salvation

Сомнения — вот, что чувствует Стервятник, погружаясь в свои мысли. Они всегда липкие и вязкие, словно если бы парень ступал по болоту, утопая в нем по горло. Они всегда пахнут плохо, словно тина и мох, налипшие на лицо. Большая Птица задыхается в них. Сомнения есть болезнь. И Стервятник болеет ей последние несколько лет. С той самой ночи, когда Ральф сдерживал его истерику, затыкая рот полотенцем. И с тех самых дней, когда облачился в траур. Сомнения грызли его изнутри и, казалось, еще чуть-чуть и они, словно крыса, спасающаяся от жара нагретой клетки, проделают в его туловище дыру. Стервятник не верил Ральфу. Никогда не верил, а теперь и подавно. Или не верил в то, что такое возможно. Что его, такого мрачного и нелюдимого, зависимого и вовсе не такого сильного, как все думают, кто-то может полюбить. Ни одна девушка не смогла. Они сторонились его. Боялись. Или же чувствовали его всеобъемлющую боль; настолько сильную, что отталкивающую. Настолько темную, что в ней можно было утонуть и больше никогда не выбраться. Стервятнику хотелось думать о последнем. А еще хотелось, чтобы в Кофейнике было тихо и кофе не напоминало воду из лужи, отравленную бензином. Но он понимал, что хотелось ему слишком многого. По большей части невыполнимого и вообще не предрасположенного к существованию. Стервятник делает глоток уже привычного пойла и, за неимением интересного собеседника, начинает гипнотизировать свой кактус, не обращая внимания на все происходящее вокруг. Гипнотизирует то ли в надежде, что тот заговорит, то ли от того, что думает найти в этом зеленом комочке с иголками какие-то ответы. Которые, как он полагает, существуют. Но кактус молчит, а от шума гудит голова… вчера он опять пытался найти Хранителя Времени, закинувшись какой-то гадостью. Он уже давно не понимал зачем это делает. То есть понимал, но все больше это казалось затеей из разряда тех, что были «не очень». А после той ночи в комнате Ральфа и вовсе возникло ощущение, что жизнь без брата имеет право на существование. Однако эта мысль причиняла ему столько боли, столько мыслей о предательстве, что он все же осмелился попросить у Сфинкса о помощи. И, быть может, из-за этого Табаки, сидящий за столиком у стены, сейчас испепеляет взглядом Большую Птицу и что-то быстро шепчет Слепому. Последний лишь кивает и, оставив недокуренную сигарету в пепельнице, исчезает среди клубов дыма, так изящно искажающих каждый дюйм помещения. Сомнения — болезнь страшная и заразная. Ральф болеет ей с той ночи, как боролся с обезумевшим от горя подростком, пытаясь спасти свои руки от укусов с помощью чертового полотенца. Его он потом сжег, не в силах смотреть на оставшуюся на нем, неотстирывающуюся, кровь. Вот только воспоминания не сжечь. И чужую боль, проникшую внутрь и связавшую так крепко, что не разорвать, тоже. Ведь он пытался. Безуспешно, но пытался… уехать. Оставить позади каждое воспоминание об этом здании, что скалится в Наружность черными зубами окон. Хотел выкинуть из головы янтарно-желтое, вкрапленное в черное, которое поглощало все на своем пути. Но несмотря на это такое яркое и незабываемое, звонкое и невозможное, что не верилось, что такое может быть на самом деле. Что это не какие-то шутки, не какие-то игры, в которые играет Дом с разумом каждого, кто смеет войти в его двери. Ральф не спал уже вторые сутки. Под глазами залегли синяки, а мир казался каким-то слишком искусственным. Будто не настоящим. — Вы бы приручили свою птицу, — доносится до него из темного коридора, когда он вставляет ключи в замочную скважину, — велика вероятность, что эта птица может упорхнуть из клетки туда, где вы ее уже не поймаете. — Слепой? — луч фонарика выхватывает тощую фигуру, прислонившуюся к стене, напротив двери. — Что ты имеешь в виду? — Я предупредил Вас. И «Вас» из его уст звучит нарочито-пренебрежительно, а сам парень уходит в сгущающуюся тьму, исчезая в ней еще до нового вопроса, который так и останется невысказанным.