Не вернуть

      Не помнил уже Конни, который раз продирался по кромешной темноте сквозь густую еловую чащу, сквозь узкий коридор стволов, который раз запинался об одни и те же корни, не смея принести в лес хоть огарок свечи. Им такое не нравилось, и Конни это знал. Лесу этому лет раз в пять больше, чем ему самому, и приходилось считаться с его обитателями. Они — это души покойников, привязанные к проклятой земле. Люди из деревни говорили, что раньше на месте леса было кладбище, но его засадили елями, скрыли от жителей.       Конни не верил до тех пор, пока, будучи уже лесничим, не наткнулся в своих — как он, наивный, думал — владениях на глубокий овраг. А в овраге этом на корнях могучих елей висят, чуть не падая, гробы — расцарапанные, поеденные червями кое-где, со прогнившими днищами. Его всего тогда ужас охватил, сердце в пятки убежало, руки затряслись. А снизу, почти под самыми его ногами что-то грохнуло — ещё один гроб, поеденный жуками и покрытый мхом, упал с корней, раскололся об землю, и выпали из него старые-старые кости. Завыло в лесу…       Прошло уже несколько лет с тех пор, а Конни всё никак не привыкнет к тому, что иногда спотыкается не о корни еловые, а об углы гробов, криво торчащие в земле. Никак не привыкнет, что по ночам воет в лесу — каждый раз до мурашек пробирает и дыхание спирает. Но работу лесничего он не оставил и не оставит — теперь-то — ни за что. Обрезал поседевшие в одночасье волосы, сторожку свою подлатал, да и живёт себе на опушке — там, где могил поменьше, — следит за лесом, но своим его больше не называет.       И верно всё — не его этот лес, не ему принадлежит. И даже не мёртвым этим, а ему. И холод по спине бежит, стоит только вспомнить его. Конни останавливается, запнувшись об корень, чертыхается и отгибает ветку от расцарапанного еловыми иголками лица. Не хочет вспоминать, но продолжает пробираться по лесу. Новолуние сейчас, и если постараться, то он найдёт её — сердце дорогу покажет. В новолуние только, когда совсем нечистые отступают, пробраться в самую чащу можно — туда, где стоит старая, покосившаяся на бок и покрытая мхом избушка. Избушка ведьмака.       — Сашка, Сашка, дура ты моя…       А что Сашка? Не сберёг ты, дурак, девку свою. Да и не твоя она — что тогда, что теперь. А девка-то вот она — сидит в тёмной комнатке над свечкой, шепчет что-то в зеркало, руки режет. Конни не может на всё это смотреть — на обряды её ведьмины, на проклятия, — смотрит на неё саму, одетую в грязное, тёмное платье. Под глазами черно от недосыпов, сама вся худая и сухая, глаза навыкат кажутся, волосы — грязные, сальные, растрёпанные — свисают по бокам впалых щёк, губы бледные, сухие, в уголке кровь запёкшаяся. Сердце лесничего ёкнуло, глаза защипало слезами, и захотелось выбить старое, грязное стекло, почти до земли уже дошедшее, захотелось вызволить, выкрасть любимую из лап ведьмака…       Он осторожно и тихо спустился к хлипкой, но только на первый взгляд, двери, толкнул её плечом и замер, услышав голос девушки. Мурашки снова по телу прошли, сердце забилось, как в угол загнанное — голос тихий был, но резкий, угловатый по-своему, твёрдый, замученный. Не тот Сашкин голос, который разливался соловушкой по деревне раньше. Совсем погибает она… И шепчет она не о любви и свободе, как пела раньше, а смерти желает, демонов призывает по чью-то душу. И страшно, страшно так…       Конни толкает дверь ещё раз, и та поддаётся. Он заходит в избушку, и тут же голову кружит запах сырости, плесени и свечи горелой. На ногах еле стоит, а слёз в глазах больше, чем в море. Девушка вздрагивает, услышав его, соскакивает с лавки, хватает нож со стола. Между ними всего пара метров, но Конни они кажутся пропастью. Глаза у Саши совсем почернели, сама она ссутулилась, будто постарела, и нет в ней больше девчачьей той прыти.       — Кто ты? — шепчет глухо, нож выставляет — бить не будет, шугнёт только. Конни делает шаг вперёд, скрипя половицей, руки поднимает, мол, не обижу, я с миром. Шагает, чтобы на свету стоять, чтобы увидела Саша, узнала его…       — Кто ты? — спрашивает ещё раз, нож уже дальше выставляя, отскакивает от него. Не помнит?.. Не узнала?.. Смотрит в глаза ей, но видит в чёрном — не в карем, как раньше — омуте только холод мертвецкий и ненависть. По сердцу терновник расползается, сжимает, шипами живое режет. Он хочет ещё ближе подойти к ней, коснуться худой, костлявой руки, убрать нож из неё и согреть посиневшие пальцы дыханием. Делает шаг с ноги на ногу, а на груди его блестит от свечи…       — Крест! — совсем не своим голосом вскрикивает Саша, отпрыгивая в темноту. Ножом машет, кинуть собирается. — Крест убери, зарежу ведь!       Конни совсем страшно становится, коленки трясутся, а слова, слова в горле застряли комом, и даже вдохнуть сложно. Он подносит руку трясущуюся к кресту, прячет его за ворот и снова руку отводит. Саша смотрит за ним, но ничего не меняется в ней — всё так же холодна и чужа ему. А что Конни ждал? Она не узнала его, совсем ведьмак её ей голову затуманил…       — Саша… — зовёт её тихо-тихо. — Саша, не помнишь?       — Уходи, — давит голосом, подшагивает к нему и ножом вертит. — Зарежу.       — Саша, чего ты? — ещё тише, осторожно ступает к ней. — Совсем меня не помнишь?       — Не знаю тебя, — и замахивается, будто кинет сейчас в голову ему нож свой. — Уходи, сказала!       Всхлип срывается, губы дрожат, а по щекам его текут горячие слёзы. Плачет, но стоит и смотрит на неё, на любимую свою. А сердце клокочет, рвётся навстречу, само напарывается на терновник, окутавший полностью, само колется о шипы, вонзает их в живую плоть. Совсем, совсем забыла его, одного ведьмака своего знает…       — Саша… — снова он зовёт её, а голос тихий-тихий и дрожит страх как. Легко встрепенулось пламя свечи, блеснуло в её глазах, в его слезах. — Пойдём со мной. Зачем тебе это? Домой пойдём. Тебя отец ждёт дома…       — Тут дом мой, — и отлетает эхом от стен. А кажется, что внутри Конни грохочет её чужой голос. — Муж мой здесь. И я здесь, — а после прикрикивает на него. — Уходи!       Муж, да? И, будто прочитав его мысли, поворачивает Саша руку, стучит кончиком рукоятки о серебряное кольцо — обручальное.       — С мужем я. Сама не дамся и его не дам.       Снова срывается всхлип, снова текут слёзы, а сил стоять совсем нет. Как будто впервые слышит он об этом, как будто впервые видит руку её и кольцо это.       Свадьба у Саши самая красивая была. Вся деревня тогда в церквушке собралась, смотрели на неё да на жениха, а после мужа её. Бабы радовались, дети визжали что-то, и только лесничий старый всё хотел пристрелить избранника Сашкиного. Говорил он девке влюблённой, что не будет ей добра от него — не свой он, пришлый, загубит её, дурную. А Сашке докажешь? Влюбилась она в этого Жана, будто приворожил он её, замуж пошла тут же, не подумав даже, только отцу сказала старому. А разве удержит он девку молодую? Конни пытался, Конни сказать ей хотел, предупредить.       — Сам небось на мне жениться хочешь? — ответила она ему тогда, улыбнувшись. — Другую себе найдёшь, лучше вдвое ещё.       Улыбнулась, по плечам похлопала да была такова — после свадьбы в тот же вечер ушла с мужем своим в лес. А больше и не видел никто её, не слышал, и только говорят, что с тех пор умирать люди стали в деревне — кого удар хватит, кто утонет, кто в лесу потеряется. Бояться леса стали. А в полнолуния видели, как по лесу души ходят неприкаянные, загубленные. Да всё девок молодых видят, в платьях длинных, простоволосых, а глаза у них у всех чёрные, сами худые и бледные-бледные. И Саша теперь стоит перед ним такая же — точно труп живой, только моргает иногда.       — Уходи, — снова сказала, но как прорычала. Опустила голову, ножом махнула. — Он не любит живых. Проклянет — не заметишь, как в могилу ляжешь. Уходи по-хорошему…       А голос у неё будто дрогнул. Или Конни почудилось в своём всхлипе?.. Саша подняла резко голову, зыркнула на него так, что земля из-под ног ушла… Помнит Конни только, как зашуршали иголки еловые за спиной, как запнулся об корень, как свалился на землю. Дверь избушки грохнула, заперла её Саша. И там осталась, как бабочка в паутине, в ловушке ведьмацкой. Так горько стало…       Завыло в лесу опять, да не призраки воют — сердце больное, сердце раненое. Капают слёзы горячие по щекам, текут на землю холодную. Конни упёрся руками, согнулся пополам. Пытается, пробует задушить всхлипы, но не может — устало его сердце, и душа устала. Устали они любить, устали ждать, искать по целой ночи в тёмной чаще. Не хотят больше, не нужно им это, а отпустить не могут. И больно, больно и сердцу, и душе — насквозь терновник колючий пронзил, внутрь заползли ветки и там ростки пустили, вся кровь вылилась из сердца, вся сила из души.       Будто расступились деревья, раздвинули ветки колючие, а корни под землю ушли. Помнили ноги лесничего дорогу гиблую — наискосок на юг, а там на запад чуть больше версты. А дорога эта к скале вела высокой, и много кто сбрасывался в воды синие, могучие, разбивался о камни острые. Конни и сам не помнил, зачем он туда идёт, что его там ждёт и куда он дальше пойдёт. Просило сердце, просила душа, а ноги сами несли к той скале.       Кончился лес, поредели ёлки, только немного росли по сторонам, по одной. Ветер поднялся — слабый сначала, только запах морской принёс он, а после уже и плащ поднимал, обдавал влажные глаза и щёки холодом ночным — не мертвецким, как раньше, а ласковым, будто пожалеть хотел, осушить слёзы, остудить боль сердечную, успокоить её. Поднялся, сдул с головы Конни тяжёлый капюшон, подставил его самого небу и ночи.       А вот и край скалы, вот и море видно. Конни подошёл к нему, вытер трясущейся рукой слёзы, посмотрел вниз, на море и камни, на пенящиеся волны. И вспомнилось ему, как так же мелко вились оборки на Сашином свадебном платье, вспомнились крупные волны в её волосах. А небо совсем уже посветлело, туман от морских брызг пошёл. Такой же мелкий и лёгкий, какой была тюлевая фата на Саше. Вспомнил Конни, как улыбалась она, как смеялась коротко и звонко — и точно так же волны били о камни внизу.       — И что такое случилось? — сначала тихо, себе под нос спросил Конни. А у кого? У чего? — Что произошло? И чем я ей не угодил? — всё громче и надрывнее голос его становился. Он всхлипнул снова, но без слёз, зажмурился, отгоняя их. — Чем я её обидел? Чем обделил? Я всё для неё делал! — и вот сорвался на крик, надорвался его голос, завизжал. — Я ей всё отдавал! Себя всего! А ей… — всхлипнул снова, сглотнул, зажмурился опять, а дальше зашептал. — А ей не нужно это было… И я сам не нужен, и любовь моя не нужна…       Скатились всё же по его щекам слёзы, и такие же горячие. Он быстро утёр их, поднял взгляд в небо. А небо спокойное, не было ни единого облачка, и только звёзды сияли. А Саша ведь любила звёзды — такие яркие, красивые, и сразу мечтать хотелось. И Конни, как наивный дурак, мечтал. Мечтал о том, что исполнит столько Сашиных капризов, сколько звёзд горит в небе. А она ему в ответ шутила только, что не капризная…       — А замуж ты не по капризу вышла? — его надрывный крик снова улетел эхом в небо. Не было сил держать слёзы в себе, не было сил и стоять на краю — так хотелось, чтобы ноги подкосились… Конни отошёл далеко, чтобы ненароком не скинуться вниз, на острые камни в пучину волн. А потом подумал: а что ему будет? А кто по нему горевать станет? Не Саша ведь… Снова вспомнил он её улыбку, её смех и голос — нежный, напевный, ласковый. Вспомнил, как пела она, как губы её, девичьей красотой налитые, красиво складывались и вновь расходились. Вспомнил, а потом померещилось ему, что из леса эту же песню кто-то затянул. Он обернулся, на миг подумал, что вот она — Саша его — жива, здорова, ждёт его, идёт к нему, отпустил её ведьмак поганый аль сама сбежала… И только белая тень мелькнула между ветками. Конни не сдержал болезненного воя из самой глубины души. Завыл и решил — а нечего ему больше убиваться по ней, нечего больше ждать. Она не вернётся, она его не вспомнит…       С тихим шорохом рухнул на землю тяжёлый плащ лесничего, в последний раз он сам обернулся на лес, вгляделся крепко-крепко в еловые лапы — никого, — а потом отвернулся, смотря лишь перед собой. Наклонился, занёс руки и лихо оттолкнулся ногами от земли. Закрыл глаза, позволил себе в последний раз вспомнить Сашу, её добрые глаза и тёплый взгляд, нежные руки и ласковый голос. Сам улыбнулся сквозь слёзы, сквозь шумящий в ушах ветер, последний раз оттолкнулся…

***

      Рассвело. Побелело небо над морем, над лесом и над скалой. Ветром унесло плащ вглубь леса, к старой избушке ведьмацкой, покосившейся на бок и покрытой мхом. Унесло и оставило на ветках, а с веток сбили его звери лесные — упал не на землю, а на могильный камень. А под камнем тем совсем земля мокрая — не дождь был, а поливать-то нечего. Пропиталась земля не росой, а слезами — горькими и честными, какой была любовь лесничего. Протекли да просочились они сквозь землю, смочили кости бескожные, попали в грудь девичью — туда, где душа неупокоенная была. Вот и вышла тень девичья — дух её, — и пошла она по следу того, кто слёзы над ней лил. И слышала крик его, и видела все воспоминания. Стало душе её горько, запела она — остановить его хотела, одумалась наконец!..       Накрыл плащ могильный камень, как укрывал когда-то плечи девичьи, спал край его на землю, как на колени её падал. И тело его, пока живое ещё, вниз рухнуло, разбилось об камни. А девичья душа за ним побежала, тоже прыгнула… Да мертва уже девица, и только медленно спускалась тень её к нему. Преклонила колени у разбитой его головы на мокром камне, провела холодной кистью по его щекам. Заплакала бы девчонка, да плакать духи не умеют. Сидит теперь она, смотрит на него и саму себя задушить ещё раз хочет, как задушил её той ночью ведьмак. Задушил и ушёл прочь из леса, оставил только свечку заупокойную в избушке. А не дождалась душа девичья, пока свечка догорит — встала на зов его, пошла за ним… А не за кем идти больше. Нет его, и некому любить её. И сгинула бы душа девичья в море, да не гинут там ведьмаками убитые. Будет теперь она ходить по лесу мимо могилки своей, будет поправлять лежащий на камне могильном плащ. И выть будет по ночам от любви от своей, но не к ведьмаку… И верить будет, что лесничий её придёт и уведёт из леса этого обратно — так, как он сам этого хотел…