала со смеху, с улыбкой выслушивая слова экономки о безупречной репутации Гитлера. Волею случая не будучи введена в курс дела, престарелая сплетница, похоже, докладывала то, во что сама страстно хотела верить. Ее искренняя неосведомленность по части любовных связей дядюшки заинтересовала Ангелику. Ох уж этот его извечный образ чистого и непорочного! Кому угодно он мог навязать благопристойное мнение о себе, но только не ей! Отчасти подобные предубеждения возникли в качестве отмщения за избиение, отчасти выражали протест против самовольно установленных им порядков. Почему ему можно, а ей нельзя? Ведь он даже не отец, чтобы командовать.       Гели понимала: чтобы добиться свободы, ей позарез требовалось обнаружить весомый изъян в частной жизни Гитлера. То, к чему она сможет в случае чего апеллировать, поставив его перед фактом свершившихся изменений. Более всего она мечтала уличить своего мучителя в чем-нибудь неправомерном, постыдном, заслуживающим долгих объяснений. В чем-нибудь, способном без труда обесчестить его имя и здорово припугнуть на будущее. Собственно, девушка и затевала все это острастки ради. Она не собиралась по-крупному отравлять дяде его полное уныния и сомнительных удовольствий существование. Она часто находилась не в духе, но ее нельзя было назвать злой. Ее сердце нередко омрачала обида, но оно не было способно на ненависть. В глубине души Гели не держала на Гитлера зла и даже чувствовала себе готовность простить его, просто потому что подолгу не умела и не любила злиться, но не могла этого сделать, не проучив обидчика как следует. Справедливая в душе, она была приучена к тому, что за все в жизни приходится платить по заслугам.       Дядя незаслуженно дурно отнесся к ней, и невозможно было оставить его поступок без внимания. Тем более что в Мюнхене она была совсем одна, и за нее, кроме нее самой, некому было заступиться.       Они переговаривались с фрау Винтер, пока Гели под настроение помогала ей по дому. Оборотная сторона безделья – неизрасходованная энергия, бьющая через край, и как следствие – внезапное желание трудиться. И Гели трудилась, хоть у нее и не всегда получалось как надо. Свою завязавшуюся дружбу с экономкой девушка держала от Гитлера в секрете. - Незачем ему знать, как мило мы чаевничаем вместе, - как-то раз заявила она, на мгновение многозначительно закатив глаза. – Дядя практически запрещает мне общаться с кем-либо. Считает, что я должна сидеть, сложа руки, и слушать его одного. До чего же нудный тип, я вам скажу!       Произнеся крамольные слова, Гели тут же осеклась, бросив испытывающий взор в сторону фрау Винтер. До сих пор в присутствии прислуги она не допускала критики в адрес Гитлера и не позволяла себе пренебрежительно отзываться о нем, но в какой-то злополучный миг потеряла осторожность, и теперь пыталась понять, что ей за это будет. Старуха с завидным проворством суетилась вокруг да около, до блеска начищая просторную кухню. Домашние дела лежали на ней одной, и непонятно было, как только пожилая женщина со всем справляется, но Гели и незачем было это понимать.       Мысленно фройляйн Раубаль уже уверилась, что ей не стать хорошей хозяйкой. Генеральные уборки высасывали из нее все соки, ежедневная готовка навевала смертную тоску. Зачем, когда можно зайти перекусить в ближайшее кафе? Разве не будет разумнее сэкономить нервы и силы, направив внутренний потенциал, к примеру, в творческое русло? Неужели же она появилась на свет впустую? Чтобы крахмалить простыни? И прожить даром, штопая носки мужу-скряге? Ничем не занимаясь, кроме приготовления кормежки и мытья полов? От подобных перспектив у Ангелики голова заранее шла кругом. Что ж, если все так печально, как говорят, она никогда не выйдет замуж – и не многое потеряет! Женщины в большинстве своем созданы прислуживать; она другая – ну и пусть! Боязнь показаться не такой, как все, обошла ее стороной. Напротив, эта бойкая девчушка с малых лет стремилась выделяться среди остальных. Наметанный глаз, впрочем, в два счета определил бы в ней убежденную белоручку. За экстравагантностью характера и ярко выраженным свободолюбием скрывалось всего-навсего нежелание трудиться, вкладываться в какие-либо взаимоотношения. И в этом, как ни странно, они с Гитлером также были схожи.       Закоренелый одиночка и эгоист, тот презирал саму мысль о жене и детях, зная почти наверняка, что никогда не справится с ответственностью, возлагаемой женитьбой. Не умея отдавать, оба хотели получать, в равной степени испытывая одно и то же чувство пустоты и никчемности; только у Гитлера, к тому же, ко всему прочему примешивалась чисто мужская моральная неудовлетворенность. Он прожил вдвое больше и вдвое больше был одинок, а для мужчины порой гораздо сложнее жить, ни о ком по-настоящему не заботясь. Накопившиеся силы давали о себе знать, находя выход в еще большей агрессии.       Стало быть Гели смирно сидела у окна и ждала, что же скажет фрау Винтер. На плите тем временем кипел обед. - Ах, милостивая госпожа, ну уж тут-то вы преувеличиваете! Неужто нам и посудачить нельзя? Однако не будем искушать судьбу. У хозяина слишком суровый нрав! Военные все такие. Во всем порядок любят, - беззлобно ворчала прислуга, к облегчению Гели не выразив ни малейшего недовольства по поводу ее не особо лестного замечания в сторону дяди. Однако расслабляться не следовало. - Всегда и во всем его слушайтесь, - спустя минуту назидательным тоном промолвила она, задержав на девушке выцветший взор своих старческих глаз. – Родной человек плохого не посоветует. Вот вы на него сердитесь, а ведь он вам добра желает, уберечь старается. Что хочешь для вас сделает, уж я-то знаю. Вы ведь кровиночка его. Другой такой нет и не будет.       Едва сдержав ироничную ухмылку, Гели ни звука не проронила в ответ, тем самым как бы изъявив молчаливое согласие. На деле же, последние слова фрау Винтер неприятно смутили ее. Она ужасно не любила, когда кто-нибудь вслух подчеркивал их с Гитлером близкое родство. Последнее время она не желала иметь с этим человеком ничего общего, с раздражением также осознавая тот факт, что навсегда останется его племянницей.       Неразрушимые узы! С мужем, хотя бы, в любую минуту можно развестись. - Полагаю, вы ссоритесь с непривычки. Новая обстановка, чужие правила. Но это не страшно. Вы обязательно освоитесь. Прошу заметить, ваш дядюшка всегда обладал взрывным характером. С ним не так-то просто найти общий язык! – Продолжала старушка, получив, наконец, возможность высказаться и, по-видимому, смакуя свой собственный монолог. - Ничего не поделаешь, придется смириться. Так даже лучше – загодя научитесь правильно обращаться с мужем. Женщина испокон веков подчиняется мужчине. Сперва отцу, затем мужу. Таков закон. Фрау Винтер сейчас как будто читала мысли Ангелики, но трактовала их неверно, без зазрения совести подменяя истину ошибочным суждением. Впрочем, в том не было ее вины. Каждый склонен по-своему оценивать происходящее. Фрау Винтер была глупа, и ничуть не кривила душой, неся откровенную чепуху. Гели и не обвиняла ее; чувствовала доброе отношение к себе. Было неудобно грубить пожилой даме, но, видит бог, на этот раз она сама напросилась. - Да ведь он мне никакой не отец! - Воскликнула фройляйн Раубаль, холодно сверкнув раскосыми синими глазами. Они, точно две звезды, наполнились зловещим светом и теперь горели на бледном, как мрамор, лице, прямо предупреждая: терпение кончилось.       Как уже было упомянуто, в ярости Ангелика на удивление становилась только очаровательнее. В ней все резче проявлялся тот чудной тип красоты, когда злость юной барышне к лицу. Уже за одну эту особенность любой мог влюбиться в нее до беспамятства. То была не девушка, не человек – ожившая стихия, призванная покорять и уничтожать. Свое неистовство она опять же унаследовала от дяди, о чем, конечно, совершенно не подозревала, а услыхав, вскипела бы не на шутку. С неприятелем нам отвратительно даже самое незначительное сходство.       Огрызнувшись, Гели намеревалась оставить последнее слово за собой, поскольку недалекая старуха едва ли найдет, что возразить, но просчиталась. В силу молодости ей было не дано предвидеть тот жесткий отпор, какой нередко оказывает сама жизнь в лице чужих людей. Быстро оценив обстановку, фрау Винтер не стала заискивать, а сказала спокойно и без обиняков: - Это верно, не отец, однако вы у него на обеспечении. Следовательно, едите свой хлеб даром. В таком случае господин Гитлер даже больше, чем отец. Он ваш благодетель. Признательность в сложившейся ситуации – чувство естественное…       Почтительно поклонившись, она заторопилась выйти: кто-то как раз позвонил в дверь, но Гели могла поклясться, что напоследок расслышала противный смешок. Пристыженная, девушка уставилась в окно, скрестив руки на груди – жест самозащиты, обозначивший вместе с тем воцарившиеся в душе смятение и неуверенность. Внезапный порыв вдогонку накричать на служанку, посоветовав не совать нос не в свое дело, улегся сам собой. Гели не собиралась разбрасываться полезными людьми. Пусть фрау Винтер потешается, сколько угодно – ее право; тем более, что говорила она искренне, здесь ей стоит отдать должное. Признавать собственные ошибки Ангелике всегда давалось нелегко, но сейчас она чувствовала, что перегнула палку. Глупо было заводить разговор о Гитлере. Фрау Винтер неспроста задержалась в этом доме; она, вероятно, при любых обстоятельствах оставалась предана своему хозяину, и Гели понапрасну надеялась с ее помощью в будущем добиться кое-каких послаблений.       Она поняла теперь, что та лишь из уважения к Гитлеру заботится о ней. Как только он «наиграется» в любящего дядю, окончится и дружелюбие со стороны его верноподданной. С возмущением Гели прокручивала в голове последнюю скользкую фразу из уст старухи: «Благодетель! Признательность – чувство естественное!». Фрау Винтер тем самым явно упрекала девушку в иждивенчестве и бессердечии, пользуясь ее довольно шатким положением на Принцрегентенплац, а Гели не решалась возразить, прекрасно осознавая оправданность подобных обвинений.       В одном старуха была права: все это время фройляйн Раубаль существовала за счет дяди, фактически сидя у него на шее, беспомощная и абсолютно зависимая от него в финансовом смысле. Она точно знала, что мать время от времени посылает ему деньги в качестве компенсации, но этого было ничтожно мало, чтобы покрыть всевозраставшие расходы.       В Мюнхене Гели быстро привыкла жить на широкую ногу, и уже не имела понятия, как остановиться; немыслимые траты происходили как бы сами собой, по прихоти, и впоследствии она даже не могла найти разумного объяснения случившемуся. Благо, Гитлер того и не требовал. Его парадоксально щедрая натура относительно племянницы, казалось, вполне довольствовалась типично женскими аргументами из разряда: «Ну ты же хочешь, чтобы я была красивой?».       Гели ни разу не задавала ему аналогичный вопрос, но постоянно давала понять, как это важно для нее. «Купила, потому что понравилось!» - таков был ее обычный ответ, когда входя в гостиную в новом платье, она ловила на себе его недоуменный взгляд. Он всегда с интересом подмечал такие мелочи, в то время как любой другой мужчина мог просто не обратить внимания, что, безусловно, льстило Ангелике. Впрочем, деньги утекали не только на одежду и украшения. Немалые расходы составляли импортные сигареты, приобретать которые вошло у нее в привычку. Она добывала их за счет карманных средств, и с наслаждением выкуривала где-нибудь в уголке по несколько штук за день; сигареты стали ее отдушиной. В числе прочего Гели зачем-то взялась коллекционировать фарфоровых ангелков – затея затратная и совершенно бесполезная, она пришлась девушке по душе, вероятно, благодаря божественному созвучию собственного имени с духовным миром, и вскоре различные хрупкие фигурки небожителей заполонили ее комнату. Выглядело все это жутко безвкусно и вместе с тем источало поистине райское очарование; так, словно вошедший находился в некой небесной келье. Гитлер, во всяком случае, это неожиданное увлечение воспринял мирно. Святость и Ангелика для него были понятия взаимодополняющие.       Словом, вместо того, чтобы устроиться на работу или хотя бы сэкономить денег, Гели предпочитала бездельничать, не особо задумываясь, откуда что берется. Платежеспособность дяди она расценивала как должное, а свое расточительство игнорировала, и до сегодняшнего дня вовсе не считала себя дармоедкой. Теперь же Гели ощутила небывалое унижение. Слова фрау Винтер как бы раскрыли ей глаза на происходящее, но не в том смысле, что она резко почувствовала себя в долгу перед Гитлером, а только в осмыслении той отвратительной беспомощности, какую он нарочно взращивал в ней посредством чрезмерной опеки. Для чего? А чтоб потешить холостяцкое самолюбие. Девчонка, мол, без него и шагу ступить не может.       За последнее время она выслушала от дяди много чего обидного, зато в упор не помнила, чтобы тот хоть раз упрекнул ее в бездействии. Напротив, он согласно предоставил ей роль содержанки в своем доме, и относился к ней, как к ожившей собственности; домашней скотине, которой ничего не стоит помыкать.       В минуту прозрения Гели оценила эту странную невзыскательность совершенно с другой стороны, и вдруг с отвращением поняла, насколько ему выгодна ее материальная несостоятельность. Деньги – оковы и ключ от всех дверей. Будь у нее собственный приличный доход, дядюшка бы ее и пальцем не тронул. Не посмел бы. Да и она сама ни копейки бы у него не взяла. Брезгливо.       Вот бы поскорее разбогатеть! Только как? Трудиться-то не очень хотелось. Отныне ее не оставляла мысль о легком заработке. Раздобыть денег – проще простого! Однако только в том случае, когда хотя бы знаешь, с чего начать. Гели решительно не знала. Чтобы в жизни заняться чем-нибудь полезным, требуется свободное время и желание. И того, и другого у нее оказалось хоть отбавляй. Не доставало свободы как таковой. Не удавалось распоряжаться временем по своему усмотрению. Даже из дому выйти без конвоя было проблематично.       И если Гитлер исчезал, то в двух шагах от нее, словно жандарм, обязательно крутился его верный сподвижник Моррис. Замкнутый круг какой-то. - Послушайте, Эмиль, - однажды сказала Гели в той шутливой и чуть надменной манере, в какой привыкла общаться с подчиненными. – А если я вас поцелую, вы позволите мне прогуляться одной? Всего полчасика, я обещаю.       О поцелуях она завела речь неслучайно. Ангелика действительно находила Морриса симпатичным. Приветливый, статный молодой человек, он выгодно отличался от остальных партийцев и ростом, и харизмой, так что поневоле обращал на себя внимание; и кажется, имел успех у женщин. От Генриетты она ни единожды краем уха узнавала пикантные подробности его якобы скандальной интрижки с побочной дочерью бургомистра, и еще множество таких же нелепых слухов, главным участником которых неизменно становился личный водитель Гитлера.       Гели, конечно, не верила ни единому слову извне, и даже открыто высмеивала сомнительную популярность Морриса, но все равно с любопытством поглядывала в его сторону. Недоверие не отменяет интереса; к тому же, именно дурная слава нередко придает мужчине истинную значимость в девичьих глазах. А когда пару недель назад они случайно столкнулись в разгар коктейльной вечеринки, и на рассвете Эмиль вызвался проводить ее до дома, тем самым негласно заступившись за нее перед Гитлером, Гели окончательно прониклась симпатией к этому темноглазому красавцу. И пускай ей после того знатно влетело от дяди, она не забыла поступок Морриса, и теперь ждала только подходящего момента, чтобы его отблагодарить. - А с чего это вы взяли, дорогая Гели, будто мне хочется с вами целоваться? - Басовито хохотнул водитель, спустя мгновение внимательно и лукаво поглядев на собеседницу. Всего несколько минут они сидели в машине вдвоем. Он, как всегда, за рулем, Ангелика – рядом, вальяжно откинувшись на кожаную спинку сиденья; это место обычно занимал Гитлер. - А хотя бы с того, что вы зовете меня дорогой. Ведь я вам дорога, Эмиль? - Полушутя-полусерьезно отозвалась девушка, явно избегая смотреть ему прямо в глаза. Так происходит всегда, когда между мужчиной и женщиной уже пробежала искра. Пока он смотрит, она отводит глаза, боясь поймать его взгляд, но как только тот перестает, тут же напоминает о себе, игриво ища зрительного контакта. Гели нравилось смотреть на Морриса, но только когда он не видел. Его глумливый тон нисколько не задел ее; она прекрасно чувствовала, какая нежность за этим скрывается. О, неужели он всерьез смущен? Было так волнительно сознавать, что и она ему небезразлична. Впрочем, разве когда-нибудь складывалось иначе? Еще со школьных лет в нее кто-нибудь постоянно был влюблен. Причина даже не во внешности. Она всегда знала, что красива. Красива, и толку? Гораздо важнее, по мнению Гели, было ее умение преподать себя; завлечь мужчину, разжечь в нем охотника и заставить сходить по ней с ума, а для этого требовался талант куда более значительный, нежели привычка строить глазки.       Стремясь побороть искушение взглянуть ему в лицо, Гели нарочно плотно сомкнула веки. Ей отчего-то никак не удавалось отдышаться. Прошло минут пять, как она вылетела из стен университета; на улице накрапывал дождь и почти смеркалось. Примерно в это время Моррис всегда отвозил ее домой. - Дорогая Гели, я называю вас так, поскольку, прежде всего, вы очень дороги своему дяде, - медленно, с расстановкой проговорил Эмиль, как бы производя над собой некое усилие: ему явно приходилось повторять затверженные фразы; голос его был негромок и тверд. - Шеф велел мне позаботиться о вас. Ваша безопасность – моя работа. Кажется, я ответил на два вопроса сразу. Вы удовлетворены?       Секунды две помедлив с ответом, Ангелика вяло раскрыла глаза. Лучезарная улыбка играла на ее губах. - Ну, не совсем, - сказала она, сонливо потягиваясь. - Дядя, дядя! Заладили, как попугай. Да во всем городе только и разговоров, что о моем дяде. Забудем о нем! Надоело быть в его тени. Могу я ненадолго стать собой? Давайте-ка я вас поцелую, а вы взамен отпустите меня. Пожалуйста, мне очень нужно. Это будет наша маленькая тайна, идет? - Продолжала Гели рьяно упрашивать Морриса, хотя сама еще не поняла, зачем. Разве эти полчаса-час что-нибудь значили? И поцеловать его было совсем несложно, даже приятно, но к чему? Тем не менее, девушка принципиально не собиралась останавливаться на полпути, по-прежнему не сводя с Эмиля молящих глаз. Видя, что она не отстает, он взял ее за руку и, чуть слышно вздохнув, покачал головой: - Не болтайте ерунду, Гели. Вы такая яркая, всегда на виду. Дядя всего лишь беспокоится о вас, его нельзя винить. Что касается поцелуев, то я не стану целоваться с вами из выгоды, это низко. Идите, если надо. Вы свободны.       От неожиданности Гели вздрогнула, вопросительно приподняв бровь. То есть, как это – свободна? Неужели не ослышалась? Быть может, он шутит? Ее замешательство, вероятно, не ускользнуло от молодого человека, потому как через секунду Моррис в доказательство своих слов потянулся и легонько приоткрыл для нее дверцу авто: прошу на выход. С улицы тут же повеяло дождевой прохладой. Гели не двинулась с места. Дальнейший план сопротивления оказался бесполезным, ситуация решилась сама собой, причем настолько просто, что даже воинственный запал как-то поутих. Впервые за долгий срок улучив счастливую возможность вырваться на волю, Гели не торопилась ею воспользоваться, внезапно растеряв всю мотивацию к побегу. Сговорчивость Морриса на время смягчила ее вздорный нрав; подпав под его глубинное обаяние, она успокоилась, как успокаиваются дети, стоит отвлечь их внимание, а затем обрадовалась, жутко растерялась и сказала совсем не то, что хотела сказать: - Ах, сударь, вы ни капельки мной не дорожите! Иначе ни за что на свете не пустили под дождь, в темноту и холод! Дядя никогда бы так не поступил. Он любит меня, я знаю, и потому скорее убьет, чем позволит уйти. Навряд ли вы чувствуете то же самое. Признайте же, я вам безразлична, - с этими словами в знак протеста Гели обратно захлопнула автомобильную дверцу. Никто не смеет выгонять ее, пока она сама не передумает остаться.       Они вновь очутились в абсолютной изоляции от внешнего мира. Только капли, монотонно стуча по стеклу, напоминали о том, что жизнь по-прежнему продолжается за пределами обшитого кожей полутемного салона.       Вместо ответа Моррис безмолвно поднес ее ладонь к губам, невесомыми многочисленными поцелуями покрывая по миллиметру покрывая нежную надушенную кожу. Губы у него были сухие и теплые, и рука ее мгновенно дрогнула, пальцы увлажнились от волнения. Пытаясь казаться сердитой, Гели мрачно смотрела вбок, но ладонь не отняла.       Ей нравилось, с каким восторгом он, точно обездоленный, мучимый жаждой паломник, припал к ее руке. Никто раньше так не целовал ее рук. Не просто случайный флирт – то было самое что ни на есть красноречивое откровение тайной страсти. Как долго Эмиль ждал этой минуты? И на кой черт она опять упомянула о Гитлере, когда только что сама запретила говорить о нем, да к тому же выдумала, будто дядя ее любит? Он, неспособный проявить ни грамма человеческого сочувствия!       До сих пор Гитлер и его близкий друг значили для Гели почти одно и то же – опасность, ощутимую буквально на животном уровне; теперь же Моррис открылся ей в совершенно ином свете, где просто не существовало места подлости и злобе. Она узнала в нем своего избавителя, и тотчас потянулась к нему всем сердцем. - Милый мой ангел, - в конце концов нарушил тишину партиец; его сиплый, чуть срывающийся в силу нахлынувшего возбуждения голос стремительно проникал прямо в мозг, сладчайшей дымкой обволакивая и без того спутанное сознание. - С момента нашего знакомства не было ни дня, чтобы я не вспоминал о вас с бесконечной тревогой и теплотой. Ни дня, вы слышите, Гели? Моя дорогая Гели… Я счастлив находиться рядом с вами. Он все еще держал ее за руку; держал некрепко, но нежно. Словно ждал от нее чего-то. Уж не обещанных ли поцелуев? Взрослый человек, а влюбился как мальчишка! Раскрасневшись от ощущения собственной исключительности в чужих глазах, Ангелика звонко засмеялась. - Отчего же вы тревожитесь, Эмиль? Ревнуете меня к кому-нибудь? Подозреваете в любовных развлечениях? Ну-ка признавайтесь! Впрочем, не стоит беспокоиться. Мой дядя Альф, блюститель порядка и чистоты, этого не допустит.       И снова камнем преткновения к непринужденной беседе послужил Гитлер. Гитлер, Гитлер – вечно этот Адольф Гитлер. Уже один звук его имени мешал расслабиться. Назойливый, самонадеянный тип, в своих нравоучениях он обожал упоминать Провиденье, собственнолично являясь его карательным орудием. О, темный дух отмщения и бойни! Подобному человечишке, очевидно, следовало появиться на свет в эпоху Средневековья, где под знаменем инквизиции нашлось достойное применение его диким убеждениям. Гели с досады даже языком прицокнула. Чувство незримого присутствия дяди не покидало ее даже наедине с кавалером, и чтобы ненадолго отогнать зловещее наваждение, она испытывала необходимость учинить нечто из ряда вон выходящее. - Мне не нравятся ваши постоянные семейные ссоры, - мрачно произнес Моррис, как будто это имело к нему какое-то отношение, и, не дав ей возразить, продолжал: - Молчите. Мне достаточно известно. Я понимаю, что Гитлер к вам во многом несправедлив, и готов за вас вступиться, но и вы должны понять, что опрометчивое поведение ни к чему хорошему не приведет. Действительно, куда это вы собрались на ночь глядя, одна? Больше ни за что не поведусь на ваши провокации, дикарка. Вовремя спохватившись, последние слова он ловко перевел в шутку, не спуская с Ангелики своих весело прищуренных карих глаз. На сей раз от этого взгляда у нее по спине побежали мурашки, и она, растерянно вжавшись в сиденье, даже не пыталась протестовать.       Дабы внести ясность в происходящее, здесь будет очень кстати прояснить одну немаловажную деталь. Вопреки идеалистичным ожиданиям дяди, Гели была отнюдь не невинна. Она стала женщиной еще задолго до приезда в баварскую столицу, из любопытства и природного свободомыслия вступив в случайную связь с юношей, чье имя в ее дальнейшей судьбе не представляло никакого значения; после чего у девушки появился новый приятель, и посолиднее, и побогаче, с которым Гели состояла в весьма долгосрочных отношениях, и, кажется, даже любила его. Однако, эти встречи также канули в лету: будучи безнадежно женат, он в конечном счете предпочел семью, - не разводиться же ради мимолетного увлечения? – и Гели, как ни странно, уважала его выбор. Во всяком случае, ей не в чем было обвинить бывшего: она заранее знала, на что идет, принимая ухаживания многодетного папаши; им было хорошо вдвоем, но это время прошло, так зачем же печалиться попусту?       Фройляйн Раубаль была не из тех людей, которые долго плачут над разбитой чашкой, а скорее принадлежала к тем, что торопливо и без лишних сожалений сметают осколки – так, как если бы ничего и не произошло. Привычка поддерживать оптимистичное настроение не единожды срабатывала во благо. Впрочем, это вовсе не означало, что в Мюнхене она не тосковала по мужскому вниманию. Поневоле ведя навязанный Гитлером целомудренный образ жизни, Гели быстро соскучилась в четырех стенах; ей хотелось заигрывать с парнями, ходить на свидания, получать цветы от незнакомых поклонников – в общем, купаться в любви и ласке, столь необходимой ее романтичной натуре, но, увы. Однажды воспользовавшись гостеприимством дяди, она навсегда лишилась права выбора: теперь он решал, где и с кем ей провести ближайший вечер; и нет ничего удивительного в том, что при виде симпатичного молодого человека все в ней бунтовало и вдвойне жаждало нарушить суровые домашние устои.       Добившись признания, Гели не собиралась больше терпеть; ее тело порядком изголодалось, а сердце и душа требовали заветных перемен. На мгновение ускользнув в свои фантазии, она не заметила, как Моррис, безошибочно прочувствовав, чего ей по-настоящему не хватает, придвинулся ближе и бережно провел кончиками пальцев по ее лицу и волосам. -Руки-то не распускай. Щекотно, - хихикнула Гели, хотя щекотно не было нисколько. В животе, если только. Щекотно и горячо. «А хоть бы и распустил, смогла бы я отказать ему?» - Взволнованно подумала она, далее восхитившись превосходной осанкой и мускулами смельчака. Исходивший от него древесно-мускусный аромат парфюма с легким, едва уловимым, оттенком табака и мятных леденцов также не оставил ее равнодушной. А спустя несколько секунд уже было не понять, кто на кого вначале набросился. С жадностью, присущей диким зверям, они ринулись в объятья друг друга, в пылу непреодолимого влечения расточая инстинктивные жгучие ласки; блаженствовали и не могли насытиться, нечаянно расценив спонтанное свое сближение кульминацией всей жизни и заключительным ее звеном. Губы слились, сплелись руки, не умолкали нежные вздохи и чей-то сдавленный смех, покуда окружающий мир не сузился до размеров водительского кресла, а нехватка воздуха еще не достигла критической отметки. Торжествующая, с чарующей улыбкой на устах, Ангелика нехотя отстранилась первая. - А поедемте прямо к Гофману, навестим мою подружку Генриетту. Я как раз собиралась ее проведать, - торопливо, запыхавшимся голосом попросила она, без стеснения сидя у Эмиля на коленях и вопрошающе глядя ему в глаза. Ее цепкие горячие пальцы методично поглаживали затылок мужчины. По крыше автомобиля отчетливо колотил дождь, внутри было душно, тихо и совсем темно. - Гели, радость моя… - Он будто оглох, по-прежнему крепко удерживая в руках ее необычайно подвижное, манящее соблазнительными изгибами тело. Ангелика вдруг изъявила настойчивое желание ехать, выразив всю срочность своего замысла нетерпеливым движением бедер. Она еще немного поерзала, потерлась сквозь одежду о его пах, не вкладывая в свои действия ничего серьезного, но в то же время как бы приноравливаясь и откровенно поддразнивая в Моррисе его низшую, особо опасную на данный момент, сущность самца. Вводя того, посредством подобного поведения, в еще больший физический экстаз, Гели поступала практически безотчетно, слепо повинуясь древнему животному началу; однако, окончательно взять ему верх над собой не позволила: лишь только Моррис включил в машине свет, на лице юной искусительницы явственно отразилась иная просьба. «Не прикасайся ко мне больше, иначе мы оба пропали», - казалось, предостерегали несчастного подернутые томной поволокой расширенные ее глаза. Пропустив сказанное Ангеликой мимо ушей, Эмиль вопреки молчаливому предупреждению взял ее за подбородок, большим пальцем мягко проведя вдоль нижней губы. «Пусть будет так», - невозмутимо ответствовал его пылкий взор.       В матовом освещении салона его приятные черты лица, казалось, обрели дополнительную истинно рыцарскую притягательность. Затаив дыхание, Гели следила за ним, с тревогой осознавая, что не посмеет сопротивляться. Какое дивное наваждение! О, уже только за возможность наблюдать вблизи этот волевой профиль она была готова довериться Эмилю во всем!       Восторгаясь внешностью возможного избранника, Ангелика не сомневалась также в его превосходных душевных качествах. В ней давно жила уверенность: негодяй по определению не может быть красив. «Вспомнить хотя бы дядю. Какой он несимпатичный, несуразный, просто пугало огородное. А эти тараканьи усики..!» - беззлобно размышляла она, с нескрываемым удовольствием позволяя целовать себя в шею. На шее у нее был повязан шелковый шарф; Эмиль чуть ослабил его и тоже зачем-то поцеловал с краю. - Кто бы знал, как я боюсь привязаться к вам, маленькая сердцеедка, - запинаясь и судорожно сглатывая, пробормотал он ей на ухо мгновение спустя. – Ведь вы шутите надо мной. Чужие чувства для вас игрушка. Поиграете и забудете. А мне потом мучайся. Да еще, чего доброго, нажалуетесь дяде. А я ему голову на отсеченье…       Находясь в любовном угаре под натиском трепетных ласк, Гели так и не сумела понять, кто кого казнит, зато мгновенно осознала себя зачинщицей крупного скандала, и нельзя было сказать, что ей это не понравилось.       Умом она противостояла любому недоразумению между двумя по-своему близкими людьми, пусть даже заслуженно невзлюбила одного из них, но сердце, как всегда, подсказывало иначе, упорно склоняя чашу весов в пользу скорейшего отмщения обид. Так уж устроена двоякая женская сущность: обуреваемая жаждой добра и справедливости, она пойдет на самые хитромудрые ухищрения, не гнушаясь никакой подлостью во имя достижения благой цели. В числе прочего Гели до смерти обожала привлекать к себе внимание, шокировать общество; без разницы, каким образом – лишь бы произвести эффект помощнее. За несколько минут в перерывах между поцелуями ей даже удалось краем сознания приблизительно оценить весь масштаб трагедии, свяжись она с Эмилем открыто. Мнение посторонних на этот счет ее не слишком-то волновало, но вот дядя... Гели и не заметила, как затряслась в беззвучном хохоте, вообразив упоительную картину: она сама проговорится ему, допустим, в разгар ссоры или же, - что еще более вероятно, - он ненароком застает их с поличным.       От переизбытка чувств ей тут же померещилось, как в оконце автомобиля таращится его рассвирепевшая мясистая рожа – Гитлер потрясает кулаками и брызжет слюной, намереваясь выволочь ее наружу; сальная челка разметалась по лбу, на щеках проступили кроваво-красные пятна. Вне себя от злобы он колотит по стеклу, неистово дергает ручку двери в надежде вырвать с корнем. Отсюда его рычащие выкрики почти не слышны, однако нетрудно догадаться, какие страшные проклятья сыплются из уст поверженного тирана. Смеясь, Гели теснее прижимается к мужской груди. В объятьях Морриса ей бояться нечего. Его искристая, всегда чуть самодовольная, улыбка излучает глубочайшее спокойствие, свойственное в нужное время передаваться остальным.       Странно, что она раньше этого не замечала и не ценила. - Я лучше себе язык отрежу, но дяде ни слова не скажу, - состроив обиженное выражение лица, заявила Ангелика, сейчас же со всей силы хлопнув наглеца по руке. Воспользовавшись игривой атмосферой, он практически запустил ладонь ей под юбку; в шутку, конечно, но это не отменяло его нахальства. О том, что ее от этого прикосновения бросило в жар, Моррису было знать совсем необязательно. Не дождавшись ответа, Гели, однако, незамедлительно к нему смягчилась и приласкалась: - Почему вы обо мне такого нехорошего мнения, Эмиль? Ну что мне сделать, чтобы заслужить заслужить ваше доверие, мм? Как считаете? С минуту они вглядывались друг в друга, как в зеркало, как омут. Каждый думал о своем; о чем-то очень несущественном, далеком, совсем неважном. Единственное, объединяло их в молчании, была даже не мысль, - в мыслях преобладали разногласия и хаос, - а чувство, эмоция, какая-то потусторонняя движущая сила. Оба оказались одинаково беззащитны перед ней, и оба сполна ею прониклись. Момент для отступления был упущен, пришлось в упор столкнуться с неизбежной предрешенностью судьбы. Взаимное притяжение между ними двумя не оставляло сомнений. - Считаю, что Вас, сударыня, вовсю заждались у Гофмана. Опаздывать невежливо. Садитесь на место, и поехали, - сдержанно напомнил Моррис, хотя догадывался, что никакой особой договоренности о встрече у Ангелики с ее знакомой не было. Она попросту решила развеяться, не желая возвращаться в квартиру до прихода дяди, а у него, после всего произошедшего, банально не хватало духу ей отказать. В угоду личным интересам он сознательно нарушил приказ Гитлера; столь серьезный факт не давал Моррису покоя даже при условии пустяковой ситуации, но не потому что очнулась совесть. Скорее пришло понимание того, что если так пойдет и дальше, нарушать придется постоянно и по-крупному. Он не собирался наживать себе неприятности из-за женщины, тем более соблазнять племянницу шефа, и вместе с тем каким-то образом ощущал, что перед ней ему будет трудно устоять опять же благодаря ее принадлежности к высшему сословию. - Нет, постойте, - Гели повелительно придержала Эмиля за плечо, как только тот попытался снять ее с колен. В голове ее, казалось, все это время шла усиленная мыслительная работа. Несвойственная прежде сосредоточенность во взгляде придавала ее простенькому лицу одухотворенный, можно даже сказать, благородный вид. - Придумала! - Торжественно воскликнула она, мигом растеряв всю свою задумчивость. В девичьих глазах плясали лукавые огоньки. - Я устрою вам сюрприз. Только не допытывайтесь ни о чем заранее, все равно не отвечу. Но! - Тут она многозначительно вздернула вверх указательный пальчик. - Когда все будет готово, я сразу же вам сообщу. Клянусь, вы будете удивлены! А заодно поймете, что мне можно доверять.       Довольная собой, фройляйн Раубаль живо пересела куда надо и сказала, обращаясь к нему уже не как к любовнику, а как к рядовому служащему: - Что-то мы действительно засиделись, ненавижу заставлять людей ждать.       Моррис молча завел мотор. Столь резкие перемены в поведении Гели, ее бесчисленные несносные выдумки и забавляли, и утомляли его; витавшая в воздухе неопределенность изрядно действовала на нервы. Этот роман, еще не начавшись, уже доставлял ему массу беспокойств. До настоящего времени они чудом не натворили ничего предосудительного, - кроме недавних поцелуев взасос за рулем, разумеется, - но он не мог даже в общих чертах спрогнозировать, что Ангелика выкинет в следующую минуту, и потому находился не в духе.       Он безмолвно корил себя за робость; за неспособность прямо сейчас, - эх, была не была! - пригласить ее на свидание; задним умом фантазировал, как бы им провести остаток дня вдвоем, и тут же себя одергивал, предощущая на горизонте небезопасную любовную авантюру. Хоть бы она одумалась, пока не поздно! Хоть бы отшутилась как-нибудь, попросив не воспринимать былые обещания всерьез! Но Гели вела себя как обычно, и все оставалось в силе. Напрасно Эмиль то и дело бросал в ее сторону испытывающие взгляды. В дороге она вертелась по сторонам, слушала радио, листала модный журнал, и даже успела припудрить носик, ежесекундно поглядывая в карманное зеркальце. В общем, все время выдумывала себе занятия, продолжая хранить молчание.       Один раз вроде бы улыбнулась ему, но улыбка вышла какая-то виноватая, унылая, не располагающая к разговору. "Неужели жалеет? Может, не понравилось со мной целоваться?" - Ядовито подумал Моррис, ощутив укол прямо-таки ребяческой обиды. Вслед за тем с затаенным торжеством догадался: смущена!       По пути к Гофманам Ангелика и впрямь выглядела смущенной, а быть может, только изображала смущение. Стыдливый румянец теперь не сходил с ее лица. Удовлетворенный зримым доказательством обоюдной симпатии, он, в конечном счете, оставил попытки привлечь ее внимание и решил положиться на время, а там уж будь что будет. Ему вдруг страшно захотелось разведать, на что способна эта девчонка в своем стремлении заполучить чужое доверие.       По правде сказать, он уже доверял ей, но лишь наполовину. Другая его часть всецело подчинялась Гитлеру, и не желала верить ни единой живой душе, а только порывалась исполнять приказы начальства.       Именно блестящая исполнительность Морриса в значительной степени послужила его продвижению по карьерной лестнице. Гитлер не просто ценил трудоспособность сметливого шофера, он считал его своим другом, - собственно, до сих пор так оно и было – и тот это прекрасно понимал, когда рискнул превысить должностные полномочия. Относительно Ангелики Эмиль больше не старался подавить растущее в груди любопытство. На первый раз, во всяком случае, алиби ему было обеспечено. Он чувствовал, что удача улыбается ему, и интуиция его не обманула. Ни на следующий день, ни через неделю шеф ни словом не упомянул племянницу, а значит, оставался в неведении. Точнее, очень хотелось на это надеяться.       Что касается Гели, то ей не удалось выбраться сухой из воды. Она понятия не имела, кто и когда так ловко ее подставил, но уже в тот же вечер выслушала от дяди массу злобных упреков. Благо, он пронюхал самую малость; только то, что она встречалась с подругой без его позволения, и, конечно, вместо того, чтобы делать уроки, несколько часов потратила впустую. Делать уроки! Похоже, бедняга действительно принимал ее за двенадцатилетнюю. По поводу Эмиля сомнений не возникло: - Герр Моррис довез меня до дома, убедился, что я вошла в подъезд, и уехал. Не торчать же ему под окнами круглые сутки. Я сказала, что ключи у меня с собой, - холодно парировала девушка, примостившись на краешке кресла, пока Гитлер в бешенстве наматывал круги по комнате. Выражение полнейшего недоумения и обиды служило отличным прикрытием всему, что в этот момент творилось у нее душе. - Неужели? Если потребуется, он будет ночевать под дверью! Помяни мое слово, под дверью! Но ты без моего ведома никуда не выйдешь!       К счастью, по четвергам, - а сегодня как раз был четверг, - дядя действительно оставлял ей ключи. Так, на всякий случай. В этот день он по обыкновению до полуночи задерживался на партсобраниях, к ужину не появлялся, и не имел возможности убедиться, все ли в порядке. В противном случае в обязанности шофера входило подняться вместе с барышней в квартиру, дать ей войти, и самому закрыть за ней дверь на замок.       Поймав на себе крайне требовательный взгляд, Гели пошарила в карманах. Звякнул брелок. Та самая запасная пара вновь перекочевала к хозяину. Больше о Моррисе они не упоминали. - По четвергам ничего не планируй. Будешь ходить со мной на заседания. И это не обсуждается, - напоследок изрек Гитлер спустя несколько минут гробовой тишины. Ангелика изумленно подняла взгляд, приоткрыла рот, но так ничего и не успела сказать. Ее мучитель поспешил скрыться, с шумом захлопнув за собой стеклянную дверь гостиной.       На сей раз она не ощущала себя побежденной. Считай, отделалась легким испугом! Мысли о тайном возлюбленном согревали ей душу. Она еще не любила его, - за такой короткий срок вряд ли вообще возможно испытать подлинное чувство, - но уже гордилась самим фактом существования такового в своей судьбе. Впервые она почувствовала весомое превосходство над своим заносчивым и глупым дядей. В приступе паранойи он мог докопаться до чего угодно, уличить ее в несусветном, оболгать, ударить, но ему не дано было проникнуть в ее мечты, в ее сердце, в самую ее суть. Ей нравилось держать от него в секрете нечто такое, что было попросту недоступно его убогому пониманию. "Да ведь он меня убьет, когда узнает", - как-то перед сном подумала Гели, поразительно спокойно восприняв нависшую угрозу. Во-первых, она не до конца верила в него, как в убийцу; слишком жалок и скромен он был в повседневном общении, а во-вторых, при мысли о смерти, не испытывала природный страх. Инстинкт самосохранения отключился. Ангелика предпочитала наслаждаться жизнью здесь и сейчас, она не умела и не собиралась жить в вечном ожидании катастрофы.       Решение Гитлера брать ее с собой на всякие унылые политические сборища поначалу огорчило девушку, но вскоре она догадалась, что Моррис будет рядом, и с воодушевлением принялась обдумывать предстоящий вечер. По мере приближения назначенной даты труднее всего было сдерживать свою неуместную радость. Всё еще тысячу раз могло измениться.       Большую часть времени у нее из головы не выходил обещанный сюрприз. Она заранее успела обдумать его исполнение, и теперь ждала только подходящего часа. Оставшись одна дома в субботу, - как раз в тот день, когда Ева неслучайно отправилась с Гитлером в театр, - Гели находилась на седьмом небе от счастья. Ни грамма не подозревая, кому вместо нее досталось почетное место в правительственной ложе, она довольствовалась нечаянной возможностью отдохнуть в одиночестве, а заодно воплотить в реальность часть своей каверзной затеи.       За окном тем временем сгустились дождливые сумерки, быстро стемнело, был слышен шум машин, и горел фонарь — слепящий свет его проникал прямо в уютно прибранную спальню. Хозяйка комнаты удобно расположилась перед трехстворчатым зеркалом; рядом, на туалетном столике во тьме лежали ножницы, серебряный гребень и нательный крестик. Последний Гели всегда оставляла где-нибудь на видном месте, когда отправлялась в душевую. В эту самую минуту она только что вернулась оттуда - душистая, румянощекая, в шелковом халате на голое тело. Плотно задернув шторы, она зажгла электричество, подошла обратно к трюмо, распустила тугой пучок волос и принялась их расчесывать, попутно заплетая косы. Действия ее были порывисты и точны. В углу около дубовой книжной этажерки мерно постукивал маятник. В тишине этот знакомый звук отчего-то неприятно будоражил нервы. До прихода дяди в запасе имелось достаточно времени, Гели могла не беспокоиться быть пойманной на месте преступления, но все равно испытывала колоссальное волнение. Взяв в руки ножницы, она вполне осознавала, что тем самым ставит под угрозу не только ближайшие планы, но и собственное относительно благополучное существование в квартире, ибо невозможно было предугадать истинную реакцию Гитлера.       Как бы там ни было, она решилась. Глубокий вдох, несколько аккуратных движений, и темные густые косы стремительно упали на пол. Ничего не произошло. В комнате все также горел свет, за стеной доносились чьи-то голоса, в кране на кухне капала вода, пахло выпечкой, маятник качался из стороны в сторону, за окном расстилалась колючая тьма — по ночам уже подмораживало. Ничего не произошло, только короткие, неровно остриженные локоны с непривычки щекотали шею.       Безусловно, новая прическа выглядела как минимум аляповато, однако Ангелика намеревалась завтра же исправить ее у парикмахера. В итоге должна была получиться настоящая модельная стрижка; одна из тех, коими она бредила последние полгода — такие носили зарубежные красавицы в немых кинофильмах. Последний писк!       Рискнув обрезать волосы, Гели скорее самоутверждалась, нежели угождала модным тенденциям. Не в последнюю очередь тому способствовало уязвленное свободолюбие. Почему дядя вечно критиковал ее внешний вид, отчего не давал сделать собственный выбор? В конце концов, каждый человек волен поступать со своим телом как ему вздумается, и она вовсе не обязана соответствовать мнимым стандартам красоты какого-то старого болвана!..       Приосанившись, Ангелика с вызовом оглядела себя в зеркало. Чтобы выглядеть идеально, ей явно не мешало сбросить пару-тройку кило, но девушка абсолютно не беспокоилась по этому поводу; лишний вес никогда не был для нее преградой к полноценной жизни, и если бы кто-нибудь назвал ее толстушкой, она, несомненно, рассмеялась бы.       Совпадение ли, что никому бы и в голову не пришло бросить обидные слова в ее адрес? Однажды она позволила себе непомерную роскошь при любых условиях оставаться в удивительной гармонии с собой, любить себя, и с тех пор как бы излучала эту всеобъемлющую любовь вовне, отличаясь поистине царственным достоинством и широтой души.       За все время, что Гели провела в Мюнхене, длинные косы изрядно поднадоели ей; она особенно осознала это, избавившись от них, и сразу почувствовала неясный прилив сил. Она носила косы еще со школы, в годы войны, в бедности, живя в деревне покинутой бесприданницей; носила даже теперь, очутившись в этом несчастливом доме. Тяжелые, точно чугунные цепи, они незримо вобрали в себя все беды и все прегрешенья, какие изведало ее сердце; все было вплетено в их гладкие звенья.       Гели не понаслышке знала – дядя, как никто другой, восхищался ее косицами, обнаружив очевидное родовое сходство, - волосы у него были точь в точь такого же цвета, и, кажется, такие же мягкие на ощупь, - и это знание внушило ей еще большее недовольство. «Вот бы он разъярился и выгнал меня!» - Размышляла она, мечтательно вглядываясь в свое собственное отражение. Боязнь побоев, вероятно, притаилась где-то на задворках ее души, так как некоторые заячьи опасения периодически посещали разум, но и они уже не могли причинить ей вреда. Что сделано, то сделано; обратно не воротишь.       Чуть погодя, она спохватилась, спрятала ножницы в стол, а ненужное спешно прибрала с пола и выбросила в огонь. Дабы предотвратить лишние ночные разборки, девушке пришло в голову заблаговременно улечься в постель и притвориться спящей. Лежать в темноте, натянув одеяло на уши, оказалось скучно, зато безопасно. Следует отметить, что она поступила так вовсе не из трусости, а из огромного нежелания связываться с Гитлером в столь поздний час; на выяснение отношений в таком случае уйдет полночи – вот уж, в самом деле, время, потраченное впустую! Приведя все свои дела в порядок, Гели, как и намеревалась, немедленно погасила во всем доме свет, прикрыла за собой дверь спальни и с облегчением забралась под одеяло. О, здесь ее никто не потревожит и не найдет!       Как часто, будучи во сне, - в особенности, если сон плохой, - мы пытаемся проснуться; бормочем, возимся на кровати, а очнувшись долгое время еще дрожим, не в силах отдышаться. Но еще жутче засыпать с полной уверенностью в том, что хуже уже не будет, ведь самый страшный кошмар ожидает наяву, в то время как видения и сны имеют свойство заканчиваться. Так засыпают и спят тяжелобольные, приговоренные к казни заключенные, да сироты малые; сон их беспокоен, неглубок; он не приносит отдыха, а только умножает страдания – неудивительно, что в тюрьмах и больницах многие бодрствуют по ночам.       Гели, между тем, находилась у себя в квартире, в своей постели, на самочувствие накануне не жаловалась, и все же во сне выглядела несколько болезненно, сиротливо – так, во всяком случае, показалось Гитлеру.       Ведомый тревожным любопытством, он осторожно подкрался ближе и замер у самого изголовья кровати; ночник включать не стал – свет в достаточной мере проникал в комнату со стороны ярко освещенной прихожей. Судя по всему, он вернулся домой совсем недавно, и, не удосужившись даже разуться, прямо в верхней одежде заглянул к ней в спальню, принеся с собой уличный холод.       Обеими руками обняв пуховую подушку, племянница безмятежно посапывала в бледном отблеске луны. Скрипучие его шаги не побеспокоили ее. Нарочно желая убедиться в этом, Адольф с нежностью погладил спящую по волосам. Гели не дрогнула, не шелохнулась, а только спокойно и глубоко вздохнула во сне. Сконфуженный, он на всякий случай отдернул руку; терпеливо выждал полминуты. Все вокруг было также тихо.       Несмотря на ощутимую усталость, Гитлер не торопился идти к себе; вспомнил, как соскучился, и теперь хотел побыть рядом с ней, ему нравилось стеречь ее сон. Здесь, около постели племянницы, его в одночасье выбила из колеи сильнейшая меланхолия. Находясь в неком ступоре, он продолжал вести себя так, словно бы ничего не заметил, однако уже в первую секунду ему бросились в глаза девчоночьи остриженные волосы. И хотя увиденного было вполне достаточно, чтобы испортить себе настроение на ближайшие пару лет, бедняга стоически пытался успокоиться и по возможности не принимать близко к сердцу всякие пустяки. О боги, когда-нибудь эти варварские выходки его добьют, обязательно добьют!      Пришлось приложить недюжинные усилия, чтобы сохранить относительное самообладание и среди ночи не наброситься на виновницу с воплями: "Что, черт возьми, с тобой творится?!" Долгое время его просто трясло от возмущения, но Гитлер кое-как сдержался, и совсем не потому, что решил поберечь ее сладкий сон.       Сегодня, проведя довольно неплохой вечер в компании другой девушки, - хоть это было и безумие их сравнивать, - он ощущал необъяснимую вину по отношению к Ангелике, словно в чем-нибудь существенно обделил ее. Подобный душевный переворот происходил с ним впервые и уже порядком его измучил.       Подавляя злодейскую потребность выпороть племянницу, он вместе с тем испытывал неистовый соблазн кинуться перед ней на колени и зарыдать, теснимый маниакальной жалостью "к своей принцессе" и чувством предательства. Жадно перебирая в памяти события минувшего дня, он решительно не понимал, что же совершил дурного, и все равно разрывался на части между злобой ко всему сущему и самобичеванием.       Милая Ева! Наивная девочка!.. С каким восхищением она внимала каждому его слову! Ева, конечно, считала его величайшим человеком…       Впрочем, здесь она ничем не отличалась от остальных; в последние годы множество женщин симпатизировали ему, но Гитлер не придавал происходящему особого значения. А зачем? Эти чувственные создания без оглядки влюблялись в его партийное амплуа – искусно созданный образ народного воителя и непогрешимого мессии, но никто из них даже не предполагал, каков он на самом деле. Ни одной не удалось разглядеть в нем обыкновенного мужчину, живое существо из плоти и крови со своими страхами, недостатками и слабостями. Он попросту не интересовал их как человек.       Властолюбие сыграло с Гитлером нехорошую шутку. Ослепленные его успехами на политической арене, дамы единогласно отрицали наличие в нем каких-либо земных качеств. Они приветствовали и боготворили гения, знаменитого общественного деятеля, сошедшего со скалы Прометея и вагнеровского Зигфрида в одном лице, но только не Адольфа Гитлера - настоящего Адольфа Гитлера; не слишком удачливого художника с задатками архитектора, безответно влюбленного обитателя венских ночлежек, отовсюду гонимого оборванца, и наконец, безвестного ефрейтора на полях сражений. Впрочем, не такого уж безвестного: он с честью заслужил свой железный крест.       Окружающие, - не только женщины, - все время ожидали от него чего-то сверхъестественного, забывая об обратной стороне медали. Чем больше этот человек растрачивал себя во имя великой цели, во благо целой нации, тем менее сочувствовал конкретным людям, каждому по отдельности. Всех не обнимешь! А ведь когда-то, мальчишкой он мечтал обнять весь мир...       Чтобы снова стать собой, ему теперь хватило бы признания и теплоты со стороны одной-единственной девушки; самого родного существа, в воспитание которого он вложил столько нелепых надежд. Она раскинулась перед ним на постели, такая нежная и чистая почти прозрачная во мгле, мертвенная древнегреческая статуя; словом, творение искусства, и в то же время настоящая полнокровная красавица, необыкновенно живая и вполне осязаемая фройляйн. В комнате стоял аромат женских духов - он ненавидел духи, но это был запах ее духов, и оттого у него приятно помутилось в мозгу.       От греха подальше отойдя к окну, Адольф внезапно вообразил ее пробуждение. Вот она просыпается среди ночи, разбуженная шорохами, и зовет его; Гели испугана, ей приснился страшный сон и она сама льнет к нему в объятья, и просит остаться. Он бы остался? Если позволит прилечь рядом. А она позволит. И они будут смотреть только хорошие сны.       Тяжело сглотнув, он обернулся, секунду-другую гипнотизируя племянницу горящим взглядом. А вдруг проснется? Но та по-прежнему спала, и Гитлер стремительно вылетел из комнаты. Через минуту в ванной раздался шум воды. Поморщившись как от удара, Ангелика приподнялась на постели и огляделась по сторонам. Ушел, наконец. И что это он тут делал так долго? Украл, что ли, чего-нибудь? - Вот ненормальный, - раздраженно пробормотала она, повалившись обратно на подушки. Впереди ее ждал трудный учебный день.