Бразилия. Ранчо Санта Соградо
Два года спустя
Персиваль Здесь, в Санта Соградо, где все они осели почти сразу же по приезду, ему никогда не снится Швейцария. Никогда не снится Нью-Йорк. Никогда не снятся те давние зимние выстрелы в Гайд-парке… Но сегодня ночью, спустя ровно два года, они неожиданно являются во всей своей пугающей реальности. И вот теперь Персиваль снова видит карамельно-розовую красавицу Куинни, испуганно распахивающую и без того огромные глаза, и Криденса, который резко разворачивается и, раскинув в стороны руки, закрывает его собой. — Малыш!!! Зачем ты!.. О господи… Криденс! Безумие… Безумие, потому что даже во сне потеря обретает образ упавшего наземь Криденса и звенит отчаянием и гулкой пустотой. Или это просто плачет тоже обессиленно рухнувшая рядом с Персивалем и склонившаяся над Криденсом Куинни. — Перси… — быстрым движением сорвав перчатку, она дотрагивается до щеки лежащего на снегу юноши, и вдруг вскидывает голову. — Перси, Криденс дышит. Дышит! Он еще… — Да живой я! — доносится откуда-то издалека. — Живой… Они тогда промахнулись! Персиваль! Они промахнулись! Проснись же!.. — Живой… И бывший разжалованный полицейский, бывший телохранитель, а нынче — один из владельцев процветающего бразильского ранчо Санта Соградо Персиваль Грейвс наконец-то просыпается в рассветном тумане, чтобы облегченно выдохнуть. А после — обнять и притянуть к своей груди с трудом добудившегося его Криденса. Живого, черт возьми… Живого вопреки всему. — Даже не представляешь, малыш, как сильно я тогда испугался, — скидывая остатки кошмара, признается ему Персиваль. Второй владелец Санта Соградо откликается успокаивающим поцелуем и ответным объятием. Он не планировал просыпаться так рано и потому еще сонный. Но какой же до сих пор желанный, теплый и родной, даже несмотря на то, что за два прошедших года сильно подрос, обзавелся длинными до плеч волосами, ровным бронзовым загаром и выправкой бывалого наездника-гаучо. — Представляю, — говорит он, вольготно устраиваясь в надежных руках Персиваля. — Но ты ведь сам понимаешь, зачем я тогда пугал вас с Куинни, изображая труп… Чтобы неизвестный киллер поверил, что исполнил задание крестного отца нью-йоркской мафии по прозвищу Англичанин. Все так… И мысленно он, Персиваль, конечно, соглашается с тем, о чем они с Криденсом, Куинни и Якобом говорили уже не раз. Но вслух произносит другое. То, что тревожит до сих пор. Тревожит так, что сердце никак не хочет успокоиться: — А если бы киллер не промахнулся?.. Криденс! Малыш! Какого черта нужно было так рисковать?.. О чем только ты думал тогда? — О тебе. И ты это знаешь… Потому что о чем я мог еще думать, кроме как о тебе? Произнеся это, Криденс, прикрываясь ресницами, обиженно отворачивается. Но потом вдруг растерянно, но радостно ойкает, когда Персиваль, спеша помириться со своим драгоценным и самоотверженным — нет, уже, конечно, не мальчиком, но все равно драгоценным и самоотверженным, — прижимает его к себе теснее и ближе. А затем и вовсе, перевернув Криденса на спину, ложится сверху, вдруг понимая, что рассвет может существовать не только для дурных воспоминаний о ненавистном обоим Нью-Йорке, но и для любви. Криденс Разумеется, на самом деле он и не думает обижаться. Потому что тоже все понимает. А когда его, голого и распаренного со сна, вот так, с такой страстной готовностью вжимают в кровать, осыпая поцелуями и откровенными ласками практически с ног до головы, уверенно разводя колени — понимает еще лучше. Но прежде чем отдаться первому соединяющему их с Персивалем движению, Криденс почему-то вспоминает тот давний приезд в Бразилию с веселым гудением пароходов, залитым солнцем портом и крохотной, но очень симпатичной гостиницей, где они вчетвером сразу устроили своеобразный военный совет. Тогда слово взяла решившая руководить их жизнями Куинни. — Нужно где-то устроиться, — с мягким напором говорила она. — Квартира… Или, еще лучше, — ее красивые глаза становятся мечтательными, — отдельный особняк. — Особняк, конечно, лучше. Но пускай Криденс выбирает. В конце концов, это именно он раздобыл деньги, — обрывает ее грезы Персиваль, тут же перенося внимание на немного оглушенного всем этим внезапно обрушившимся новым Криденса: — Чего бы ты хотел, малыш? — Не знаю… Наверное, стоит посмотреть, где тут можно… — Криденс вздыхает, потому что с дороги действительно чувствует себя оглушенным и растерянным. Но ничуть не раздосадованная Куинни, перебросившись влюбленным взглядом с корректно молчащим Якобом, и дружеским — с раскуривающим сигарету Персивалем, уже спешит к нему на выручку. — Естественно, милый, мы все посмотрим, — она лучезарно улыбается, добавляя, что здесь обязательно есть агентство по недвижимости, где им наверняка смогут что-нибудь предложить. Агентство действительно есть. Оно располагается на одной из красивейших улиц старинного колониального квартала, деля белоснежный особняк с плоской крышей и колоннами со стенографическим бюро, брокерской конторой и каким-то респектабельным ателье. Встретивший их на пороге молоденький клерк с типичными замашками коммивояжера*, кажется, умеет делать сто дел сразу. Придвигая пепельницу усевшемуся в кресло Персивалю, он попутно заказывает секретарше кофе для Якоба и сладости для Криденса. А перед Куинни вываливает кучу красочных проспектов, сопровождая каждую фотографию подробнейшими объяснениями на довольно сносном английском: в этом доме есть прекрасно оборудованная ванна; в этом — отличная вентиляционная система («Согласитесь, синьора, у нас в Бразилии бывает очень жарко, так что это не лишнее…»); здесь — живописнейшая лужайка перед крыльцом и собственный, пусть и небольшой, садик; этот находится в… — А это что за дом? — перебивает Криденс, указывая на одну из фотографий. Запечатленный на ней дом совсем не похож на фешенебельный особняк. Он довольно большой, но простой и сельский, под двухскатной крышей. Но сердце Криденса замирает, как только он слышит название… — Санта Соградо? Но это не дом. Это ранчо… Зачем вам туда? Местность там сельская, климат омерзительнейшей и никаких развлечений. Ни танцев тебе, ни патефонов… Да и народ простой и грубый. Могут возникнуть некоторые… эм… трудности с переводом, — раздосадованно заявляет клерк. Но Криденс уже устремляет умоляющие глаза к любимому. — Персиваль… пожалуйста!.. — Конечно, малыш. Любимый ни о чем не спрашивает, а просто тепло улыбается. Но к клерку обращается совсем другим, непререкаемым и командным тоном. Как он, Криденс, теперь знает — фирменным тоном полицейского: — Мы берем его. Цена значения не имеет. Как, вы говорите, это ранчо называется?.. Так они все вместе оказываются в Санта Соградо, в добротном фермерском доме, где его, Криденса, сейчас любят с той же страстной нежностью, как любили когда-то во сне. Удерживая его ноги под коленями, Персиваль весьма уверенно заполняет его собой. Криденс громко вскрикивает, безотчетно выгибаясь вперед от первого пронизывающего его движения. Ему не больно, нет, но Персиваль все равно останавливается, давая ему перевести дух и привыкнуть. И только когда Криденс кивает и сам опять выгибается под ним с уже нескрываемым желанием, начинает двигаться. Сначала наугад — осторожно и медленно. Но едва Криденс, телу которого вскоре становится мало этих мягких нежных проникновений, томно выдыхает и тянет руку к своему изнывающему без ласки члену, и вовсе замедляется, освобождая его колени. — Не надо, малыш. Сейчас… Я помогу тебе лучше, — вполне ожидаемо шепчет любимый, наклоняясь к Криденсу для долгого глубокого поцелуя. Персиваль Кажется, ему удается удержаться от резкости, с которой всегда хочется брать жадно прильнувшего к нему Криденса. Неосознанно, но тот в который раз провоцирует: как только одна из ладоней Персиваля накрывает его бархатистый, прижатый к животу член, а другая сминает и отводит в сторону округлую юношескую ягодицу, захлебывается стоном и, приподнявшись на локте, сам начинает двигаться к нему навстречу. Переждав немного, Персиваль подхватывает ритм предложенных движений. И теперь уже они оба стремятся друг к другу: его малыш выгибается, притягивая к себе Персиваля все быстрее и быстрее, но совсем скоро неожиданно резко замирает. Понимая, что ему недолго осталось до полного удовольствия, Персиваль, сместившись ниже, лишь усиливает сближение. И Криденс чувствует — всхлипывает, выгибается в последний раз и изливается прямо в ласкающую его ладонь. — Провокатор, — шепчет ему Персиваль. Невинно взмахнув ресницами, Криденс тоже что-то шепчет. Но в погоне за собственным уже начавшимся удовольствием Персиваль просто его не слышит. Пока не слышит… И только потом, когда шум крови в ушах наконец отступает, все-таки переспрашивает: — Ты что-то хотел, малыш? — Нет. — Криденс довольно и устало улыбается, укладываясь у него под боком. — Я просто говорил, что я тебя люблю. После они лежат рядом, и Персивалю кажется, что счастливый расслабленный Криденс снова засыпает в его объятиях. Но едва естественная надобность заставляет его подняться, тот отрывает голову от подушки: — Нам уже пора? — К сожалению, — отвечает Персиваль, глядя на ходики с кошачьими глазами, которые показывают без четверти шесть. — Мы и так сильно задержались, малыш… А коровы ждать не любят. — Коровы, — со значением произносит Криденс, поднимаясь за ним следом. Добавляя, что всегда мечтал быть именно коровьим пастухом. Оба еще долго смеются, умываясь и обливаясь водой прямо во дворе, а после — в беленой спальне с муслиновыми занавесками, где они одеваются и приводят себя в порядок. Белые хлопковые рубашки, кожаные брюки, широкие пояса, жилетки, широкополые шляпы от солнца — вот, собственно, и все, что составляет традиционную одежду наездников-гаучо. Или, как говорит Криденс, — коровьих пастухов… — Тебе все это очень идет, — резюмирует Персиваль, оглядывая Криденса с ног до головы. — Тебе тоже, — отвечает ему Криденс, прежде чем они покидают свою уютную спальню и выходят в коридор, где уже вовсю слышится движение просбудившегося дома. Криденс — Привет, Женуария, — говорит его любимый рослой пышногрудой мулатке, которая показывается в конце коридора. Девушка радостно улыбается красавцу-хозяину, о котором, как подозревает Криденс, тайно вздыхает по ночам. — Доброе утро, синьор Першивал. Она из местных, из тех, которые, по словам клерка, «простые, грубые и совершенно не знают английского». Но слова, увы, так и остаются словами, потому что нанявшаяся к ним два года назад Женуария довольно молода и очень симпатична. К тому же — весьма успешно помогает самому гениальному на свете пекарю Якобу Ковальски. А еще — откровенно пылко смотрит на яркую мужскую стать его любимого… хм… слишком уж подчеркнутую узкими кожаными брюками. — Ей тоже скажи, что ее платье ей очень идет, синьор Першивал. Она не просто оценит, но и будет счастлива, — ревниво бухтит Криденс, топая за Персивалем в гостиную. Он не ожидает, что его любимый вдруг повернется и прижмет его к себе для поцелуя. — Какой ты у меня, оказывается, ревнивец… Но Женуария тебе не соперница. — Еще чего, — после поцелуя Криденс готов простить Персивалю любые прегрешения — вымышленные и настоящие, с улыбками милым девушкам наподобие Жунуарии. Но решает уточнить: — И вовсе я не ревную… — Конечно нет, малыш. Какой безумец, кроме тебя, может позариться на старую сорокадвухлетнюю развалину? — Персиваль, беззлобно посмеиваясь, открывает перед ним двери, чтобы пропустить его вперед. После жарких рассветных объятий Криденс мог бы многое возразить про «сорокадвухлетнюю старую развалину», но в гостиной их встречает по своему обыкновению очаровательная и нарядная Куинни, на коленях которой важно восседает златокудрая синеокая Энн. Александрия Энн Ковальски-Гольдштейн родилась год назад на красно-бурых землях Бразилии. И одним фактом своего громкоголосого детского существования с отменными легкими оперной певицы и постоянным требованием внимания с самых первых дней вполне успешно заменила Криденсу Модести, по которой он скучает до сих пор. — Не забудьте, что у этой крохи сегодня день рождения. Не задерживайтесь со своими коровами, милые мои, если хотите успеть на праздник, — говорит Куинни, пока Персиваль усаживается за накрытый для завтрака стол, а Криденс обнимает запрыгавшую при его появлении Энн. Так уж выходит, что он действительно очень сильно скучает по Модести. У которой, по словам тайно отправляющей им письма тети Батти, к счастью, все хорошо, как и у Частити, успевшей выскочить замуж. Но это не значит, что вопреки всему — собственному безрадостному детству, побоям матери, домогательствам опекуна, тем выстрелам в Гайд-парке, — сейчас он не может чувствовать себя абсолютно счастливым. И всем сердцем радоваться совместному проживанию с Куинни и Якобом. И любить маленькую Энн. И самого родного человека на земле — Персиваля. — Не забудем, — отвечает Куинни Персиваль, тут же интересуясь: — А тебе не пора в город со своими булочками? В этот момент и сам гениальный пекарь в засыпанном мукой фартуке и поварском колпаке показывается в гостиной. За его спиной Женуария отдает распоряжения вознице фургона, чьей обязанностью является доставить в город в целости и сохранности не только знаменитые булочки, но и драгоценную синьору Куинни. «Булочки Якоба» появляются в близлежащем городке довольно давно, почти сразу после заселения их компании в Санта Соградо. Сначала это крохотная неприметная лавчонка. Но продвигаемые понимающей в бизнесе, энергичной и деятельной Куинни «Булочки» очень быстро набирают обороты. И теперь это пусть и маленький, но все же полноценный магазин. — Пора. Куинни передает Энн на руки подоспевшей к ней Женуарии, быстро целуется с Якобом и, улыбнувшись на прощание всем присутствующим, в своей привычной легкой жизнерадостной манере упархивает за порог. Вскоре Криденс и Персиваль, перекинувшись с Якобом парой слов, заканчивают с завтраком и следуют ее примеру. Персиваль Желание завести стадо и стать коровьими пастухами возникает как само собой разумеющееся. Персиваль теперь не помнит, откуда оно пошло, но точно знает, что им с Криденсом забота о коровах приносит полное удовлетворение. Десять буренок крепкой местной породы, трое телят, телочка и высокий грозный бык требовательно мычат при их появлении, заявляя, что сегодня хозяева слишком задержались, а им давно пора на выпас. Значит, хозяевам действительно следует поспешить. Через несколько минут, оседлав коней с помощью приставленного к конюшне и коровнику брата Женуарии Антонио, они отправляются в пампу.** Когда-то клерк им не соврал: местность вокруг весьма своеобразная, с низкорослой растительностью и резкими ветрами, обжигающими летом и выхолаживающими зимой, но не сказать, чтобы совсем уж безрадостная и неприветливая. Напротив: воздух чист и прозрачен, и то там, то здесь попадаются весьма живописные ручьи с кристальной водой и узкие речушки, чьи берега облюбовали любимые коровами ковыль и молочай. Пока буренки пасутся на приволье, его милый восемнадцатилетний малыш садится за учебники. Персиваль настаивает сам, чтобы, несмотря ни на что, Криденс продолжил образование. И если от наемных учителей тот напрочь отказывается, то за книги в свободные минуты усаживается охотно, предпочитая во всем разбираться самостоятельно. Но сегодня, как Персиваль вдруг обнаруживает, книга в руках устроившегося под деревом Криденса к учебе и знаниям никакого отношения не имеет. Это… — «Три мушкетера»? — Персиваль улыбается, опускаясь в траву рядом с Криденсом, и потом добавляет весьма серьезно: — Любимая книга моего детства. Помнится, тогда меня занимала история вымышленных дуэлей и подвесок королевы… — Я знаю. В Нью-Йорке ты мне когда-то рассказывал про подвески королевы. — Что с тобой, Криденс? — тревожно спрашивает Персиваль, уловив грусть в его голосе. — Ты скучаешь? — Нет. — Криденс откладывает книгу. — Просто подумалось… — О чем? — Что бы было со мной, если бы я тебя не встретил, — отвечает Криденс, доверчиво устраивая голову на его коленях. «А что было бы со мной, малыш? Наверняка уже бы спился и бесславно сгинул где-нибудь под ящиком с овощами…» Но Персиваль молчит. Зачем нужны слова, если его Криденс и так все отлично понимает. А про ящики с овощами, как и про Тину и Александра, знает во всех заинтересовавших его подробностях — друг от друга у них секретов нет. Криденс тоже молчит, думая о чем-то своем — о чем, если Персиваль его спросит, непременно расскажет. Но Персиваль не спрашивает, просто устремляя свой взгляд в пампу, где пасутся их коровы, растет ковыль, и где они с Криденсом сейчас так спокойно счастливы и расслабленны, что совершенно не хочется возвращаться. Но тот вдруг вскидывается с его коленей. — Энн… — Черт!