Охранник для сына

Персиваль — Зачем ты так много пьешь, Персиваль? Грейвс трясет головой, скидывая остатки сна, и поднимает лицо. Тяжелый после ночной попойки взгляд с трудом фокусируется на том, как его друг, бухгалтер из ночного клуба «Переулок» Якоб Ковальски, сокрушенно смотрит на батарею пустых бутылок из-под первосортного бутлегерского* первача, которые давно пора выкинуть на помойку вместе с обломками прежней жизни. — Иди к черту, Якоб, — холодно советует Грейвс и опять опускает лицо в подушки. В таком положении лучше — можно не видеть сочувствия в добрых глазах старого приятеля и не замечать того дерьма, которым обернулась жизнь, обещавшая так много на старте. Еще несколько лет назад Персиваль Грейвс, дослужившийся до лейтенанта полиции, был безупречно честен, порядочен, решителен, бескомпромиссен, удачлив и счастливо женат. Все покатилось под откос, когда дело курьеров-бутлегеров привело его сначала к нью-йоркской мафии, а затем — к одному из столпов общества, весьма уважаемому сенатору Шоу, получавшему нехилые откупные за прикрытие нелегальной торговли спиртным. Его отстранили, когда он уже почти был готов предъявить обвинение нечистому на руку политикану с банковским счетом в несколько сотен тысяч долларов. Наспех сфабрикованное дело о сексуальном домогательстве к явно подосланной несовершеннолетней девице с внешностью невинного ангелочка отдавало откровенной мутью, но служба внутренней безопасности вцепилась в Персиваля, как клещ-паразит. В итоге — разбирательство, скандал, отставка по несоответствию и уход жены. Впрочем (сейчас Персиваль в этом почти уверен), Тина только и ждала удобного случая, чтобы, прихватив все ценности и под благовидным предлогом сбежать к своему любовнику, какому-то манерному зоологу из Англии, с которым последние несколько лет крутила тайный роман. — Это из-за Тины? Ковальски, разметав по воротнику толстые щеки, испускает понимающий вздох. Да пропади он пропадом со своим пониманием! — Из-за Тины. Или из-за чего другого. Какая разница? Сообразив, что отделаться от Якоба вряд ли удастся, Грейвс садится в кровати, часто моргает, массирует лоб и трет виски. Голова болит нещадно. Спина тоже болит — вероятно, он сорвал ее вчера вечером, когда в поисках хоть какого-то заработка пристроился в магазин разгружать ящики с овощами. — Мне так жаль, — Якоб снова тяжело вздыхает и опускается рядом. — Позволь помочь тебе, Персиваль. Грейвс смотрит уничижительно. Жалость он ненавидит больше, чем сочувствие. Якоб в который раз горестно вздыхает, но отвечает ему все тем же заботливым и прямым взором. Его не пронять уничижением — за годы их дружбы он успел привыкнуть к взглядам разной степени уничижительности. Персиваль хмыкает и позволяет себе беззлобно усмехнуться: — Твою ж мать, Якоб. — А ты не трогай мою мать! — волнуется толстяк, нелепо взмахивая руками. — Она ничего тебе не сделала. К тому же ты все неправильно понял. Я пришел, чтоб предложить тебе работу! Теперь настает черед Грейвса тяжело вздыхать. — Якоб, посмотри на меня, — он забирается с ногами на кровать и, небрежно вытряхнув из пачки дешевую сигарету, закуривает, наслаждаясь первой затяжкой. — Мне сорок лет, — он начинает загибать пальцы. — Меня выперли из полиции. От меня ушла жена. Я зарабатываю на жизнь тем, что разгружаю ящики с овощами. Я каждый вечер напиваюсь как свинья. Короче, я гребаный жалкий неудачник. — Не такой уж гребаный неудачник, — добродушно улыбаясь, возражает Якоб, кивком головы указывая на рельефные мускулы под рубашкой Персиваля. — Я уверен, что твой удар до сих пор хорошо поставлен. — И кому понадобился мой отлично поставленный удар? — Грейвс хмурит брови, с подозрением глядя на собеседника. — Англичанину. Добрая улыбка меркнет. Якоб впервые за их разговор отводит глаза. Криденс Он обнажен и беззащитен, и ему очень страшно. — Ты хороший мальчик, Криденс? Чужой голос парализует, обволакивает, лишает воли, и от этого становится еще более страшно. Не в силах ответить, он вжимается лицом в подушку, и чувствует, как сзади на кровать опускается горячее тело. — Почему ты молчишь, мальчик? Плохо вел себя? Чужая рука скользит по коже нежно. Так нежно, что тело Криденса, грешное и уязвимое, рано развившиеся тело предает его, несмотря на липкий ужас, свернувшейся в груди. — Ладно, можешь не отвечать, — сладким ядом льется в уши вкрадчивый голос. — Папочка сам узнает секреты своего мальчика, — и чужое обнаженное тело прижимается к его спине. Персиваль — Очисти помещение. Живо! — Перси… Якоб затыкается под мечущим молнии взглядом Персиваля, но не уходит. Тогда, вонзив в него последний гневный взгляд, Грейвс словно пантера спрыгивает с кровати и уходит сам. В ванной он тщательно умывается холодной водой и приводит себя в порядок, а потом долго смотрит на свое отражение. «Вот ты и докатился до курьера мафии. Чем не карьера? Хотя нет, тебя используют по-другому: вооружат и отправят на кровавую разборку, где ты сможешь во всей красе продемонстрировать свой коронный удар». «Не лезьте в это дело, мистер Грейвс, — в воспоминании сенатор Шоу в костюме стоимостью в годовой оклад Персиваля ухмыляется столь же высокомерно и цинично, как и в жизни. — Любимая работа, хорошая должность, уютная квартира, прелестная жена — что еще нужно человеку вашего положения, чтобы достойно встреть старость? Отступитесь, или я размажу вас по стенке. Сотру вас в порошок. Превращу вашу жизнь в ад…» Его правда: размазал, стер, превратил. Выйдя из ванной, Персиваль сталкивается с домовладелицей и запоздало вспоминает, что за квартиру не плачено два месяца. — Добрый день, мистер Грейвс. Добрая женщина понимающе кивает. Но ее понимание ровным счетом ничего не значит, ведь найти постоянную работу разжалованному копу с сомнительной репутацией в обозримом будущем не светит ни за какие коврижки. А, стало быть, не далек тот день, когда придется расстаться и с милой домовладелицей, и с уютной квартирой и искать себе убежище в занюханной ночлежке среди таких же как он выброшенных за борт бродяг. — Перси, ты опять неправильно меня понял! — Ковальски суетливо подскакивает при его появлении и снова взмахивает руками. — Клянусь, у меня и в мыслях не было предложить тебе что-либо противозаконное. Речь всего-навсего о его пасынке. О Криденсе… Криденс Бэрбоун, — цепкая, натренированная годами память выхватывает строчки из досье, собранного его парнями на Англичанина. — Сын баптистского пастора и его вдовы Мэри Лу Бэрбоун, ныне покойной, на которой Англичанин скоропалительно женился по приезде в Америку. Сестры: Частити Бэрбоун и Модести Гриндевальд. — Геллерт Гриндевальд, — Грейвс усаживается в кресло и, оперев подбородок о скрещенные руки, примирительно смотрит на Якоба. — Он, вроде, австрияк. Какого черта вы все зовете его англичанином? — Он — король. — Якоб почтительно вздыхает. Надо ли говорить, как Персиваля бесит подобная почтительность к боссу мафии, прибравшему к рукам добрую половину Нью-Йорка! — Если ему припала охота прозваться Англичанином, вряд ли найдется ненормальный, который станет ему противоречить. Поверь — себе дороже. — Ёмко. — Персиваль кивком головы закрывает вопрос о национальной принадлежности Гриндевальда. — И что не так с его мальчишкой? — Да все слава богу, — опять волнуется Якоб. — Просто он ищет для Криденса охранника. — Охранника? — Персиваль недоуменно вскидывает брови. — Почему он не приставит к парню одного из своих головорезов? — Нельзя, — Якоб отрицательно мотает головой. — Криденс хороший мальчик, Персиваль. Он посещает лучшую в городе частную школу, и негоже, чтобы его сопровождал кто-то из этих… как ты изящно выразился, головорезов. Англичанину нужен порядочный и надежный малый… Грейвс усмехается. — Которому он смог бы доверить свое сокровище? Пожалуй, мне стоит задуматься над твоим предложением, Якоб. Где вы еще найдете такого надежного и порядочного?.. …дурака. Криденс — Ты — мое сокровище, знаешь? Криденс чувствует горячие поцелуи на своей шее… и ненавидит собственное тело, которое против его воли само тянется за лаской. Поцелуй обрывается. Сзади слышится довольный смешок. — Тебе было бы слаще… — тихий шепот снова вливается в ухо, лишая воли и разума, и Криденс закрывает глаза, — …если бы ты не зажимался и впустил, наконец, Папочку внутрь. О, гораздо слаще! Но Папочка умеет ждать. Да, он подождет, пока его чудесный мальчик не решится сам перейти Рубикон и спалить за собой мосты. Но Папочка никогда не простит мальчику… — чужая рука рывком выдергивает из чувственной неги и переворачивает Криденса на спину, — … если он перейдет Рубикон с кем-то другим!