Холодный свет

      Гитлер пригласил Ангелику в ресторан. Ему требовалось обсудить с ней нечто важное, - ради этой цели он выкроил целых два часа в своем безумном графике! - и лучше всего было это сделать без свидетелей, в домашней обстановке, но поскольку им не удавалось продержаться дольше десяти минут вдвоем, не поссорившись друг с другом, серьезный разговор был запланирован на нейтральной территории в обеденное время.       Расположившись за столиком в глубине зала, он равнодушно изучал меню, посматривая также на часы и заодно – в окно. Ангелика никогда заранее не предупреждала о задержке, самолюбие не позволяло ей признать свою непунктуальность, но опоздания были для нее нормой жизни, и пытаться перевоспитать ее не имело смысла. Годы, проведенные с племянницей под одной крышей, поумерили в нем менторский пыл. Пусть с трудом и не всегда успешно, но Гитлер искренне старался принимать ее такой, какая она есть.       Несмотря на это, вот уже почти два года отношения их находились в состоянии тихой войны. Война не прекращалась, даже когда с виду ненадолго наступало перемирие; иными словами, они иногда расходились по разным углам, чтобы через время вновь столкнуться лбами, как два тупоголовых барана, родные люди и заклятые враги одновременно. Между тем Адольф по-прежнему любил Гели со всей страстью, на которую был способен, и гораздо чаще шел на уступки, нежели она сама. Встреча в ресторане, помимо всего прочего, была организована в надежде порадовать ее, создать для них двоих иллюзию давно забытого семейного тепла.       Элитное заведение в центре Мюнхена вместо привычной и по-своему уютной "Остерии", где издавна собирались его сторонники, неприятно впечатлило Гитлера своим напыщенным лоском. Все здесь, начиная от хрустальных люстр под потолком, мраморных колонн, картин в золоченых рамах до щегольски разодетых официантов, снующих туда-сюда под звуки джаза, все – даже живые цветы на столах, атласная обивка стульев, абсолютно все носило отпечаток чванства, немыслимой дороговизны, дышало презрением к городской суете за окном.       Невзирая на свою платежеспособность, Гитлер чувствовал себя скованно в ресторане, который так нахваливала Ангелика. Заядлый посетитель венских кондитерских, он вспомнил и заново пережил те эмоции, которые испытывал в далекой юности, стоя около витрины с пирожными и пирогами. Боже правый, как его тогда мучил голод! Порой удавалось наскрести мелочь на чашку чая, чтобы зайти погреться, но для нищего внутри кондитерской было еще хуже, чем мерзнуть снаружи. Аппетитные запахи и жующие рты вокруг не давали ему отвлечься от сосущего ощущения в желудке, спокойно прочесть газету, чтобы не потерять связь с внешним миром; ради бесплатных газет он, собственно, и посещал такие места – быть в курсе всех событий нравилось ему, даже живя на дне.       - Утреннюю газету и темного пива, будьте добры, - приказал Адольф подошедшему парнишке в ливрее.       Офицант был так молод, что навряд ли узнал его. А если узнал, то не подал виду. И это к лучшему. Сидя в ожидании племянницы было предпочтительно остаться незамеченным. Не то чтобы Гитлер стеснялся ее. О нет, он гордился ею! Но в силу обстоятельств отвык бывать с Ангеликой на публике... Заявившись в ресторан под видом рядового гостя, ему хотелось уйти отсюда таковым, не привлекая внимания общественности.       Список блюд перед глазами поражал воображение, но аппетита не было. Пока Гели не пришла, он не мог думать о еде; вообще ни о чем до ее появления. Знать бы, где и с кем она проводит время! Что задержало ее в пути? Уж не случилось ли чего-нибудь плохого... Даже в относительно спокойном, по сравнению с другими городами, Мюнхене такую недотепу, как его племяшка, на каждом шагу поджидали опасности и соблазны – Гитлер ежедневно находил этому все новые доказательства. А разлад между ними лишь обострил его подозрительность, привычку контролировать объект любви.       С Мимилейн было покончено очень надолго, если не навсегда. Прошло два месяца со дня ее неудачной попытки самоубийства. Но как ни странно, этот день больше запомнился ему неожиданным, и оттого болезненным, расставанием с Евой. Пообщавшись с ней на прогулке, Адольф пришел к выводу, что в ближайшее время у них не получится стать любовниками, но даже не помышлял о том, чтобы полностью вычеркнуть ее из своей жизни. Он отпустил приглянувшуюся девушку, не насытившись ею! Такое произошло с ним впервые. Это было все равно, что из пасти зверя силой вырвать кусок добычи. Он был этим самым зверем. Он невольно ненавидел Мимилейн и всю ее семью за то, что так невовремя испортили ему охоту.       Но следующие несколько недель было некогда сожалеть о содеянном. Судебная тяжба, которую затеял Готфрид – главный мститель в истории с любовными письмами, грозила обернуться для него реальным сроком, если бы не помощь и поддержка не последних в городе людей. Навряд ли Гитлер мог назвать их друзьями – у него самого настоящих друзей было по пальцам перечесть, но все они являлись его единомышленниками, что подчас важнее личных связей; что бы ни случилось, ему было на кого положиться.       Последнее слово оставалось за Мимилейн: именно ей предстояло под присягой подтвердить чистоту их отношений. Или – рассказать правду, заодно признав себя блудницей, почти четыре года прожившей в грехе. При всем желании Гитлер не мог появлиять на ее решение. Тревожное предчувствие поселилось в его душе. Он слишком хорошо знал женщин, и в частности – малышку Мими, чтобы надеяться на положительный исход.       Адвокат наоборот был полон оптимизма: любая в здравом уме предпочтет сберечь свою репутацию нелепому отмщению; кроме того, признание такого рода поставит крест на ее замужестве в дальнейшем и непременно принесет торговые убытки, ведь вместе с Мимилейн будет запятнана честь семьи!       Сомнительное утешение доставляли Гитлеру его слова. "Стоит начать с того, что девушка в здравом уме никогда не полезет в петлю, и даже разбитое сердце не может служить оправданием этой чудовищной выходке!" - Хотелось вскричать ему от ощущения собственной беспомощности пред лицом обстоятельств, первопричиной которых являлся он сам, его неуемная похоть по отношению к юным существам, таким как Гели, Мими или Ева – последней чудом удалось спастись из его лап, о чем он неизменно сокрушался каждый раз, заметив где-нибудь в толпе похожий силуэт.       Страшась общественного осуждения, Мими - к тому времени жалкая тень от некогда беззаботной красавицы - пошла на сделку с совестью, чтобы защитить себя, близких и бывшего любовника в том числе от нависшей катастрофы. Точно такую же присягу по закону был вынужден принести Гитлер, и хотя это была пустая формальность, сам порядок приведения к присяге напомнил ему обряд бракосочетания, только вместо церкви и торжественно украшенного алтаря, его ожидал сумрачный зал суда, где тучный судья с успехом заменял приходского священника.       Ни разу не взглянув друг на друга, они с Мимилейн письменно и в устной форме дали одинаковые показания, согласно которым любые обвинения, включая главную улику – дюжину поддельных писем, были признаны недействительными.       - Адольф Гитлер – мой хороший знакомый, вот и все, - запинаясь, сказала девушка. Он мысленно возблагодарил небеса за ее благоразумие. Страшно представить, с каким трудом дались Мимилейн эти слова.       Итак, все было кончено. Фройляйн Райтер добилась, чего хотела, уже на законодательном уровне. Не имея возможности (да и желания) на ней жениться, он исчез из ее жизни, предоставив Мими долгожданный шанс самой устроить свою судьбу. И судьба ее устроилась – даже слишком быстро, что не могло не ранить его самолюбие, но в целом Адольф остался доволен, ибо что может быть лучше, чем замужество опостылевшей тебе женщины? Практичный характер, каким обладала Мими, невзирая на чувственный темперамент, помог ей в выборе супруга: она выскочила замуж за немолодого и довольно зажиточного владельца гостиницы в Инсбруке.       Тотчас позабыв сгоряча данную себе клятву – никогда, ни при каких условиях не вмешиваться в жизнь Мими, Адольф отправил подарок на свадьбу: деньги и серебряный кубок с выгравированными на нем собственными инициалами. Глупо думать, что ему было наплевать на Мимилейн. Страсть утихла, но это не мешало Гитлеру по-отечески заботиться о ней. Он хотел, чтобы новоиспеченный муж сделал ее счастливой. Пусть сбудутся девичьи мечты!       Неделю после этого известия он ходил как в воду опущенный. И совсем не потому, что ревновал или сожалел о своем расставании с Мими. Почетный гость на свадьбах и семейных празднествах друзей, Адольф был хорошо знаком с этим чувством; чувством одиночества и опустошения, которое накрывало его всякий раз, когда у кого-нибудь поблизости налаживалась личная жизнь. Полностью отдавшись борьбе, он понимал, что упускает нечто, не менее важное; то, к чему всегда относился с насмешкой, и только в зрелые годы переосмыслил ценность... Свадьба Мимилейн как будто ускорила бег времени. В один из дней ему мучительно захотелось повидать Еву.       - Я знала, что вы придете, - тепло улыбнулась она, не сумев скрыть сиюминутной радости при виде дорогого друга. Заприметив ее силуэт в витрине фотоателье, он полчаса бродил вокруг да около, не решаясь зайти внутрь. А когда наступило время закрытия, она сама выпорхнула к нему вместе со своей ни о чем не подозревающей напарницей – ее и двух других амбициозных женщин средних лет Гофман принял на работу в качестве подменных на тот случай, если Евхен понадобится отлучиться куда-нибудь.       - Ты в любой день можешь взять отгул или даже небольшой оплачиваемый отпуск, - многозначительно напоминал фотограф, сперва расценив пропажу Гитлера как доказательство того, что все идет по плану. Любому хоть сколько-нибудь влюбленному мужчине в конце концов надоедят театры, пикники и целомудренные посиделки за чаем! Вне всяких сомнений он хочет остаться с Евой наедине. Мысль об этом в равной степени внушала Гофману довольство и не вполне осознаваемую зависть.       - Спасибо, но в этом пока нет необходимости, - отвечала Ева, отрицательно качая головой. А сердце в груди сжималось от тоски. Где теперь Адольф? Что с ним? Единственный плюс от его исчезновения заключался в том, что ей больше не приходилось обманывать отца, и все выходные она снова проводила дома. Относительный мир воцарился в семье, но разве это могло сравниться с возможностью видеть любимого? Поразмыслив, Ева пришла к выводу, что он оставил ее не по своей воле. Ссоры между ними не было, наоборот – Адольф отнесся с пониманием к ее нежеланию ехать в горы, выразил готовность ждать...       Несколько раз она дрожащей рукой набирала его домашний номер, и прежде чем раздастся первый гудок, поспешно опускала трубку. Он строго-настрого запретил делать это по пустякам. Интересно, хотеть услышать его голос не только по радио – это был пустяк? Сама того не замечая, чтобы чем-нибудь заполнить гнетущее одиночество, (иной раз не спасали даже танцы) Ева начала просматривать газеты и вполуха слушать передачи, посвященные национал-социализму. Впервые в жизни она заинтересовалась происходящем в стране, политикой Гитлера, но вскоре оставила эту затею: неподготовленный ум не вмещал и сотой доли того, о чем кричали заголовки пропагандистских статей.       - Я поняла, что вы желаете Германии добра. Все, что вы делаете, вы делаете из любви к немецкому народу, - первое, что сказала она, когда они зашагали вдвоем по тротуару.       Под покровом поздних августовских сумерек Гитлер вызвался проводить ее домой. На порядочном расстоянии от них, как это повелось с недавних пор, шествовали несколько здоровяков: их задача была не терять хозяина из виду, и в случае чего дать нападавшим должный отпор.       Гитлер попытался объясниться. У него уже была наготове одна из вполне реалистичных версий, призванных оправдать его недостойное поведение, но вскоре он убедился, что оправдываться незачем. Непохожая на других девушек, Ева мгновенно забывала обиды, и покаяния не требовала. Ее отходчивость помогла ему избежать ненужной лжи.       - У вас возникли проблемы, да? - Сочувственно вздыхала она, глядя себе под ноги. - Когда отец чем-то расстроен, он запросто может вспылить...       Тем самым она дала понять ему: "Все в порядке! Мне не привыкать!" – и оба не сговариваясь свернули в противоположную сторону от трамвайной остановки. Свои гостеприимные объятия для них раскрывал опустевший городской парк.       - Я не отказываюсь от своих слов, хоть это прозвучит грубо. Мы с вами кардинально разные люди. У нас гораздо больше различий, чем сходств... - Заговорил Адольф, предусмотрительно взяв ее за руку. Подсознательно боялся, что Ева убежит без оглядки, как это уже было там, в лесу. Правда, в тот раз спасаться бегством пришлось ему самому, иначе бы он без раздумий впился в ее губы на глазах у старины Эссера. Да и сейчас, после двухмесячной разлуки, показное спокойствие давалось нелегко...       Руки она не отняла, но приостановилась, с вызывающим прищуром глядя ему в лицо.       - Назови хоть одно. Самое главное.       Тенистая аллея в тусклом свете фонарей. Стрекот сверчков в траве. Воздух напоен вечерней прохладой. Откуда-то из глубины парка доносятся веселая музыка и песни. И грузные шаги – совсем рядом. Не желая, чтобы их диалог стал достоянием чужих ушей, пусть даже ушей охраны, Адольф увлек ее вперед. Словно бы стыдясь того, что ему приходится произносить, в ужасе прошептал ей на ухо:       - Я старше тебя на целых двадцать три года!       Странное дело: раньше, до знакомства с Евой, его нисколько не заботила разница в возрасте с кем бы то ни было из любовниц. Инстинктивно отдавая предпочтение девушкам помоложе, тогда как собственные годы неуклонно катились под горку, он был уверен в своих силах и вроде бы ничем не уступал молодому поколению, а с ней почувствовал давно забытую робость. Ева, чистое и нежное дитя, заслуживала лучшего; куда более лучшего, чем он, без пяти минут старик, мог ей предложить!       Но этот аргумент не подействовал. Она полушутя взялась перечислять остальные различия:       - И выше на две головы. И одеваешься, как деревенщина. А еще... Чтобы не засмеяться, Адольф с горечью перебил ее:       - Я не смогу жениться на тебе. Я несемейный человек. Мне не нужна жена. У меня нет того, о чем ты мечтаешь. Моя жизнь подчинена иной цели. Ты сама это сказала! Все, что я делаю, я делаю ради Германии...       Ее неожиданно резкий ответ обескуражил его:       - Откуда ты знаешь, о чем я мечтаю? Разве я просила взять меня в жены? Твои слова опережают события.       Ева была права – он постоянно забегал вперед, сгущал краски, чтобы оградить себя от искушений и ошибок, которые дорого обошлись ему в прошлом; под маской добродетели пекся исключительно о своем...       - Ты пришел, потому что соскучился? - Спросила она так тихо, что Адольф скорее догадался об этом по движению ее губ и в знак согласия до онемения сжал обожаемую руку.       - Как порядочная девушка, ты должна прогнать меня.       Это почему-то было очень важно: услышать от нее самой о том, что у них ничего не выйдет. Оттолкни она его – и все решилось бы самым прозаичным образом! Но Ева не отталкивала, а наоборот всячески манила к себе.       - С чего ты взял, что я порядочная? - Ее счастливый смех - перезвон маленьких колокольчиков! - заставил Гитлера улыбнуться. Как долго он не слышал его!       В своей шляпке, из-под которой, как у куклы, выбивались осветленные кудряшки, Ева выглядела еще трогательнее и младше, чем всегда. Ему до одури захотелось обнять ее, уткнуться в них носом – в общем, сделать то, чего никак нельзя, и выражение его лица приняло угрюмо-страдальческий вид.       - Фройляйн Браун, почему бы вам не подыскать для своих шалостей какого-то мальчишку?       Старая песня! В дурном настроении Адольф переодически советовал ей найти другого, и, как парадоксально это ни звучит, в такие минуты нуждался в ней больше всего.       - Но у меня уже есть мальчишка! - Справедливо возмутилась Ева, пару секунд наслаждаясь ревностным недоумением в голубых глазах. Не вытерпев, прижалась к нему сбоку, прошептала заговорщическим тоном:       - Ужасно несносный мальчишка сорока двух лет...       И ведь не поспоришь! Не расцепляя рук, какое-то время шли молча на негнущихся от волнения ногах, невозможно радуясь темноте, потому что краска у обоих прилила к лицу. Для Гитлера это была особая пытка – чинно сопровождать Еву домой, к отцу, когда все его существо порывалось украсть ее на ближайшую ночь. Ни дать ни взять влюбленный мальчишка! А Ева невольно продлевала эту пытку, идя окольными путями, чтобы подольше побыть вдвоем – все равно уже опоздала к ужину и нагоняй от родителей ей обеспечен.       - В субботу вечером дают "Риенци", - с надеждой нарушила она затянувшуюся паузу.       Все это время, пока он не появлялся, Ева по привычке не переставала изучать афиши. Музыка Вагнера – последняя связующая ниточка, благодаря которой когда-то зародилась между ними дружба, навсегда сохранила для девушки оттенок святости. Неудивительно, что помирившись с Гитлером, она была непрочь возобновить еженедельные походы в Оперу. Но у него имелось свое мнение на этот счет:       - Сходи с подружкой или сестрой, если хочешь. Я достану билеты.       Разочарованный вздох заставил Гитлера напрячься.       - Послушай, в субботу я допоздна буду на собрании. Не думаю, что смогу вырваться. Кроме того, - пожалуйста, не спрашивай ни о чем! - нам нужно пока держаться порознь. Для твоего же блага, Евхен...       Наглая ложь. Временно ограничив общение с противоположным полом, Адольф заботился исключительно о своей репутации. Приближалась предвыборная гонка – уже только этот факт обязывал его быть в десятки раз осторожнее, тщательно обдумывать каждый шаг и каждое слово. Прошло время беспечных кутежей, где он приобрел звание "короля Мюнхена". Судебная заворушка в связи с Мимилейн чуть не стоила ему повторного лишения свободы. Только полный идиот мог после такого светиться с посторонней девушкой на публике!       - Когда мы снова увидимся? - Беспокойство в голосе. Глупышка!       В награду за ее переживания кристально честный ответ:       - Не знаю.       Каблучки Евы торопливо и гулко стучат по асфальту. Пересекнув наискосок пустынный парк, оба ускоряют шаг.       - Отвратительно, правда? - С заметным раздражением сказала Ева, кивком головы указав куда-то назад, за пределы парковой ограды.       Оборачиваться было невежливо. Адольф непонимающе пожал плечами:       - Что? О чем ты?       На скамейке в окружении кустов, куда почти не доходил свет фонаря, бесцеремонно лобызалась парочка влюбленных; причем девушка расселась на коленях у своего ухажера, чьи руки активно блуждали под задранной юбкой, и Еве - о, ужас! - на секунду показалось, судя по размашистым движениям женских бедер, что эти двое заняты чем-то большим, нежели простые непристойности. Не вдаваясь в подробности, она пояснила Гитлеру, что ее так обескуражило.       - Безобразие! - Насупил брови он, неприятно пораженный услышанным. - С приходом к власти мы положим конец растлению, которое годами насаждают демократы, даже не сомневайся в этом!       Любые разногласия между ними были тотчас забыты. В другой раз Ева вряд ли придала бы вышеупомянутой картине какое-то значение. Ханжество и страсть к осуждению, столь свойственные ее отцу, порой раздражали не меньше, чем чье-то развязное поведение. И если Гитлер сейчас защищал свою жизненную позицию, то она просто использовала повод выплеснуть злость, не более того.       Держаться за руки было приятно, но недостаточно. Всю дорогу Ева с волнением в сердце ждала, что он ее поцелует; искала оправдания его якобы вынужденному бездействию. А когда они поравнялись с невоспитанной парочкой на скамейке, почувствовала себя дурой. Хотел бы – давно сделал бы это! Некоторые и похлеще вытворяют. Стало невысимо завидно, что в двух шагах от них люди свободно предаются радостям любви.       И, словно прочитав ее мысли, девушка в объятьях молодого человека - в эту минуту тот увлеченно целовал ее шею, поэтому Ева не рассмотрела его лица - вполоборота ухмыльнулась Еве и, не переставая ерзать бедрами, послала ей такой уничижительный взгляд, что захотелось провалиться сквозь землю.       Этот взгляд, полный наглости и личной неприязни, - хотя откуда бы им знать друг друга! - словно ядовитая стрела, похолодил сердце, заставил споткнуться на ровном месте. Опусти сидящая глаза, стыдливо отвернись в сторонку – и Ева не сказала бы ни слова, не стала бы заострять внимание на посторонних, не в ее характере было совать свой нос куда не просят.       Но раз уж так произошло, она с жаром поддержала слова Гитлера о повсеместном моральном упадке, что со времен окончания войны цвел буйным цветом в мятежной Веймарской республике; позабыв о собственных слабостях, как будто их не существовало в природе, заговорила на жестком языке своего отца – и целоваться расхотелось, к несчастью для Гитлера, который теперь только об этом и думал, глядя на нее, раскрасневшуюся от быстрой ходьбы и злости, в отсветах встречных огней. Ева сердилась на него – это было совершенно очевидно, но чтобы не надоедать придирками, направила негодование вовне. Адольф был удивлен и благодарен ей за это, тем более что сам так поступал, когда уж очень не хотелось ссориться с Ангеликой.       Из дамской сумочки выглядывал свежий выпуск "Reveu des Monats" с улыбающейся во весь рот Лилиэн Харви на обложке. Все девушки без исключения считали своим долгом почитывать этот журнал на досуге, а Гели даже хранила подшивку, состоящую из наиболее понравившихся иллюстраций и статей. Страстный порицатель глянцевых изданий, пользы от которых ни уму ни сердцу, он однажды заглянул в "Revue", заскучав в дороге, и незаметно пристрастился к изучению светской хроники. Одна беда – обсудить прочитанное было не с кем: уже тот факт, что и ему не чужд мещанский интерес к представителям богемы, мог запросто скомпрометировать Гитлера в глазах соратников, а племянница подняла бы его на смех!       - В сентябрьском номере вышло ее интервью, - как бы между прочим улыбнулась Ева, подразумевая всем известную актрису с обложки.       - Да, я уже имел неудовольствие прочесть, - смущенно признался он, будучи почти уверен, что сейчас выставляет себя в невыгодном свете. Пристало ли серьезному политику и просто взрослому мужчине наравне с молодежью увлекаться всякой ерундой вроде звездных сплетен?       - О, неужели? И чем тебе не угодила красотка Лилиэн? - Допытывалась Ева, ничуть не удивившись его ответу. У Гитлера прямо-таки отлегло на душе. Напрасно он боялся показаться слишком примитивным. С кем угодно, но только не с Евой! Эта девушка принимала его любым.       - Не называй ее так. Для меня нет никого красивее тебя... Вот ведь дернул черт такую глупость ляпнуть! Но Ева, похоже, осталась довольна, потому что тут же взяла его под руку и на секунду притерлась щекой к плечу – этот трогательный жест потом чаще всего вспоминался ему.       - Меня взбесило то, с каким восторгом Харви отзывается о Голливуде! Подписала, понимаешь ли, контракт с американской киностудией, и теперь предел ее мечтаний – иммиграция за океан. Ну и пожалуйста, скатертью дорожка! Страна не много потеряет в лице этой продажной англичанки. А между тем, именно здесь к ней пришли популярность и богатство! Очень сомневаюсь, что в Штатах ей удастся повторить нынешний успех.       - Ну разумеется, эти слова звучат предательски с ее стороны, - нехотя согласилась Ева памятуя свою детскую мечту о сцене. Отрадно было видеть, как другие воплощают в жизнь то, о чем когда-то грезила она сама. Америка – страна больших возможностей, и глупо не воспользоваться ими, если тебе благоволит судьба! Всяко лучше, чем топтаться на месте в угоду патриотично настроенным согражданам.       - Ты, возможно, считаешь иначе, потому что молода и плохо разбираешься в жизни, - сказал Адольф, догадавшись по лицу Евы о тех противоречиях, которые неизбежно возникают между людьми разных поколений; и не дав вставить слова, взволнованно продолжил: - Уже только поэтому я хочу остаться с тобой – чтобы уберечь тебя от возможных ошибок. До тех пор, пока не появится достойный человек, твой жених...       Он опять заладил о своем, причем с таким упрямством, что ей захотелось огреть его чем-то тяжелым – желательно, по голове, чтобы раз навсегда выбить ту дурь, которая мешает им быть вместе; просто наслаждаться моментом, позабыв о прошлом и не заботясь о будущем. Виной тому была не столько разница в возрасте, сколько врожденное различие темпераметов. В то время как Ева предлагала отношения без обязательств, Адольф искал благовидный предлог остаться рядом и заодно выглядеть непогрешимым в собственных глазах.       - Я согласна при одном условии. Дожили. Женщина ставит ему условия! Тяжело засопев, спросил:       - И какое же оно?       В полукруглой арке между домами было темно хоть глаз выколи. Охрана заметно отстала позади, чтобы не вмешиваться в приватный разговор шефа с очередной честолюбивой штучкой. По мнению Юлиуса Шауба, личного адъютанта Гитлера, не первый год наблюдавшего такие вот свидания при луне, все до единой они были одинаковы на вид и каждая преследовала одну цель – во что бы то ни стало охомутать скандального политика, который в числе прочего славился своим поистине монашеским воздержанием и семью заводить не планировал. С особой осторожностью и насмешкой Шауб отнесся к Еве, потому что чувствовал: эта пойдет дальше своих предшественниц и падать ей будет мучительно больно – больнее, чем остальным.       На всякий случай убедившись, что их никто не слышит, Ева, в момент наивысшего смущения всегда проявлявшая показную храбрость, придвинулась к нему вплотную и прошептала:       - Право первой ночи остается за тобой.       В первую секунду он решил, что ослышался. Так бывает, когда очень сильно мечтаешь о чем-то несбыточном. У него не было разрядки вот уже долгое время. Гормоны ударили в голову при виде полюбившейся девушки. Ничего удивительного! Но, боже правый, что если Ева взаправду сказала это? Сердце колотилось так горячо и быстро, что Адольф замедлил шаг. Сдавленным голосом попросил:       - Повтори.       И снова этот шепот у самого уха, по мелодичности своей и воздействию созвучный пению морских сирен:       - Вы опытный любовник, я вам доверяю...       Волна самцовской гордости помимо воли захлестнула его изнутри. Не важно, как она узнала или прочувствовала это; важно то, что Ева не стеснялась заявлять такие вещи вслух, а значит он действительно произвел на нее мощное впечатление. С трудом переступив через глупый инстинкт, Адольф отвечал согласно кодексу чести:       - Девочка моя, этим нужно заниматься в браке, по большой любви.       Ни одна женщина, кроме Евы, до сих пор не удостоилась от него этих слов. Если бы он в самом деле думал так, как сейчас сказал, жениться ему следовало лет эдак двадцать назад, на первой попавшейся крестьянке – мало ли кто и когда возбуждал в нем плотское желание! Но как иначе было убедить ее одуматься? Как донести свою мысль о том, что такое юное и прелестное создание, как она, явно не заслуживает жить в позоре? "Доверие и есть любовь!" - Подсказал внутренний голос Гитлеру, но он мысленно отмахнулся от этого, иначе получалось, что он по сути никого никогда и не любил.       - Мы пришли, - внезапно объявила Ева, когда темнота подворотни начала редеть, и взору открылась не менее убогая, тускло освещаемая улочка для бедноты. - Дальше я пойду одну, герр Гитлер. Не хочу, чтобы отец или соседи заподозрили что-нибудь...       До глубины души впечатленный тем, в каких условиях все еще приходится ютиться многим немецким семьям, Адольф отозвался не сразу, предосторожности ради отступив обратно в тень.       - Не за горами то время, когда власть наша после долгих лет борьбы войдет в полную силу, и я, быть может, возглавлю эту страну. У меня много врагов, Евхен. Ты можешь пострадать только за то, что связалась со мной.       Последняя на сегодня попытка воззвать к ее здравому смыслу. Но, судя по тому, с какой опаской Ева озиралась вокруг, не идет ли кто из знакомых, ее больше пугали соседские пересуды, чем месть со стороны его политических противников. Она была чересчур наивна даже для своих лет!       - По твоему, я похожа на трусиху? Мне хорошо известно, кто ты такой, - с нескрываемой гордостью и бесстрашием возразила она, как будто догадавшись по его глазам, о чем он думает, и без спросу заключила в неразрывное кольцо рук.       В далеком прошлом точно так же делала сестренка – не та, единокровная, которая являлась матерью Ангелики, а настоящая его сестра по имени Паула; ради ее же безопасности общение их теперь свелось к минимуму, но сама манера, с которой его обняла Ева, заставила Гитлера слегка растрогаться.       - Дело твое богоугодно, поэтому с нами не случится ничего дурного. А теперь поцелуй меня на прощание, Волк, - попросила она, когда он горячо прижал ее к груди, не преминув запустить ладонь в россыпь нежнейших кудряшек.       Несмотря на явно религиозный подтекст, ему понравилось сказанное ею. Трудно было не согласиться с Евой, ведь еще на фронте ему был присущ некий фатализм, вера в свое предназначение свыше. Без разницы, какие испытания уготованы на его долю – он проживет ровно столько, сколько суждено, и умрет той смертью, которая уже записана в книге судеб, а до тех пор глупо ждать беды. Провидение хранит его для великой цели, и в конце концов жестоко покарает всех вредителей! Но разумная осторожность никогда не бывает излишней...       - Поцелуй меня, пожалуйста, - робко повторила Ева, ожидая услышать резкий, как пощечина, отказ. Слишком задумчив и отстранен казался Адольф в этот вечер. Однако она ошиблась, приняв внешнюю сдержанность за охлаждение. Одного взгляда глаза в глаза было достаточно, чтобы по телу пробежал электрический разряд, и окружающий мир перестал существовать.       - Боюсь, что если прикоснусь к тебе, то уже не отпущу... - Беспомощно выдохнул он единственно важную истину. Ева поднесла ладонь к мужской щеке, и теперь завороженно наблюдала за тем, как его губы выводят дорожку кратких, едва уловимых поцелуев от запястья до самых кончиков пальцев. Как странно: щеточка его усов дразнит обмякшую руку, а щекотно почему-то в животе!       " - Дорогая, ты не знаешь, где на этот раз запропастился наш Рудольф? - Отец, рассевшись во главе стола, нетерпеливо барабанит пальцами. Вокруг него, как всегда, угодливо суетится мать, стараясь задобрить взбалмошного супруга порцией побольше и повкуснее. Сестры ни живы ни мертвы сидят друг напротив друга. Сегодня ужинают поздно. Только к девяти часам вечера в старенькой закопченной кухне собралась вся семья. Вся семья, кроме Евы.       - Руди у нас скрытный малый! Лишнего слова не выжмешь, - ловко отшучивается мать, но лицо у нее остается невесело. Им с отцом совсем не до шуток.       - Ма-ам! Я это есть не буду. Терпеть не могу брокколи! - Тем временем встревает Гретль, капризно отодвинув тарелку с овощным рагу. Ильзе, усталая после дежурства, бросает на нее осуждающий взгляд. Опять ты за свое! Родители замолкают на полуслове.       - Придумала! Пусть Руди, когда вернется, съест мою порцию в качестве наказания, - во все тридцать два улыбается младшая, казалось бы, не замечая грозовой тучи, что уже сгустилась над их головами.       Руди, он же Рудольф – шутливое прозвище Евы из детства. Так ее планировал назвать отец; точнее, не ее саму, а сына, вместо которого девчонка нагло появилась на свет. Фриц Браун без преувеличений по сей день не мог простить ей этой выходки. Рождение двух других дочерей также стало для него разочарованием, но разочарованием быстро проходящим; всю жизнь же он досадовал только на Еву, быть может, потому, что ей одной заранее дал имя, - мальчишеское имя! - а "долгожданный наследник" не оправдал отцовских надежд.       - Еще одно слово, Гретль, и ты вообще пойдешь спать без ужина, - безапелляционно отвечает отец, придвинув к себе корзинку с хлебом. Этой угрозы явно недостаточно: улыбка не сходит с ее лица! Отцовский кулак тяжело сотрясает стол.       - И прекрати называть свою сестру этим ужасным именем, иначе будешь наказана вместе с ней!       Извечное его ханжество проявляется даже в таких мелочах. Как говорится, "Quod licet Iovi, non licet bovi" ("Что позволено Юпитеру, не позволено быку" – прим.автора) – иронично именуя дочь Рудольфом, он запрещает это делать ее сестрам, считая недопустимой вольностью привычку Гретль вмешиваться в родительский разговор. Но Гретль на самом деле не так наивна, как кажется. Предчувствуя, что сестренке не поздоровится по возвращению, она частично берет удар на себя, потому что знает: Ева на ее месте поступила бы точно так.       Садясь за стол, мать в который раз бросает встревоженный взгляд на часы. Как бы она ни сердилась, ей все равно кажется неправильным ужинать, не дождавшись одной из дочерей. Фриц это знает, и потому нарочно торопит ее. Мимика его не выражает ничего, кроме: "Скорей, скорей! Мы прекрасно обойдемся без нее!". Но материнское сердце не на месте. Во время молитвы перед едой, которая сегодня тоже длится дольше обычного, каждый так или иначе, с насмешкой, любопыством или горечью, размышляет об одном: где Ева и когда вернется? "       ...- Отпустишь, как же иначе. Не то я сама сбегу, - нервозно хихикнула Ева, в красках вообразив эту семейную сцену. По обыкновению короткая дорога домой сегодня заняла в два раза больше времени, чем всегда. Домашние там, наверно, уже с ума посходили.       - Не сбежишь, я не позволю! - Отрывисто, почти со злобой прорычал Адольф, вслед за тем накрыв ее губы жадным поцелуем. И Еве сразу стало абсолютно все равно на прохожих, - пусть улица была темна и безлюдна - на мать с отцом, озабоченных ее отсутствием, на недовольство Ильзе, - той лишь бы быть чем-то недовольной! - и вообще на все, что в конечном итоге отделяло ее от любимого. До неприличия жарко толкнувшись языком ему в рот, она старалась показать, как ей не хочется уходить.       А далее – ничего не значащий обмен милыми несуразностями, во время которого оба разрывались между необходимостью разойтись побыстрее и неистовым стремлением продлить эту встречу. Каждый раз, когда они встречались с Евой, почему-то ощущался им как первый и последний.       - Ну беги, беги скорее, - торопил Адольф, не выпуская ее из объятий, а Ева энергично мотала головой, пряча лицо у него на груди.       - Ты больше не придешь, - хмурилась она, вцепившись в лацкан его пиджака своей похолодевшей рукой, как будто все тепло отхлынуло от конечностей и сконцентрировалось в солнечном сплетении, даже чуть ниже, нет, в самом низу живота. - Ты обманешь меня, сердцем чую...       Прилив умиления и снисходительной нежности, который возникал у Гитлера, как правило, по отношению к собакам – доверчивым и, несмотря на острые клыки, крайне беззащитным существам, не дал ему сдвинуться с места.       - Глупышка, разве я когда-нибудь обманывал тебя? Конечно же, приду. Не сомневайся.       И в доказательство серьезности своих намерений сказал:       - Советую все же посетить "Риенци". Я позвоню в воскресенье, поделишься со мной впечатлениями.       Глаза Евы загорелись неподдельной радостью.       - Значит, мы с тобой опять друзья?       Пришел черед Гитлера хмурить брови. Что значит – друзья? Какой смысл, черт возьми, она постоянно вкладывала в это обозначение?       - На данный момент, фройляйн Браун, мы ничем не лучше той невоспитанной парочки в парке. Мне нет оправдания...       В возбужденном состоянии действия его также не отличались логикой. На словах повинившись перед Евой, он переместил ладонь ей на грудь, упругую, как наливное яблочко, и легонько сжал сквозь ткань – чего никогда не позволял себе ранее, но что доставило им обоим особое удовольствие – он понял это по тому, с каким азартом Ева вновь встретила его губы. Но Гитлер и не подозревал, что она, донельзя смущенная, борется с желанием расстегнуть блузку, хотя бы две-три верхних пуговки, чтобы просунуть его руку внутрь, потому что мечтает ощутить такое же прикосновение непосредственно на своем теле. Шутка ли почти два года сохнуть от любви и не иметь возможность в полной мере выразить чувства!       Приближавшийся из темноты шум посторонних голосов заставил их рефлекторно отпрянуть друг от друга; оба были немного разочарованные и одновременно благодарные этому вмешательству. Чувствуя невыразимый стыд уже совсем другой природы, как будто прилюдно упала в грязную лужу, Ева оправила смятую прическу, поспешно запахнула на груди тонюсенький плащ цвета фуксии, и, робко кивнув Гитлеру, опрометью бросилась прочь. Сегодня четверг, а по четвергам отец иногда бывает в добром расположении духа. Быть может, ей повезет и наказание не будет уж слишком строгим?       - Эй ты! О чем размечтался? - Нелюбезный, очень хорошо знакомый голосок отвлек Гитлера от раздумий и неспешной дегустации принесенного официантом пива.       - Чересчур горчит, много пены, - пожаловался он в ответ на вопросительный кивок Ангелики. Она же хотела услышать его мнение о здешних напитках, разве нет? Гели изогнула бровь и невозмутимо отхлебнула из его стакана. Над верхней губой ее образовалась пенная полоска, на стекле стакана – алый след.       - Ты меня удивляешь, дядя. Оно должно горчить. Это же настоящий английский портер!       Ее манера громко разговаривать и вызывающе себя вести в общественных местах не раз вынуждала Гитлера стыдливо втягивать голову в плечи. Посетителей в ресторане по-прежнему было немного, но когда он окинул глазами зал, взгляды незнакомцев, словно вражеские копья, со всех сторон устремились к их столику.       - Говори на полтона тише и, пожалуйста, сядь.       На лбу ее красовалась кружевная повязка с пером. Покатые, точно выточенные из мрамора, плечи обвивало страусиное боа, по личным наблюдениям Гитлера, имевшее притягательное и вместе с тем пугающее сходство с хищной змеей. В розоватых, довольно крупных мочках ушей - Ангелика часто повторяла, что эта деталь ее внешности непременно сулит богатство! - горделиво сверкают брильянты.       - Ну что? Нравится тебе, как я выгляжу? - Напомаженные губы растянулись в самодовольной улыбке. По лицу дяди, изошедшему пятнами волнения, она догадалась, что ее образ произвел нужный эффект. Но Ангелике не терпелось услышать об этом прямо из его уст, чтобы вконец смутить впечатлительного родственника. А тогда дальнейшие переговоры пройдут как по маслу...       - Не то слово! Ты... Умеешь удивить, - забормотал он, внутренне досадуя на свою неспособность устоять перед женскими чарами, особенно – перед чарами племянницы. Войдя в роль наставника, Гитлер попытался пожурить ее за откровенный вырез декольте, но Гели уже не слушала его. По щелчку пальцев подозвав свободного официанта, она уткнулась в меню, переодически советуясь с парнишкой по поводу того или иного блюда. Заостренный ноготок скользил вдоль еще неизученного списка.       - Как жаль, что я слежу за фигурой, - очаровательно улыбнулась Гели, уточнив калорийность шоколадного десерта от шеф-повара. Адольф непонятно почему почувствовал себя ужасно одиноким и лишним.       - А ты? Ты уже определился, дядя? - Без особого интереса спросила она, вовремя вспомнив о его существовании.       Мучимый желудочной коликой, которая разыгралась на фоне осознания собственной ненужности, он замешкался с ответом, и Гели снова обратилась к официанту, небрежным кивком указав на него:       - Не обращайте внимания. Человек растерялся. Не привык бывать в ресторанах, тем более таких, как этот! Его удел – муниципальные столовые, кабаки...       У Гитлера от возмущения отвисла челюсть. Что за бред она несет? По какому праву позорит его перед прислугой? Несведущий в делах семейных, он по наивности был убежден, что близкие по крови люди на то и существуют, чтобы поддерживать друг друга, а не наоборот, притом публично. Когда же Гели, наконец, остепенится!..       - Деревенщина всегда славилась своим искрометным чувством юмора, - мрачно отшутился Гитлер, с облегчением подметив, что официант не реагирует на эти реплики. Он просто выполнял свою работу, демонстрируя профессиональное равнодушие к разговору за столом. Специально вышколенный персонал не вмешивался до тех пор, пока в заведении не разгоралась настоящая драка, и гости аккуратно платили по счетам.       - Венский шницель с овощами, пожалуйста. И бокал белого полусухого к нему, - сделал заказ он, не глядя в меню.       Большинство предлагаемых с заоблачной наценкой блюд отбивали аппетит уже одним названием, закрученным на иностранный манер. Адольф не мог позволить себе экспериментировать в присутствии племянницы. Произнеси он что-нибудь не то – и новый приступ злорадного веселья был ей обеспечен. А шницель – это просто, сравнительно недорого и сытно с учетом того, что его ждет загруженный вечер. Да и с ножом для мяса ошибиться трудно!       Недовольная тем, с каким спокойствием дядя отразил ее нападку, Гели заказала шампанское в ведерке и устриц в качестве закуски – стандартный набор для любителей пожить на широкую ногу. Равнодушная к морепродуктам, она, прежде всего, не упускала возможность прихвастнуть перед окружающими. "Да, я могу себе это позволить!" - Торжествующе светилось ее лицо. Неблагородное происхождение, генетически заниженная самооценка – все это вылилось в гипертрофированную потребность окружить себя роскошью, слушать комплименты, постоянно находиться на виду.       К устрицам вскоре подоспела тарелка экзотических фруктов. Адольф заволновался, хватит ли взятой с собой по случаю похода в ресторан налички.       - Даже не верится, что мы с тобой обедаем в последний раз, - промурлыкала Ангелика, не переставая глазеть по сторонам. Эти слова по идее должны были содержать нотку грусти, но радость от предстоящего расставания была так велика, что постоянно выплескивалась наружу, будто вино из бочки в праздничный день. Гели даже не пыталась сделать вид, что будет скучать.       - Ну почему же – в последний? Ничего еще не решено окончательно, - выразительно хмыкнул Гитлер, вперив взгляд в серебряную солонку посредине стола. По негласному сговору они избегали смотреть друг на друга – дядя и племянница, два родных человека, жившие в перманентном состоянии вражды.       - Разве не для этого мы здесь собрались? - Гели игриво повела плечами в такт саксофону. Слышно было также то, как ее ножка в атласной туфле отстукивает под столом танцевальный ритм.       - Как я уже говорил, все зависит от твоего поведения, - в ответ на эти фривольные телодвижения нахмурился Адольф. - В следующем году тебе исполнится двадцать четыре! Ты уже не ребенок, Гели. Пора взяться за ум.       По невнимательности упустив основную суть сказанного, она торжествующе скрестила руки на груди:       - Ага-а! Ты сам это признал. Я взрослая, а значит, могу делать, что хочу! Например, поехать в Вену. С чего бы мне спрашивать твоего позволения?       Одно ему было невдомек: Гели притворяется или за годы бесшабашного студенчества настолько утратила связь с реальностью, что в самом деле не понимает, о чем речь?       - С того, главным образом, что я спонсирую эту поездку.       Глаза девушки изумленно округлились. Он по опыту знал, что за этим последует, поэтому торопился досказать до конца:       - И потом, разве я назвал тебя взрослой? Я всего лишь сказал, что ты не ребенок, а это разные вещи, родная. И доказательство тому – твоя полнейшая неплатежеспособность. В столь серьезном возрасте у тебя нет ничего, кроме неуемной жажды приключений...       "И полоумного дядюшки впридачу, который слишком много о себе возомнил, и с помощью меня утоляет свой застарелый отцовский инстинкт!" - Мысленно продолжила Ангелика, рассерженная сразу по двум причинам: дядя напомнил ей, что она не молодеет, и, как последний скупердяй, пожалел для нее денег.       - Ну что ж! Придется искать работу, - констатировала она себе под нос, и следом испустила настолько жалобный вздох, что Гитлер не мог не взглянуть на нее.       Судя по тому, как в считанные секунды поникли, словно под невидимой плитой, ее мраморные плечи, и затрепетали ресницы, обиженно опущенные к носу, - верный признак едва сдерживаемых слез! - решение это далось ей нелегко и отнюдь не радовало закостнелую тунеядку. Чтобы не наговорить лишнего, Гели даже прикусила кончик языка – ее цель была не разозлить, а напугать и пристыдить слишком уж распоясавшегося кормильца.       За последний год, в то время как большинство ее ровесников уже получили профессию и зарабатывали на жизнь своим трудом, Гели неоднократно пыталась найти работу. Ну, как пыталась – просматривала объявления в газетах и на телеграфных столбах, посылала многообещающее резюме в различные фирмы и частным лицам, пару раз отважилась сходить на собеседование, и, получив вежливый от ворот поворот, три недели без малого пролежала в постели с горячкой. По словам врачей, сказывалось нервное переутомление; Ангелика же, склонная к пафосным преувеличениям, предпочитала именовать свое состояние "панихидой по несбывшимся мечтам".       Как и всегда, когда у нее что-то не клеилось, она обвиняла во всех своих неудачах дядю, дескать, это он, такой-сякой, сделал все возможное, чтобы помешать ее карьере, и теперь для нее навсегда закрылись двери в самостоятельную жизнь. О таких качествах, как несобранность, привычка перекладывать свои обязанности на других, и необоснованно завышенное самомнение; о качествах, которые с первых же минут отталкивают работодателя, и которыми она обладала в избытке, Гели предпочла умалчивать. Ведь не Гитлер же в конце концов был виной ее утопическому желанию получать деньги и ничего при этом не делать!       - Устроюсь куда-нибудь прачкой... Буду стирать белье чужим господам и откладывать деньги, на которые в один прекрасный день куплю билет до Вены... - Не унималась Гели, пристально оглядывая свои холеные, мягкие как тесто, с синеватыми прожилками руки. Собственные слова не укладывались у нее в голове. Всю жизнь, сколько себя помнила, она всегда искала для себя самого лучшего. Неужели же этим рукам уготован каторжный труд?       К ее удивлению, вместо горестных вздохов и просьб поберечь здоровье, Гитлер ответил с некоторым одобрением:       - Не стоит стыдиться тяжелого труда. Любой, а тем более, физический труд заслуживает уважения. Человек имеет право называться человеком, только когда приносит пользу другим людям, обществу.       Мгновение поколебался, и, для пущего воздействия, подкрепил сказанное личным примером:       - Мне, если хочешь знать, в бытность моей юности довелось познакомиться с метлой и лопатой для снега. Всю зиму, с утра до вечера, я расчищал улицы за мизерную плату в твоей хваленой Вене! Да, были и такие времена...       В кулуарной атмосфере ресторана он как будто забыл, с кем разговаривает. Эти слова были понятны и близки "трудолюбивой пчелке" Еве, но уж никак не Гели – убежденной лентяйке, сроду не державшей в руках ничего тяжелее карандаша. Впрочем, Гитлер никогда особенно не осуждал любимую племянницу за леность, пока хватало сил и средств, чтобы самому заботиться о ней. Кто же виноват, что судьба фройляйн Браун сложилась иначе? В семье рядового учителя деньгами не пахло, и ей хочешь не хочешь сызмальства пришлось самостоятельно пробивать себе дорогу в жизнь.       - Думаю, ты совершил ошибку, оставив должность дворника. Мести дворы куда проще, нежели управлять людьми, - не удержалась от язвительного замечания Ангелика, намекая на бесконечные внутрипартийные склоки, свидетельницей которых она была многие годы. Он лишь пожал плечами, не желая развивать бессмысленный спор.       - Так значит, ты будешь доволен, если я начну гнуть спину в прачечной?       Этот провокационный вопрос имел вполне незамысловатый подтекст: дай мне денег. Адольф отрицательно покачал головой.       - Ты не продержишься там и дня. Я не любитель тешить себя ложными надеждами.       Гитлер так и не узнал, какую насмешку или угрозу Гели еще приберегала в рукаве, потому что в эту самую минуту, не успела девушка разинуть рот, к столику подскочил знакомый официант, и с почтительной улыбкой на лице стал расставлять вокруг гостей обещанные яства. Во время этой церемонии оба хранили принужденное, и оттого, что в обоих, наконец, проснулся аппетит, слегка смущенное молчание.       За последующие четверть часа не было внятно сказано ни слова, только позвякивал хрусталь да столовые приборы, активно двигались челюсти, промасленные губы соприкасались с салфеткой, под звуки саксофона блаженствовал желудок – и так по кругу. Больше ничего. Совместная трапеза ненадолго как бы примирила их.       - Так и быть, поезжай в Вену, - озвучил Адольф давно вызревшее решение.       Холодные глаза Ангелики полыхнули детским недоверием. Ты это сейчас серьезно? Дабы убедить себя и ее, он нежно стиснул пухлую девичью руку.       - Все расходы я беру на себя. Поезжай, но с один условием!       Она вопросительно смотрела на него, ощущая как пощипывают нёбо пузырьки шампанского.       - Ты поедешь вместе с матерью и своим преподавателем по вокалу. Да, и не забудь поблагодарить его! Капельмейстер Фогель не единожды пытался замолвить за тебя словечко, дескать, уже согласовано твое участие в ежегодном музыкальном конкурсе... Тебе придется как следует подготовиться.       Улыбка, только-только показавшаяся на губах Ангелики, погасла, словно свечной огарок на ветру. Иначе, ох совсем иначе представляла она себе эту поездку! Уж лучше отказаться, пока не поздно, чем ехать в компании выжившего из ума старикашки и вечно недовольной maman. О том, можно ли взять с собой Мориса, Гели спросить не отважилась, и, вопреки ожиданиям Гитлера, новость о своем приближавшемся дебюте встретила без энтузиазма.       - Для господина Фогеля подобные мероприятия – просто способ заработка, и не более. Боюсь, ты меня неправильно понял. Я хотела бы путешествовать в одиночестве!       - Нет проблем. Закажу тебе отдельное купе, - миролюбиво согласился Гитлер, и тут же насторожился, с трудом проглотив малюсенький кусок: - То есть как – в одиночестве?       Сбрызнув лимонным соком устрицу пожирнее, она отточенным движением руки, как будто с самого рождения ела одних только устриц, отправила ее в рот и облизнулась.       - Очень просто. А что здесь такого? Неужели я выгляжу настолько неприспособленной, что в двадцать с лишним лет не смогу самостоятельно сесть на поезд, живой и невредимой добраться до места назначения? Или ты считаешь, что со мной произойдет что-нибудь дурное в чужом городе? По статистике самом безопасном и благоустроенном городе Европы? - Еще одна сочная устрица скрылась у нее во рту, чрезвычайно подвижном, хищном, и оттого еще более соблазнительном в эту минуту.       - Напомни-ка, будь любезен, в каком возрасте ты впервые посетил Вену? - Допрашивала его Гели, словно подсудимого.       - Кажется, в год твоего рождения. Еще подростком...       - Чепуха! Ты сбежал туда задолго до того, как я появилась на свет. Мама мне рассказывала.       Завороженно глядя на подопечную с совершенно неподходящей ухмылкой, Адольф только крякнул в ответ нечто невразумительное.       - Да-да. И не пытайся это отрицать. Я все о тебе знаю! - Победоносно сверкнула глазами она, взявшись перечислять нелестные и в большей степени перевранные факты о его отрочестве, для пущего удобства загибая пальцы.       Чтобы не взорваться и не наговорить лишнего в свою защиту, Адольф переключил внимание на недоеденный шницель, что возлежал перед ним на тарелке в окружении листьев салата и свежего горошка; по тому же принципу, что и в школьные годы, когда ему устраивал взбучку подвыпивший отец, старался силой воли увести мысль в дальние дали, подумать о чем-то приятном, отличном от реального положения вещей. Обидно было только то, что Гели, воспитанию которой он посвятил несоизмеримо больше сил, чем ее родители; по отношению к которой в его сердце жило столько любви и тепла, – желанная, обожаемая, даже внешне похожая на него Гели всегда, абсолютно всегда занимала чужую сторону, слепо вторила наветам, доверяла кому угодно, только не ему!       - Страшно представить, что из-за тебя пережила моя бедная мамочка! Каких ужасов натерпелась! В совсем молодом еще возрасте остаться вдовой с тремя детьми и малолетней сестрой на руках... Твоей, между прочим, сестрой, прокормить и выучить которую стоило немалых средств! - Кипятилась Ангелика, гордо выпрямив спину. Поднабравшись опыта в ходе партсобраний, она давно усвоила, как много значит для оратора уверенный внешний вид.       - Мясо приготовлено просто отвратительно, - с нескрываемой досадой посетовал Адольф, без толку орудуя ножом с вилкой. И это была чистая правда: овощи оказались еще ничего, а вот такой жесткой, пересоленной, плохо прожаренной говядины он не едал с фронтовых лет, и находил кощунством есть теперь, портить желудок за свои же деньги.       Гели пропустила не относящееся к делу замечение мимо ушей:       - А что сделал ты, чтобы помочь ей, облегчить всем нам жизнь? А? Удрал как последний трус в столицу, где продолжал тратить вашу общую с Паулой сиротскую пенсию! И наследство тетушки Ханни! Что, не ожидал? Я знаю и об этом. Моей мамочке пришлось с тобой судиться... Добровольно ты бы ни копейки не пожертвовал сестре.       - Прошу тебя, успокойся. К чему по пустякам ворошить прошлое? - Как можно спокойнее отозвался он, острием ножа ковыряя тугой, словно кусок наждачки, шницель. - Если я когда-нибудь и поступал несправедливо к сестрам, то уже давно в этом раскаялся.       Посчитав бесполезным вступать в полемику, Адольф тактично умолчал о том, что девятьсот крон, указанные в завещании покойной тетушки, предназначались ему лично, и никакого отношения к семейству Раубаль не имели, но загребущие руки Ангелы дотянулись и туда, дескать, на что ему, бездельнику, такая сумма денег? Виной тому зависть сестрицы или собственная расточительность, но вскоре они улетели на ветер, и делить уже было нечего, кроме ежемесячных социальных выплат, по закону разделяемых поровну с маленькой Паулой.       Вторично провалившись на экзаменах в Академию, он поселился в мужском общежитии и, по совету еврея-посредника, стал рисовать на продажу открытки с достопримечательностями Вены – дельце трудоемкое и неприбыльное, но с учетом сиротской пенсии, позволявшее ему продержаться на плаву некоторое время. Так было до тех пор, пока Ангела, смекнув, что от непутевого парня толку как с козла молока, не подала на него в суд с требованием пожертвовать свою часть в пользу младшей сестры, и тем самым фактически обрекла его на голодную смерть, ибо то, что вдова Раубаль называла ничтожной прибавкой к бюджету, для Гитлера в его тогдашнем положении буквально являлось спасением. Основной источник дохода был утрачен. Начинающий венский художник оказался на дне.       Заметив, как посуровело его и без того недоброе лицо, Гели трусливо сдала на попятную.       - Не сочти за грубость, дядя! Я лишь хочу, чтобы ты прислушивался к моим желаниям. А то ведь всегда слышишь только себя...       Странная она была девушка, эта Ангелика: все делала наоборот, не так как у людей. Завоевать внимание пыталась безразличием. Глухая к чужим просьбам, хотела быть услышанной. Кнут выдавала за пряник. Называла себя ранимой, не забывая при этом ранить чувства других.       - Чего же ты хочешь? - Тяжелый вздох вырвался откуда-то из самых глубин мужской груди. Адольф мысленно одернул себя. Соберись! Ни в коем случае нельзя давать слабину!       Напустив беспечный вид, он отхлебнул вина и принялся жевать кусок остывшего шницеля с такой жадностью, как будто за всю жизнь не пробовал ничего вкуснее. Уголки губ Ангелики дрогнули от отвращения.       - Разве я выразилась недостаточно ясно? Я еду в Вену без сопровождающих, одна. Либо не еду вообще!       Безмолвный кивок головой. Ты сама сделала свой выбор. Выразив частичное согласие на отъезд племянницы, Адольф планировал в ее отсутствие - точнее, допускал саму возможность! - пригласить к себе на квартиру Еву Браун; пригласить по-дружески, без всякого умысла. Хотя умысел, конечно, был, и вполне примитивный, просто он не решался себе в том признаться. Но все это было осуществимо только при условии отсутствия Ангелики. Ее не будет в квартире, ее не будет в городе! И вот тогда...       Что будет тогда – он боялся подумать. У него от волнения потели ладони, детородный орган наливался тяжестью в штанах. Вообще-то, Гитлер не имел манеры таскать к себе домой посторонних девушек и женщин, хотя бы для того, чтобы не смущать престарелую домоправительницу. Для романтических свиданий существовали съемные квартиры и гостиничные номера. Зачем впускать на свою территорию кого ни попадя?       Однако интуиция на этот раз велела действовать иначе. Ева в глубине души совсем еще ребенок! Ей будет наиболее комфортно в домашней обстановке. И еще, во время близости с ней, если таковая вообще состоится, ему бы не хотелось вспоминать о Мимилейн. Больше ни единого напоминания об этих гнусных, да-да, именно гнусных встречах длиною в пять лет. Но если Гели не согласна путешествовать под присмотром... Ни о какой поездке не может идти речи! Жизнь и безопасность родной племянницы несомненно важнее плотских наслаждений. А с Евой, дай-то бог, он еще успеет потешиться. Не стоит торопить события.       - Так что ты там болтал насчет купе?       Плохо пережеванный кусок на мгновение застрял в гортани. Или это неумение говорить "нет" дорогому существу вышло на физический уровень?       - Ты никуда не едешь.       Не было на свете более опасного врага, чем Ангелика Раубаль, только что получившая отказ. И вместе с тем, ему стало немного жаль ее; жаль, как ребенка, которому не купили заветную игрушку. А ведь детство и человеческая жизнь в принципе так быстротечны...       - Это еще почему?       Ну ясно. Решила поиграть в дурочку.       - Ты и сама прекрасно знаешь, почему. Мы с тобой тысячу раз это обсуждали. Юной, беззащитной... Порядочной девушке не место одной в огромном городе, полном опасностей, где каждый встречный может ей навредить... Прошу, поверь моему опыту. Эта авантюра добром не кончится, Ангелика.       Осушив бокал до дна, она исподлобья зыркнула на него, но ничего не сказала. Да и что было говорить, когда так называемый судья уже вынес свой бесстрастный приговор? Гели хорошо изучила его твердолобую натуру: ежели дяде что-то втемяшиться в голову, переубедить его невозможно, и горе тому, кто посмеет с ним не согласиться.       Исчерпав запас дипломатичности и какого-никакого дружелюбия, Гели, подперев рукой упитанную щеку, немигающим взором следила за тем, как уменьшается, постепенно исчезает с его тарелки говяжья котлета, оставляя после себя маслянистый след. Гитлер, словно ей назло, звучно чмокает губами, кончики его усов испачканы в жиру. Сейчас, в каком-то пещерном отупении, которое наступает у него вместе с сытостью, дядя омерзителен как никогда. Интересно, а сношается он с таким же ничего не выражающим лицом?       - Что такое? Что смешного?       В шепоте его непонимание и беспокойство. Рука машинально оправляет скошенную набок челку. Глазища забегали по сторонам: не привлек ли взрыв девичьего хохота чье-то нежелательное внимание? О, как же этот неандерталец печется о своей репутации! Дьявольское честолюбие написано у него на лбу. Что бы ни происходило, для дядюшки принципиально важно не ударить в грязь в лицом на людях. Все остальное поправимо. Все остальное он переживет.       - У тебя крошка прилипла... Вот тут, - давясь со смеху, она тянется через весь стол, чтобы смахнуть ее. Этот несвойственный для Ангелики жест заботы призван усыпить бдительность дяди перед артобстрелом из обидных слов.       - А смешно мне от того... - Усевшись обратно, Гели на мгновение замолкает, не в силах перевести дух. Продолжительный смех все равно что слезы – имеет болеутоляющий эффект.       - Какой ты все-таки глупый и жестокий человек! - Вдруг восклицает она до неузнаваемости изменившимся, гортанным голосом, что свидетельствует о ее чрезвычайном эмоциональном возбуждении. Гитлер слышал этот голос, похожий на звон колокола, лишь однажды – тогда в пылу ссоры Гели назвала его убийцей, и, признаться, интонация, с которой это было произнесено, его скорее восхитила, нежели унизила. Что ни говори, а у племянницы явно выражены театральные наклонности!       В знак своей заинтересованности он вопрошающе вскинул подбородок, не переставая работать челюстями. Ну-с что дальше?       - Из-за таких мясоедов, как ты, каждый день тысячами гибнут безвинные животные – коровы, свиньи, овцы, в конце концов! Даже тоненький кусочек ветчины, не говоря уже о свиной колбасе и фаршированных голубях, коих ты, пока не растолстел, потреблял в немерянных количествах... Тонюсенький кусочек ветчины несет в себе смерть, тяжкий грех убийства!       Как это было на нее похоже: не получив желаемого, Гели пустилась в совершенно бесполезную демагогию, поднимая такие вопросы, которых никогда бы не коснулась просто так.       Адольф поморщился: мясное волокно застряло у него между зубов, и теперь причиняло ощутимый дискомфорт.       - Что, неприятно слышать, а? - Она, очевидно, приняла его скривленное выражение лица на свой счет, и насмешливо продолжила: - Готова поспорить, ты не отличишь человечину от баранины или свинины, а если тебе когда-нибудь подадут на блюде жаркое из меня, ты сожрешь его с неменьшим аппетитом, чем сейчас, и даже не поймешь, что это моя плоть! Потому что в тебе, дядя, нет ничего человеческого... Ты злобный выродок! Таким, как ты, нет места ни среди людей, ни в диком лесу.       Последние слова подействовали на Гитлера точно удар обухом по голове. Перед глазами на мгновение померкли все звуки, запахи и краски, а вот остатки шницеля наоборот пахнули мервечиной. Адольф отложил нож, отодвинул тарелку. Сегодня он уже не притронется к еде. А Гели как ни в чем не бывало, полная жизнеутверждающей энергии, поднялась и заявила:       - Пойду припудрю носик.