Холодный свет

      Но оставим Еву, мой терпеливый читатель, и вернемся к Ангелике – вечно юной, прелестной нимфе, словно сошедшей с полотен признанных мастеров. Она была воспета кистью Ренуара и Боттичелли, она являлась Петрарке под видом Лауры, и на страницах "Фауста" без сомнений предстала в образе Маргариты. Словом, эта девушка мерещилась Гитлеру повсюду, украшая собой саму Жизнь.       Гели олицетворяла прекрасное. Гели создавала искусство. Гели вполне могла сравниться с древнегреческой богиней. И уж конечно, владела магической силой; целой коллекцией дьявольских причуд, которые, словно змеи Горгоны, сменяли одна другую, таким образом оставаясь непобедимы и неподвластны его уму. Поразительно! Пройдя фронт, окунувшись в политику, - это осиное гнездо, сплошь начиненное ядом, - и наконец, по воле судьбы возглавив мощнейшую партию в стране, он капитулировал перед женщиной. Всего-лишь женщиной, существом женского пола, что само по себе делало Гели неполноценной, крайне примитивной в его глазах.       Долгие годы он просто не мог смотреть на женщин иначе. В своем самском однообразии они не оставляли ему выбора. А теперь зачем-то посмотрел на нее одну; и нашел ее совершенной, достойной всяческих почестей и жизненных щедрот. Должно быть, немаловажную роль в этом сыграло их родство. Гели как никак приходилась Гитлеру кровной племянницей, единственно близким человеком, с кем он поддерживал связь, на протяжении последних лет без спросу окружив своей заботой. Все остальные немночисленные родичи мало интересовали его. Гели была особенной.       Он не умел игнорировать ее. Мчался на помощь по первому зову, исполнял любые прихоти, был катастрофически зависим от ее улыбки, баловал как собственную дочь – и наказывал в случае непослушания, стегая ремнем или хлыстом до полного изнеможения; до тех пор, пока не иссякнет всякая злость, а рубашка не повлажнеет от пота. В своей жизни Гитлер все делал на совесть. В меру разумного, конечно, если в его мозгу вообще оставалась хоть какая-то мера по отношению к Ангелике. Поводом к порке отныне могла послужить малейшая провинность, которых, к слову, было предостаточно.       Опустившись до избиений единожды, он уже не мог остановиться, не считал возможным сдерживать самые темные побуждения души. Ангелика же, взрывная по характеру, казалось, сама провоцировала его. Пыталась понять, как далеко он зайдет. Развлекалась даже на краю пропасти, будучи полностью подчинена ему. За что непременно получала двойную порцию.       - Зачем ты надела это платье? Оно слишком коротко и просвечивает. Я же просил тебя одеваться скромнее, - к примеру, говорил Гитлер, окинув Гели недовольным взглядом. Но она лишь усмехалась в ответ:       - Ты слишком стар, дядя, и ничего не смыслишь в современных вещах. Очнись! Этот фасон сейчас на пике моды.       Интуитивно прочувствовав комплексы дядюшки на сей счет, она не упускала случая задеть его за живое в самый неподходящий момент. И надо сказать, достаточно преуспела в своих попытках. Иначе с чего он багровел как помидор и гневно топорщил усы на каждое ее замечание о возрасте? Вот умора!       - Ты не права, Ангелика. Модно – еще не значит красиво, - собрав всю волю в кулак, скромно возражал Адольф. - Я вдвое старше тебя, и уж конечно побольше смыслю в жизни. Если бы ты хоть иногда прислушивалась ко мне...       - То одевалась как синий чулок, да? - Не дождаясь продолжения, с насмешкой вставляла Гели.       Она почти всегда не давала ему выразить мысль до конца. Обрывала на самом главном, тем самым невероятно раздражая Гитлера, хотя он столько раз просил ее попридержать язык.       - Ну почему, я ничего не имею против чулок. Есть множество симпатичных моделей... Не пойму, к чему ты клонишь, - тушевался бедняга, углубившись в свежую газету настолько, что не совсем понимал, о чем она трещит. Подобные споры обычно разгорались по утрам, когда Ангелика с опозданием являлась к завтраку, а Гитлер, заспанный и оттого еще более сердитый, – только искал, к чему бы прицепиться.       - Да нет же! - Возмущалась девушка, немыслимо гремя столовыми приборами, дабы поскорее спровадить его из кухни. Он терпеть не мог этих резких звуков.       - Ты хочешь меня изуродовать. Лишить меня возможности хорошо выглядеть. Преждевременно состарить в столетних лохмотьях! - Поочередно сыпались злостные обвинения вплоть до финального, наиболее идиотского выпада:       - А знаешь, зачем? Усталый вздох.       - Ну?       - Чтобы я всю жизнь просидела в девках! Вот здесь, у тебя под замком. Я знаю, ты не хочешь, чтобы я вышла замуж. Ты боишься даже думать об этом. Ты никогда не потерпишь...       - Не клади локти на стол и не чавкай, - холодно перебивал Гитлер, также привыкший обрезать собеседника по собственному усмотрению. А еще учил племянницу хорошим манерам!       Гели кидала в его сторону убийственный взгляд небесных глаз. Разве она когда-нибудь чавкала?       Несколько минут они молчали. Гитлер думал о Еве; он всегда думал о ней в моменты отчаяния. Добрая девушка, она с радостью уделяла ему время, в отличие от некоторых, безаговорочно внимая каждому его слову; одевалась просто и со вкусом, помалкивала о замужестве, хотя, конечно, имела все шансы удачно выйти замуж. В этом Гитлер даже не сомневался. С первого взгляда смекнул, что Ева будет хорошей женой, и без сожаления мысленно простился с нею.       Все силы и внимание он посвящал Ангелике. В иные минуты ее судьба заботила его похлеще целой страны, которой он так жаждал править. С ее появлением в доме на плечи его легла громадная ответственность, сравнимая разве что с политической, и пустить все на самотек означало подвести себя самого, чего Гитлер никак допустить не мог.       - Послушай, Гели. Послушай меня, - начинал он неестественно спокойным тоном, по нескольку раз повторяя простейшие слова, что было еще хуже гневных окриков. В злобе он, хотя бы, был искренен. - Я ни в чем тебя не ущемляю, но прошу с уважением отнестись к моей просьбе. Ты можешь одеваться как угодно, только не в моем присутствии и не в этом доме. Здесь есть определенные правила, и я настаиваю, ты слышишь, я настаиваю на их соблюдении.       Застывшим взглядом Гели все это время смотрела в тарелку. Казалось, она настолько провалилась в свои мысли, настолько увлеклась изучением посуды, к содержимому которой не притронулась, что теперь напоминала лунатика. Все видела, но не замечала. Слышала, но не слушала. Она выглядела спящей, спящей с открытыми глазами. Безмолвное изваяние. Каменный ангел на чьем-то надгробии. Потусторонний образ давно ушедших лет.       Впрочем, это жутковатое зрелище не произвело на Гитлера ни малейшего эффекта. Ему было некогда. Он был занят тем, что рассматривал ее обнаженные ноги. Гели очень удачно пристроилась за другим концом стола по правую сторону от него. Белоснежная скатерть скрывала ее икры, но округлые коленки и краешек бедер оставались практически доступны взору. Все остальное было надежно спрятано под платьем, к слову, не таким уж коротким, как могло показаться впечатлительному дядюшке.       О, что за сладостное зрелище! У Гитлера даже дыхание на миг перехватило. Он кашлянул, инстинктивно потянувшись к галстуку, слегка ослабил его. Гели же скучающе закинула ногу на ногу, высунув из-под стола розоватую как у младенца стопу и теперь легонько покачивала ею. Ему хотелось укусить ее. Прямо за эту подвижную, сахарную стопу, пригвоздить ее к полу, покрыть поцелуями, сдушить лодыжку – все, что угодно, лишь бы отучить Ангелику ходить перед ним босиком. И бедра у нее были такие же пухлые, манящие – воплощение плодородия и плотской любви. Уже только узкая полоска кожи чуть выше колена будила в нем ненасытимого зверя. Он упивался ею, прожигал сверху донизу воровским взглядом, и наконец, пришел к выводу, что если обычным людям ноги были даны для ходьбы, то ей, безусловно, для более обширных целей.       Хоть Гели из-за своего дрянного поведения и не заслуживала этого, ему в буквальном смысле хотелось носить ее на руках.       - Ты во мне дыру просверлишь, - сказала она, бесцельно водя ложкой по тарелке. Так поступают малые дети, у которых плохой аппетит. Гели же брезгала едой с целью его позлить.       Она все еще находилась как во сне, неспешная, абсолютно равнодушная к внешнему миру молчунья, и только краткая усмешка в уголке рта нарушала этот безвинный образ. Гитлер стиснул кулаки, цепенея от ярости и стыда. Она смеялась над ним! Смеялась каждую секунду, уже сама того не замечая, также как он старательно отрицал все свои непотребные чувства, иначе бы ему пришлось прогнать ее. Даже мысль об этом причиняла Гитлеру физический дискомфорт. Он знал, что застрелится с тоски ровно на вторые сутки. Дольше не выдержит. Невозможно! Забота о Гели сыграла с ним злую шутку: привыкший ненавидеть, он вдруг с ужасом обнаружил в себе давно забытую потребность любить.       - Надеюсь, мы друг друга поняли, и мне не придется повторять прописные истины, - буркнул мужчина, с удвоенной энергией налегая на овсянку. Делал все, лишь бы приобщить племянницу к здоровому питанию – впрочем, почти безуспешно.       - Почему ты ничего не ешь? - Спросил он с нажимом.       - Не хочется, - парировала Гели, но все же взяла яблоко, разрезала на дольки и теперь поглощала одну за другой, выразительно посматривая на него. Доволен, мол? Я ем.       И Гитлер тоже потянулся к блюдцу, руки их нечаянно столкнулись. Девушка тут же отдернула свою, избегая его прикосновений как огня. С каменным лицом Адольф последовал ее примеру. Яблок им обоим резко расхотелось.       - А что касается замужства, - продолжил он, мгновенно пожалев об этом. Гели принялась постукивать пальцами по столу. Нехороший знак, лишь подтверждающий, что обстановка между ними начинает накаляться.       - Ты знаешь мое мнение. Я с удовольствием выдам тебя замуж, как только появится достойный человек, готовый... Взять на себя такую ответственность, - веско заключил Гитлер, и, сохраняя мнимое спокойствие, вернулся к еде. Подобные слова он не единожды твердил в присутствии племянницы и свято верил в них до сегодняшнего дня, но Гели пошатнула эту аксиому, заставила его на мгновение усомниться в собственной правоте.       Неужели он мучил ее? Не давал жить своей жизнью? Преувелечение и клевета! Все, что он делал – он делал ради ее же блага; ее безопасность и благополучие были для него единственным ориентиром, и доказательством тому являлось его бескорыстное, неизменно преданное отношение к Ангелике вне зависимости от ее слов и поступков.       Любящее сердце терпеливо. Но как известно, всякому терпению рано или поздно приходит конец.       - А что если у меня уже есть жених? - Хмыкнула Гели, вскинув на него полыхающий взор, которым впору убивать врагов. - Ты не подумал об этом?       Он не подумал. Рядом с ней он вообще утрачивал способность думать; действовал по наитию, руководствуясь слепым инстинктом. До встречи с Гели, тот еще ни разу не подводил его.       - Ну? - На губах ее застыла нетерпеливая улыбка.       Но Гитлер молчал, сбитый с толку. Прозвучавшие слова стали откровением для него. Он среагировал на них, как бык на красную тряпку, безуспешно пытаясь понять, кого она предпочла ему, и раздражившись еще больше, очень скоро оставил эту затею. Никакого жениха у нее по определению быть не могло. Кто такой? Откуда? Кто же мог позаботиться о ней лучше его самого?       - Хорошая шутка, дорогая, - снисходительно усмехнулся он, однако же в глазах сквозило немое подозрение, и Гели сразу раскучила его истинные чувства.       - Почему же шутка, дядя Альф? - Осведомилась она, горделиво вскинув подбородок: - Мы с моим возлюбленным настроены вполне серьезно и собираемся пожениться в ближайшее время. Но для начала нужно поднакопить денег, чтобы после свадьбы мы могли уехать в Америку и обеспечить себе безбедную жизнь.       Все это она сказала так спокойно, с таким неподдельным простодушием, что Гитлер снова повелся на ее россказни. Он знал о ее увлечении Америкой. Одно время Гели просто бредила этой далекой страной и всем, что связано с западным миром, из-за чего между ними возникали многократные споры, в ходе которых Гитлер с возмущением убеждал племянницу в обратном. Обостренное чувство патриотизма не позволяло ему проникнуться иноземной культурой. Ангелика же приходила в восторг от всего заграничного. Ему пришлось смириться.       - Ладно, я пошутила, - заявила Гели, запустив в него яблочной кожурой.       Порой она вела себя как мартышка, совершая чудаковатые действия, но Гитлера это нисколько не смущало. До поры до времени он прощал ей маленькие вольности в обмен на некоторые привилегии для себя. К примеру, ему позволялось в любое время подойти и поцеловать Ангелику в щеку, помочь уложить ей волосы или вообще потереть спинку в ванной. В хорошем настроении она сама подзывала его, и тогда онемевшей рукой он касался ее спины, растирая мочалкой до красноты душистую бледную кожу. А потом почему-то не мог уснуть и подолгу вслушивался в тишину за стеной, будучи уверен, что Гели тоже не спит.       Теперь же она наверняка почуяла неладное (это было нетрудно определить по выражению его лица) и поняла, что перегнула палку. Но вместо того, чтоб загладить провинность, спешно поднялась из-за стола.       - Мне пора на занятия.       - Сядь.       Он приказал, и Гели с недовольным видом плюхнулась обратно, сложив руки перед собой. Во взгляде ее читалось недоумение. Брови были слегка приподняты. "Ну что еще?", - казалось, вопрошала она, не решаясь подать голос. Внутри нее уже поселился затаенный страх, но Гели старалась держаться уверенно, наивно полагая, что это поможет ей избежать наказания.       - Уехать в Америку! В этот обитель лжи и разврата. Так вот, о чем ты мечтаешь, - брезгливо пробормотал Гитлер, обращаясь как будто к себе самому. Гели показательно закатила глаза.       "Началось!" - Сверкнула тревожная догадка в ее мозгу.       Он предоставил ей время оправдаться, безмолвно изучая узор на скатерти – совсем как она недавно, не желая сталкиваться с ним взглядом. Несвойственное для него молчание могло означать лишь затишье перед бурей, краткую передышку для них двоих, но тучи уже сгрудились, и он только выжидал момент, готовый разразиться потоком обвинений и злобы. Гели даже не думала отказываться от своих слов. Не хватало еще, чтоб дядя высмеивал ее мечты.       - Почему вся каша целая? Пока не очистишь тарелку, из-за стола не встанешь, - сухо пригрозил Гитлер, отвлекшись на более насущные проблемы. Бежать в Америку Ангелике было не на что да и не с кем, а это значит, все сказанное ею было не более, чем фарс. Можно вздохнуть спокойно. Но спускать ей так просто с рук свой испорченный завтрак он тоже не собирался.       Гели чуть не подавилась остатками кофе, который употребляла в немеренном количестве; особенно, по утрам, перед тем, как идти на учебу. Ложилась она поздно и потому вечно не высыпалась. Гитлер не одобрял ее поведения, но уже устал повторять, как это вредно. У него самого был напрочь сбит режим.       - Я же сказала, что не хочу есть, - огрызнулась она, вполне осознавая всю нелепость ситуации. Он, что же, будет насильно держать ее за столом? А может, кормить с ложки, как маленькую? За маму, за папу, и так далее? В качестве ответа Гитлер поднялся и встал в дверях.       - Ты не выйдешь отсюда, пока не съешь все. До последней ложки, - процедил он, поглядывая на часы. - У тебя ровно двадцать минут.       - Ага, разбежалась! - Фыркнула Гели, чувствуя себя семилеткой на попечении престарелого гувернера, и демонстративно отодвинула тарелку.       Разбухшая овсянка с кусочком масла, по ее мнению, выглядела отвратительно, а на вкус была еще гаже.       Гели выворачивало при одной мысли, что ей придется это съесть. Ее чересчур пичкали кашами в детстве, чтобы она могла оценить дядюшкин рацион по достоинству. И если поначалу девушка смиренно ела, что подадут, то со временем начала капризничать и в конце-концов напрочь отказалась от привычной еды.       - Десять минут, - хмуро подытожил Гитлер.       Ангелика не шелохнулась. Судя по ощущениям, она сидела за столом вот уже целый час, а прошло всего десять минут – и осталось столько же. Но что потом? Долго так продолжаться не может. Им обоим пора по делам. К тому же, внизу наверняка заждался Моррис. Случайное воспоминание о нем отозвалось в юной груди теплом.       Десять минут! Какая мука была сидеть на одном месте под неусыпным контролем своего надзирателя, зная, что где-то там, совсем неподалеку ее ждет симпатичный мужчина. И пусть он всего лишь выполнял свою работу, каждое утро отвозя ее на учебу, Гели не переставала мечтать о нем.       - Ешь кашу, - все с тем же каменным лицом напомнил Гитлер. Ему самому надоело торчать в дверях: она не предпринимала активных попыток к бегству, в кои-то веки обойдясь без истерик (стеречь ее такую было неинтересно), а время не стояло на месте. Помимо воспитательных работ у Гитлера имелся каждодневный ряд важных встреч, откладывать которые было равносильно преступлению.       Так уж и быть, он решил отпустить ее (в конце концов, несъеденная каша – еще не конец света) и наверняка сделал бы это, если б не сладчайшая улыбка на лице племянницы в последнюю минуту. О чем, черт возьми, она думала, любовно глядя в пустоту?!       - Ангелика, ты оглохла? - Мужчина метнулся вперед, гневно застучав по столу кулаком, отчего вся посуда на нем зашлась ходуном, включая хрустальную вазочку посредине. Стараниями пожилой экономки в ней всегда стояли свежие цветы. Сегодня это были алые хризантемы.       - Я же сказал, опустоши тарелку! Немедленно. Иначе я сам накормлю тебя с ложки!       От неожиданности Гели вздрогнула, непонимающе захлопала ресницами. Никак не могла привыкнуть к хамскому обращению, которое, по всей видимости, являлось для дяди нормой, основной чертой его скверного характера.       Неудивительно, что у такого человека нет ни жены, ни детей! В состоянии злобы своими повадками он напоминал взбешенную гориллу – одну из тех, что она видела в Берлинском зоопарке, сопровождая Гитлера в очередной из деловых поездок.       С самого начала он частенько таскал ее с собой по стране (не в ущерб учебе, разумеется), обещал всевозможные развлечения, но в итоге все сводилось к торопливой прогулке по городу и многочасовым партийным сборищам, во время которых Ангелика томилась в гостинице под конвоем стражайшей охраны. Прав у нее было не больше, чем у комнатной болонки.       Его угроза поневоле насмешила девушку. А почему бы и нет? Пусть кормит ее с ложки, раз уж с некоторых пор взял на себя роль докучливой горничной и няньки в одном лице.       "Может, еще слюнявчик повязать для удобства?" - Размышляла Гели, глядя на дядю с неприкрытым омерзением.       Любое, пусть даже ненормальное проявление заботы с его стороны воспринималось ею как попытка порабощения. Страшно сказать, но повисшая атмосфера вражды приятно будоражила Ангелику. Недоверие, помноженное на обиды, сделало свое дело. Со временем дошло до того, что Гели стала чувствовать себя спокойнее, когда дядя зол, и уже намеренно разжигала ссору; так, во всяком случае, она хотя бы примерно знала, чего следует ожидать.       Мысль родилась мгновенно. Даже не мысль – первобытный импульс, обмозговать который Гели не успела. Просто поддалась ему, выразив накопившееся страдание самым варварским образом. Бей или беги – гласит всем известное выражение, прекрасно характеризуя естественную реакцию в критический момент, но бежать ей было некуда, разве что в открытое окно, и Гели нанесла удар ошеломительной силы. Не в буквальном смысле, конечно, хотя руки так и чесались проучить этого высокомерного болвана. Несмотря на ярко выраженную женственность, она с детских лет умела постоять за себя.       Но Гели придумала кое-что получше. А именно не нашла ничего другого, кроме как подняться из-за стола, "случайно" задев тарелку локтем, из-за чего та сперва накренилась, а затем, не устояв на краю, и вовсе рухнула вниз, с оглушительным звоном расколовшись надвое. Вся каша оказалась по полу, растеклась под ногами белесой лужицей, будто навоз, несъедобное месиво сомнительного происхождения.       - Ой! Я не хотела! - Воскликнула Гели, театрально прижав ладонь к груди. Заезженная фраза, но что тут еще скажешь, стоя в шаге от испорченной еды? Сколько бы она ни пыталась изобразить сожаление, осудить свой поступок, сердце ее торжествующе билось в доказательство правоты. Она не желала есть кашу и не стала этого делать, вопреки всему настояв на своем. Овсянка была испорчена. Не станет же дядя собирать объедки с пола, чтобы накормить ее?       В ответ раздалось глухое бормотание. Гели вопросительно подняла глаза, навострила слух, однако так и не смогла разобрать нескончаемый бубнеж, который смешил и одновременно настораживал ее своей змеиной интонацией. Она вызывающе усмехнулась Гитлеру. Что, дар речи потерял с испугу?       - Так-то ты ценишь чужой труд, - наконец, с усилием проговорил Адольф, обращаясь на сей раз не в пустоту, а непосредственно к ней – удивленной, моментально притихшей под натиском его обвинений девчонке.       Серьезно, она не ожидала, что он начнет свои проповеди по случаю пролитой каши. Да разве ж она не разбивала при нем посуды? За годы ее проживания в Мюнхене происходило всякое, но Гитлер неизменно мягко упрекал ее за неуклюжесть, и – шел за веником, чтобы прибрать осколки.       Даже когда Гели по неосторожности уронила милейшую статуэтку пастушки с ягненком, предварительно выслушав лекцию о ценности вещей в этом доме ("..Дрезденский фарфор, начало девятнадцатого века. Будь осторожна, дорогая, здесь все очень хрупкое."), дядя только повздыхал и попробовал фигурку склеить, но, к сожалению, та изжила свой срок и потому попросту рассыпалась в его руках. Ну что ж! Не убиваться же теперь из-за каждой безделушки...       - Труд? - Переспросила Гели, не совсем понимая, о чем идет речь. К чему это клонит Гитлер, по-быстрому направив диалог в иное русло? Будто одичавший зверек, она отовсюду ждала подвоха, в любую секунду готовая обороняться, а для этого пыталась разузнать, что у него на уме.       - Да, труд, девочка моя, - это было сказано таким сальным тоном, что Гели аж покоробило изнутри. По каком праву он обращается к ней, как к своей любовнице? Она нахмурилась, а Гитлер продолжал, будто сваи вколачивал:       - В жизни все достается тяжелым трудом. Но тебя это, конечно, удивляет. Ты не привыкла трудиться. Ты получаешь лучший кусок, как должное. Просто так. На блюдечке с голубой каемочкой. Но ты не знаешь, сколько времени и сил было вложено в эту кашу, чтобы такая гадкая девчонка, как ты, могла набить свою утробу. Ты за всю жизнь не заработала на пакет крупы!       Вспыхнув, Гели буквально отшатнулась. Больше не могла смотреть на него. Оскорбленное самолюбие и стыд, раздражение, страх – все смешалось на ее лице, камнем сковало грудь. Стало тошно даже находиться с дядей в одной комнате! И возражать боязно. Но тем не менее, несмотря на огромное желание забиться в угол, она решительно шагнула вперед:       - Дай пройти. Я опаздываю на учебу.       Тут даже Гитлер опешил. Должно быть, не ожидал столкнуться с ней лицом к лицу, когда вот уже долгое время они старательно избегали тесного зрительного и тактильного взаимодействия. Но Гели не двинулась с места, упершись вглядом ему в живот. Отступать ей было некуда. Входная дверь позади него маячила подобно вратам Рая.       - Ну уж нет, дорогуша. Сегодня ты никуда не пойдешь. Будем учиться на дому, - отрезал Адольф, и с этими словами ухватил ее за ухо своей жилистой пятерней. Боль была такая, что она невольно взвизгнула, но почти сразу притихла; знала, что будет еще больнее, если даст волю чувствам. Никто не должен знать, что здесь происходит. Ни одна живая душа. Гитлер не раз предупреждал ее об этом.       Он держал Ангелику, как беспородную суку – на расстоянии вытянутой руки, будто брезгал ею или она собралась его сцапать; держал крепко, до побелевших костяшек пальцев, держал и одновременно волочил за ухо к столу, на середину кухни, где все еще красовалась лужа ненавистной ей овсянки.       - Ты позволила себе разбрасываться едой. Ты оскорбила святыню. Да знаешь ли ты, что в войну ценился каждый кусок черствого, заплесневелого хлеба? Как тяжело добывался этот кусок? Люди проливали кровь за него! Ты хоть что-то знаешь, пустоголовая кукла, или у тебя на уме одни танцульки?       Каждое его слово обжигающим выстрелом раздавалось у нее над головой. Он тряс ее за ухо с бешеной силой, будто намеревался выдрать его с корнем. Кричал так, как если бы стоял на поле битвы, под канонадой вражеского огня. Гели смутно помнила, что дядя воевал. Дослужился до ефрейтора, подумать только!       Но лишь теперь ее осенило знание: Гитлер не просто воевал, он убивал, а значит, задолго до их встречи стал убийцей. Пусть в силу обстоятельств, не по своей воле (на войне убивали все), но этот грех лежал на нем неискупимым бременем, все эти пятнадцать лет тенью следовал за ним.       - Отойди от меня, убийца, - сама не своя, прошипела Гели. В какой-то момент бедняжке почудилось, что от его рук тянет кровью.       И кровь действительно была. Осталась на его пальцах, из-за того, что он слишком сильно сдавил и расцарапал ей ухо. Но злые слова каким-то чудом отрезвили Гитлера. Он отпустил Ангелику, машинальным жестом отерев вспотевшую ладонь о ткань накрахмаленной рубашки. На обвинение возражать не стал. Просто стоял рядом, уперев руки в бока. Глядел исподлобья, как бык; тяжело раздувал ноздри.       - Прибери здесь, и можешь быть свободна.       Гели энергично кивнула, пряча глаза, предательски полные слез. Все, что угодно, только не бей! Каждый раз, когда он поднимал на нее руку, слезы выступали сами собой. И не потому, что она боялась боли! Сам факт физического наказания – безнаказанного нападения был одинаково унизителен для них обоих. Это ясно ощущалось в наступившей тишине, сразу по окончании очередной экзекуции.       Разойдясь не на шутку, Гитлер как бы спохватывался: "Что же я делаю?", а тогда давно забытое чувство стыда вновь оживало в нем, рискуя повлечь за собой угрызения совести – худшее, что может постичь уважающего себя человека. И хотя он знал, что не виновен, (с кем не бывает, вспылил маленько) краска все равно ударяла ему в лицо.       Он не должен был получать удовольствие при виде чужих мучений, и тем не менее, очень скоро пристрастился к роли палача, как к выпивке. Уже не мог сдержаться, чтобы не обидеть племянницу – свое единственное дорогое существо, помимо собаки. Так разочарованный жизнью рабочий не упускает возможности проглотить пару стаканчиков шнапса – и сам не замечает, как спивается, не найдя никакой другой отдушины.       С каждым разом Гитлеру требовалось все больше времени, чтоб остыть, начать вести себя поспокойнее, но даже тогда он с жадностью искал, к чему бы прицепиться, лишь бы всыпать Ангелике добавки. Состояние его после всех этих стычек отчетливо напоминало похмелье: шум в ушах, руки едва заметно трясутся, глаза, утупленные в одну точку, налились кровью.       Опьяненный властью; властью, данной ему по праву родства – в частности, как опекуну (наглая ложь, Гели уже несколько лет как достигла совершеннолетия, и в попечителях не нуждалась) Гитлер доходил до абсурда, выдвигая все более бесполезные, безумные требования в обмен на тарелку каши и свою чудаковатую любовь.       - Что это? Что ты делаешь, дорогуша? - Искренне допытывался он, глядя, как Ангелика нехотя (на одеревенелых ногах, как будто шла по горящим углям) подступает к месту преступления с тряпкой и ведром в руках.       Образ жертвы, который она вечно примеряла на себя, наверняка в надежде надавить на жалость, сводил с ума не меньше ее идиотских поступков.       Гитлер знал, что это неправда. Ни секунды не сомневался в фальсификации и преувеличении эмоций со стороны девчонки. Подумаешь, ухватил за ухо!       Неблагодарная по натуре, в своем стремлении каждодневно действовать ему на нервы, Гели являлась кем угодно, но не жертвой. Это он! Он, если на то пошло, жертвовал собой, своим кошельком и душевным равновесием, приютив малолетнюю дочь своей двоюродной сестры. Кто она ему такая? Седьмая вода на киселе! А он носится с ней, как с собственным ребенком, и что в награду? Мстительный взгляд из-под ресниц? Молчаливое осуждение, которое, казалось, застыло в самой сердцевинке плотно сжатых губ?Боязливые телодвижения в ожидании удара?       Словно в замедленной киносъемке Гели опустилась перед ним на колени, неуклюже подобрала подол платья, (воздушная ткань перламутровой расцветки, зияет в рюшах вырез на груди) придвинулась ближе, дрожащей рукой собираясь соскрести с пола склизкую размазню, и – была остановлена по щелчку его пальцев. Ни дать ни взять шарнирная кукла с ярмарки. В довершение всего, Гели абсолютно была типичная белоручка. Даже тряпку в руках держала вяло, с явной уверенностью, что ее вот-вот отберут.       Когда-то, по прибытию в Мюнхен, у нее еще оставались кое-какие хозяйственные навыки, но теперь она даже свою постель заправлять разучилась, взваливая лишнюю работу на старческие плечи милосердной фрау Винтер. О многом Гитлер узнавал случайно, проходя мимо неприбранной комнаты племянницы или, положим, наталкиваясь в гостиной на грязную посуду. Сколько раз он просил Ангелику не мусорить на ковер! И все равно постоянно подбирал конфетные фантики.       - Не нужно мыть пол. Тряпка нам не понадобится, - заявил Адольф убедительно отодвинув ведро подальше.       Гели, не глядя, опустила в него свой нехитрый инвентарь, но подниматься с колен не спешила. Он сам присел на корточки для того, чтобы быть вровень с нею, смотреть в ее лицо, вынося приговор. Это был отцовский жест. Желание сблизиться с обиженным ребенком, попытка донести простую истину: "Да, мне придется наказать тебя, но это ради твоего же блага, ведь ты по-прежнему мое любимое дитя. Я всегда буду рядом!" Хуже этой безмолвной клятвы для Ангелики уже ничего быть не могло. Будет рядом. Вполне возможно! Как неотвратимое зло, мешающий наслаждаться жизнью недуг.       - Я верю, что ты неспециально опрокинула тарелку, но, видишь ли, не могу оставить тебя голодной, - Гитлер нарочно выдержал паузу, погладив девушку по голове.       Вне себя от негодования, Гели глубоко втянула воздух. И как ему только удавалось это? Сначала вытрясти из нее всю душу, а потом без тени сожаления прикасаться к ней своей смердящей рукой.       - Ты съешь кашу с пола, а заодно вычистишь его своим ртом. Неплохая идея? Очень надеюсь, это научит тебя послушанию и бережливому отношению к еде.       До сих пор Гели стояла на коленях, неподвижно глядя вниз. Делала все, лишь бы дядя не заметил ее слез, не сумел насладиться ими. Но услышанное заставило ее сильно усомниться в реальности происходящего. У Гели аж челюсть отвисла. Она смотрела на Гитлера, в ужасе округлив глаза. Съесть кашу, которая уже побывала на полу? Он рехнулся, что ли? Вероятно, ей померещилось! Ну неужели же, несмотря на весь свой цинизм и непроходимую тупость, у него повернулся язык высказать подобную чушь?       И не просто высказать – уже очень скоро его словам последовало неоспоримое подтверждение: дядя поднялся во весь рост, и рука, недавно ласкавшая ее макушку, крепко схватила Ангелику за шиворот.       - Ты будешь слушаться меня? Глупая девчонка, делай, что велено, а иначе...       Он не договорил или же она не расслышала, этого было не понять в том стремительном потоке унижений, который обрушился на нее в течении дальнейших двух-трех минут.       Придерживая Гели, будто шкодливого котенка, Гитлер подталкивал ее лицом к расплывшейся овсяной жиже, она же сопротивлялась, скользя по начищенному полу ладонями. Хныкала, просила отпустить ее, но в итоге измазала в каше руки, платье, и даже волосы, в попытке вырваться, очевидно, хватаясь за голову.       - Ешь! - Рычал он от натуги, тыча бедняжку в самую средину объедков и фаянсовых черепков. - Я научу тебя уважать старших! Я научу тебя ценить пищу!       Интересно, о чем он думал прямо в эту секунду, своей же рукой уничтожая под корень малейшие, увядшие ростки доверия и добрых отношений между ними? Отчего не сумел остановиться, слыша ее испуганные визги и мольбы? И даже промелькнувшая догадка: "Черт возьми, я когда-нибудь прикончу ее...", холодно отозвалась в нем: " Ну и пусть!".       Ужасный исход все же лучше, чем ужас без конца. "Пусть лучше так, нежели я останусь одураченным, забытым ею," – Рассуждал он, в сотый раз, представляя Гели любящей женой в браке с каким-нибудь капиталистом.       Ужасные мысли лезут в человеческую голову под действием отчаяния. Адольф тогда еще не знал, как быстро пожалеет об этом. Не предусматривал для себя такой возможности, сожалеть о наболевшем.       Дикий зверь, угодив в охотничий капкан, нередко отгрызает себе лапу. Также и он, дойдя до крайности в пучине безответных чувств, не нашел ничего проще, кроме как стереть с лица земли любимое создание, в какой-то момент ставшее для него источником мучений.       Именно теперь, зажав в кулак копну ее короткостриженных каштановых волос, Гитлер убедился: Ангелика должна умереть. Но что толку торопить события? Он всегда успеет с ней расправиться; в конце-концов, смерть тоже нужно заслужить, а сейчас его цель – дать ей прочувствовать всю тягость бытия, которую, к примеру, он испытал в Бельгии, ослепнув вследствие вражеской газовой атаки. Это случилось незадолго до окончания войны – тем труднее было пережить известие о капитуляции. Казалось бы, прошло столько времени, но отголоски тех дней по-прежнему кровоточили в его душе.       Дневной свет резал ему глаза, Ангелика знала, почему, но все равно не могла удержаться от насмешек: "Ах, дядя, зачем ты щуришься на солнце, как крот? И сними ты, наконец, эту дурацкую панамку! Мне стыдно идти с тобой! "       Эти и много других обидных слов вспылили в памяти как по заказу, хотя Гитлер не планировал заниматься самобичеванием. Панамкой Гели именовала его широкополую, всю в заплатках шляпу, что, несмотря на свой нищенский вид, служила надежной защитой от солнечных лучей.       Разумеется, шляпу можно было и заменить, купить новую или даже две посимпатичнее, но Гитлер почему-то не делал этого. С юности привык ходить в чем попало. Тогда, нищенствуя в Вене, ему не удавалось заработать даже на хлеб. Что уж говорить об одежде!       Впрочем, Гитлеру было все равно. Наименьшее, о чем он беспокоился в жизни – так это внешний вид; впечатление, производимое на окружающих посредством дорогих вещей. Новая шляпа? Зачем, для чего? Попытка самоутвердиться, приукрасить действительность? У него были другие методы достижения целей, и щегольство явно не входило в их число.       Дабы хоть немного поумерить пыл, он честно старался отвлечься, думать о мелочах, с Ангеликой никак не связанных – вообще о чем угодно, кроме нее, но по закону подлости неизменно возвращался на исходную, в то время как его рука недвусмысленно переместилась племяннице на горло. Так что, даже если бы Гели и попыталась съесть кашу, то непременно подавилась ею.       Теперь уже без преувеличений девушку обуял дичайший страх. Гитлер понял это по тому, как напряженно задергалась жилка у нее под кожей. В такт ей с натугой двигался циферблат его платиновых наручных часов. Подарок партийных соратников к юбилею, чуть ли не единственное добротное изделие в его гардеробе, которым он искренне гордился, вдруг стал барахлить. Поначалу он не обратил внимания, продолжая неуклонно сдавливать упругую, невозможно манящую своей белизной шею, зачем-то перебирая в мозгу то несметное колличество кремов и духов, какими Ангелика ежедневно (иногда у него на глазах) умащивала ее.       Ничего предосудительного или крайне опасного Гитлер в своих действиях не усматривал. С возрастом все более равнодушный к чувствам других людей, он забавлялся застывшим в воздухе испугом, найдя странный и вместе с тем справедливый для себя аргумент: "Почему бы мне с чистой совестью не помучить Гели, если все это было куплено на мои деньги?"       И ведь не поспоришь. Находясь под крылом влиятельного родственника, Ангелика быстро пристрастилась получать, не отдавая ничего взамен. Ее потребительская, в некотором смысле воровская тактика до сих пор оставалась незамеченной; Гитлер сознательно закрывал глаза на многие погрешности, не желая рушить идеальный образ юной племяшки, ждущей его по вечерам. Уже за возможность возвращаться не в пустую квартиру, где кроме экономки и преданного пса раньше не было ни единой живой души, он поначалу до смешного угождал ее капризам, но получал в ответ лишь равнодушие да баснословные счета, отказ оплачивать которые сразу пресекался истерикой: "Ах ты гнусный скупердяй! Это же копейки! Ты совсем меня не любишь!"       Он не любил ее? Ну что ж, вполне возможно. Однако, все, что было в ее шкафу, начиная от нижнего белья и заканчивая третьим по счету норковым манто, любая мелочь вроде расчески для волос, обилие косметики и украшений, регулярно получаемых ею из-за границы – все это, по сути, принадлежало ему, было приобретено на его средства. Даже платье, которое сейчас на ней, испорчено до неузнаваемости маслянистой кашей – он помнил, как Ангелика мечтала об этой покупке, с какой нежностью улыбнулась ему на выходе из магазина, и потому особенно усердно, без жалости топтал ботинком глянцевую ткань.       Это платье подарило Гитлеру надежду – такую недолговечную, такую сладкую, что он вскоре возненавидел его, как ничто другое из того, что покупал для нее. Но самое важное было то, кем она являлась благодаря ему. По мнению Гитлера, ценнейшее, что он мог ей дать, это свое имя, а вместе с ним – достойное место в обществе. Лучшего подарка для молодой незнатной девушки не придумаешь!       И пусть, Гели формально носила фамилию Раубаль, в Мюнхене ее знали исключительно как его племянницу, нежно любимое дитя всем известного политика. Но ей, конечно, было невдомек, как много это значит. По непонятным, обидным для него причинам, Ангелика всегда, всеми силами старалась скрыть их родство.       В мужской ладони скользило простенькое жемчужное ожерелье. Гитлер задержал на нем внимание, смутно припоминая, откуда взялось оно. Кажется, Гели привезла его из дому? Потому что он точно не дарил ей жемчугов. Это был чужой подарок. Безмолвное признание от какого-нибудь ухажера – все еще хранит тепло чьих-то ненасытных рук.       - Что это? - Тяжело дыша, Гитлер поддел ожерелье двумя пальцами; не дожидаясь ответа, потуже сжал ладонь.       Молочного цвета бусины безжалостно впились Ангелике в шею. Она помотала головой, как утопающая хватая ртом воздух. Сначала отпусти!       От этой картины его не на шутку бросило в жар. Также вела себя Мимилейн, лежа с ним в постели. Цепенела и задыхалась на пике, по-детски испуганная собственным блаженством. "Мне так хорошо, что я каждый раз боюсь умереть", - призналась она однажды с таким видом, что он чуть не засмеялся, а рассмешить его было почти невозможно. В тот вечер пришлось убеждать Мимилейн: от этого не умирают. Но Гели была напугана совсем по другой причине. Казалось, еще немного – и она расплачется от отвращения, буквально на животном уровне догадавшись, о чем он думает и как тяжело становится в его в паху.       Вместо поднадоевшей, чересчур приставучей фроляйн Райтер, Гитлеру уже не в первый раз мерещилась Ангелика. И хотя он усиленно отгонял от себя это порочное, противоречащее всякому смыслу видение, оно так или иначе повторялось, будоражило кровь в самую неподходящую минуту.       - Что это? Я спрашиваю, что это? Откуда?.. - Без устали повторял Адольф, брызжа слюной. Стрелки наручных часов необъяснимым образом разъехались в разные стороны (большая налево, две другие, которые поменьше – направо) и оттуда сигналили конвульсивным подергиванием, тогда как крепкая рука налегла на девичью шею вместе с ожерельем. Ангелика слабо вскрикнула; в ту же самую секунду он всерьез забеспокоился: "Надо бы показать их часовщику", но руки не отнял, прокручивая в мозгу самые стыдные картины.       В полумраке он сидит за письменным столом, Гели у него на коленях. Она заливисто смеется, без умолку болтает о чем-то несущественном. Ее обнаженные упитанные ноги в поле его зрения. На Гели шелковый комплект белья (майка и укороченные панталоны) – ничуть не стесняясь Гитлера, она встает, раздевается окончательно, и грациозно пройдясь по комнате, (он глотает слюну, глядя на ее ягодицы) задает свой излюбленный вопрос: "Нравлюсь я тебе, дядя Альф?"       Или вот еще: он застает ее в постели, зайдя, например, пожелать доброй ночи. Гели, полусонная, улыбается ему какой-то непонятной улыбкой; руки у нее под одеялом, и на щеках горит румянец. "Знаешь, дядя, я иногда думаю о тебе перед сном, и мне так хорошо, что хочется умереть" , - сбивчиво выдыхает она, когда он интересуется, все ли в порядке. И вытащив повлажневшую ладонь наверх, сама опускает его руку туда же, в обжигающую глубину одеял, поближе к своему напряженному животу, и просит потрогать – ниже. Потому что она, кажется, заболела, и только он сможет ей помочь.       Эти и другие изречения принадлежали Мимилейн. Вслух или даже в письмах (хотя Адольф не просил) девушка неоднократно описывала ему свои переживания. Это были чудовищно откровенные письма, совсем непохожие на те, что оставляла в его карманах Ева (маленькая блондинка из фотоателье даже слов таких не знала); они, казалось, были призваны его порадовать, но почему-то имели обратный эффект. Если не учитывать незваные фантазии о Гели, похоть в любых проявлениях Гитлер не приемлил и не допускал в свою жизнь.       Присваивать племяннице чужие фразы стало развлечением, своеобразной местью. В жизни она не уделяла ему никакого внимания – дружеского, дочернего, так почему он должен был думать о ней, как о дочери?       В конце-концов, у него тоже есть чувства, ему тоже нужна награда – и утешение поздней ночью, по возвращении в холостяцкую постель.       - Я научу тебя послушанию, мерзавка, ты получишь по заслугам, - в сотый раз грозился Гитлер, сойдя на рычащий шепот. Уровень возбуждения уже просто не позволял ему повысить голос. К тому же он вдруг забоялся себя выдать, проникнутый несвойственным суеверием, посматривал на часы, стрелки которых по непонятным причинам в его мозгу символизировали две чаши весов: на одной значилось: "помиловать", другая обозначала "истребить". Адольф не знал, к чему склонялся сам, или не желал себе в том признаться, предчувствуя точку невозврата, и чтобы поскорее отвадить себя от греха, с силой рванул ожерелье, разжал руку.       Жемчуг со стуком скатился на пол, рассыпался во все стороны. Гели вскрикнула, задышала шумно и глубоко, как будто из-под воды вынырнув. На побелевшем как мел лице отражалось животное отупение, смирение даже со своей судьбой. Она не верила, не могла поверить, что жива, дышит полной грудью, в состоянии передвигаться, и в общем-то, отделалась легким испугом, а когда мало-помалу пришло осознание, сразу отползла подальше, не рискнув подняться на ноги. Гитлер все еще возвышался над ней, судорожно сжав кулаки. В кухню на шум как угорелая влетела экономка.       - Ах, господин! Что происходит?.. Гели! И несмотря на тяжелую ношу (в руках ее была продуктовая корзина; очевидно, фрау Винтер только что вернулась с рынка) под страхом увольнения интуитивно бросилась к девушке, причитая и охая посреди пролитой каши.       - Ты не ушиблась, деточка? Что такое? Где болит?       В сложных ситуация она всегда приходила на помощь, одинаково заботливая, пышущая добротой (ни дать ни взять фея-крестная из детской сказки!), но Гели не слишком-то доверяла этому. Будучи безгранично предана Гитлеру, старушка по привычке угождала и ей, своим сюсюкающим тоном аккуратно приводя в чувство после очередной взбучки.       У нее хватило ума не выспрашивать, что случилось. То ли Гитлер выглядел уж слишком устрашающе (челка растрепалась, губы холодно сжаты, на виске пульсирует синеватая жилка), то ли Гели чересчур правдоподобно разрыдалась на ее плече, ища хоть какой-то поддержки – все равно, от кого, но прошло совсем немного времени и фрау Винтер сказала:       - Ступайте по своим делам, хозяин, и ни о чем не беспокойтесь. Я сама здесь приберу. А Гели мне поможет. Правда, деточка? Ну-ну, прекрати плакать, а не то соседей затопишь.       Это прозвучало с целью поскорее выпровадить его. Гитлер и сам это понимал. Гели никак не успокаивалась в его присутствии; лепетала что-то про ожерелье, рассыпанное по полу; уткнувшись в накрахмаленный фартук экономки, слезно просила собрать жемчуг. Он мог развернуться и уйти, не сказав ни слова (наилучшее в нынешних обстоятельствах); мог попросить прощения (хотя заранее знал, что Ангелика не станет его слушать), но выпалил абсолютно противоположное, несопоставимое по злобе всему тому, что было сказано ранее; и при этом, с необычайно скорбным лицом, как будто это его самого недавно елозили по полу, заставляя языком соскребать испорченную пищу.       - Фрау Винтер, на обед не надо ничего не готовить. В качестве наказания она, - он кивком указал на съежившуюся племянницу - сегодня остается без еды, и прошу вас – никаких поблажек. Пусть сперва научится себя вести. Ну а я поем где-нибудь вне дома.