Охранник для сына

Криденс Они возвращаются в огромной спешке, минуя вброд все встреченные речушки и ручьи, но все равно опаздывают к началу праздника. Когда запыленные и немного уставшие, в теплом приветливом вечере они въезжают во двор Санта Соградо, праздник уже кипит вовсю. Их буренки обалдело мычат на прямо тут выставленные столы для многочисленных гостей и устроенную Куинни иллюминацию, а любимый хмурится на ее ласковый напор. — Перси, милый, я же просила не задерживаться, — выговаривает она Персивалю. — Столы давно накрыты, гости собрались, а вы… — Грязные и потные, настоящие коровьи пастухи, — выгораживая любимого, Криденс с улыбкой торопится принять огонь на себя. — Куинни, но мы правда… — Спешили? Вижу… Внимательно оглядев не только их, но и сбившихся в кучу буренок, Куинни сочувственно вздыхает. Хотя на попятный идти не собирается. — Значит, нужно было раньше выезжать, — возражает она, прежде чем отправить их ставить коров в стойла. А после — по-быстрому мыться и переодеваться, чтобы в достойном виде присоединиться к нарядным гостям. К сожалению, не все происходит так быстро, как хотелось бы Куинни. Еще по меньшей мере час они вместе с Антонио и пришедшей к ним на помощь Женуарией возятся в коровнике. И только когда их запыленные не меньше хозяев коровы тщательно очищены смоченной в воде тканью, поставлены в стойла и подоены, а молоко слито в специальные чаны для закваски, облегченно выдыхают. И наконец-то находят время привести в порядок себя. Вымывшись прямо на скотном дворе, они с Персивалем одеваются у себя в спальне. Точнее — одевается только Персиваль. Он же, Криденс, все еще голый и растрепанный, надолго застывает перед вываленными из шкафа брюками и рубашками, как всегда не зная, что ему надеть. — Только не черное, малыш, — Персиваль, уже одетый в светлую рубашку и легкие брюки, мягко обнимает его сзади. — У Энни сегодня первый в ее жизни праздник. Думаю, черное будет смотреться… — Неуместно? Криденс не отдает себе отчета, в какой момент начинает уплывать в обнимающих его руках Персиваля. Тело реагирует само, без воли хозяина. Но как только оно прогибается в пояснице, стремясь прижаться ближе к тому, что так сильно его привлекает, Криденс с разочарованным вздохом резюмирует: — Я ненасытный сексуальный маньяк… И как ты меня терпишь? Его любимый смеется. — Я всегда тебе говорил, что это нормально, Криденс, — оставив успокаивающий поцелуй между лопаток, он отстраняется, чтобы закурить — кажется, только вторую сигарету за этот день. — Одевайся, — продолжает Персиваль, кивком головы указывая на серые брюки и кипенно-белую рубашку. — Нас давно ждут. — Да. Запихнув подальше позывы собственного необузданного тела, Криденс в конце концов действительно одевается. А затем, тщательно причесавшись и прихватив загодя купленный подарок для Энни, вместе с Персивалем выходит во двор. Персиваль «Ты считаешь себя необузданным сексуальным маньяком, а я стал похож на деревенскую версию себя… Прежнего себя… Но я не против, Криденс. Нет! Мне все это очень нравится, потому что я всей душой разделяю эти порывы. Порывы, для которых у нас с тобой есть рассветы. Наши рассветы…» — О чем ты думаешь? В радостном бурлении праздника сидящий рядом Криденс поворачивает к нему голову. Кажется, он уже немного пьян. И не только он один: никто из гостей, этих, по выражению клерка, «простых, грубых, ничерта не понимающих по-английски» живущих по соседству фермеров с семьями и их работников, не отказывает себе в удовольствии отведать от всех наготовленных Якобом разносолов, и поднять тост за здоровье маленькой Энн. — Будь счастлива, юная синьорина!.. — Настоящая красавица. А глазки-то, глазки!. И волосы… — Вся в маму. — Неужели год уже прошел?.. А я еще во всех подробностях помню, как помогала тогда разрешиться синьоре Куинни. А синьор Якоб… — Что? Переживал? — Белый весь был, говорю тебе!.. Они все тогда переживали. На цыпочках ходили, пока она рожала… — Ну, ну, и что же дальше?.. — А потом синьор Якоб… — Тсс, квочки! Вот ведь раскудахтались! Сущее наказание с вами. Давайте-ка выпьем. Что ни говори, а ром у синьора Якоба отменный. — За малышку? — За синьорину Анну.* — За Анну!.. Трудностей с переводом ни у него, ни у Криденса не возникает: они оба уже давно весьма приемлемо говорят на ядреной смеси португальского и местного диалекта — жизнь заставила. Проблема в другом — насколько буквально Криденс реагирует на: «До дна, молодой синьор. За здоровье синьорины Анны нужно пить только до дна», брошенное кем-то из соседей. И потому, когда он тянется к очередному стакану, Персиваль решает вмешаться. — Я думаю, что тебе уже хватит, — отвечает он, перехватывая его руку под первые переборы гитар. Музыка приходит с освещенной фонариками площадки перед столами. Сначала это нежные переливы двух гитар, вторящие Куинни, которая поет о любви к своей малышке. — Но совсем скоро, как только Куинни замолкает, к напевному звучанию подключается бой барабана в руках чернокожего парня. И музыка сразу точно взрывается, переходя на будоражащий ритм. А когда к гитарам и барабану присоединяются трещотки и маракасы, молодежь подскакивает из-за стола, стремясь на импровизированный танцпол. — Пора остановиться, малыш. Лучше иди потанцуй, — советует Персиваль, сжимая тонкие пальцы. В переливчатом свете фонариков перед ними проносятся танцующие пары: Антонио с какой-то крошечной брюнеткой, рослая Женуария с возницей фургона, Куиини и Якоб с праздничной разодетой, важной Энн в розовом платье и чепчике… — Я ни с кем, кроме тебя, не танцую. И ты это знаешь. Криденс В постели у них, как у многих давних, открытых друг для друга любовников, иногда случается перемена мест слагаемых. Но Криденса больше устраивает, когда ведет именно Персиваль. Особенно — в танце. И сейчас любимый его не разочаровывает. — А со мной потанцуешь? Криденс кивает. — Тогда держись крепче, — протянув вторую руку, Персиваль увлекает его на освещенное пространство в центре площадки. А там уже гитары вторят нетерпеливому бою барабана и громкому перестукиванию маракасов. Самба, так, кажется этот танец называется, успевает подумать Криденс, прежде чем шагнуть в объятия к любимому. — Я никогда так не сумею… я не умею танцевать самбу, — растеряно шепчет он, краем сознания наблюдая за движениями других танцоров. Куинни и Якоб успели вернуться на свои места за столом, и теперь это сплошь местные: потомки первых переселенцев, чернокожих рабов и индейских женщин. Они двигаются в безумной чувственной гармонии: пестро одетые девчонки изгибаются под всеми мысленными углами, кружатся, переливаются, искрят и полыхают. А парни обнимают их талии крепче, чем это может быть даже в танго. — Не бойся. Это ведь не сложнее, чем… заниматься любовью, — отвечает Персиваль, притягивая к себе с таким страстным желанием, что у Криденса внутри тоже все вспыхивает. — Просто отпусти себя, как ты обычно это делаешь. И все у нас с тобой получится… Как всегда. Вместо послесловия. Куинни & Якоб — Они выглядят… — наблюдая за слаженным танцем Персиваля и Криденса, Якоб качает головой. Его друзья снова смотрятся слишком откровенно, как в том давнем танго, — горячий растрепанный Криденс, пылко прижимающийся к распахнувшему на груди рубашку Персивалю, — но почему-то Якоба это не отвращает. Видимо потому, что при этом они чувствуют себя такими… — Влюбленными и счастливыми? Они всегда такие. Даже когда выгребают навоз за своими коровами, — успевшая уложить дочку Куинни садится рядом. В ее руке письмо, которое, наверное, только что доставили. Оно распечатано, а сама Куинни слишком задумчива. — Что с тобой, моя тыковка? — волнуется Якоб, отвлекаясь от танцев. Та некоторое время молчит, перебирая оборки нарядного платья. Но потом все-таки отвечает: — Мисс Бэгшот только что сообщила, что в Нью-Йорке застрелили Англичанина. Вот так новость! И не сказать, чтобы неприятная. — Кто? — Якоб уверенно обнимает девушку, любви которой, как он думал, не добьется никогда. — Те макаронники. Его итальянские конкуренты, — отвечает Куинни, широко распахивая глаза. И добавляет, устраивая голову у мужа на плече: — Как ты думаешь, когда следует сказать об этом мальчикам?..

Конец