Заскочил погостить как на юг, но увяз

      Гулять в одиночестве в Питерских сумерках, пешком до своей, нарезая лишние круги, императорской хаты, после того «августовского батла» — укоренившаяся привычка, и вот он, в темноте по неосвещенным дворам нарывается, как весь тот год, в эту непривычно сухую ночь. Вибрация отвлекает его, и после он будет корить себя: «Взял нахуя?», нарушил такое отличное не отдающие 5:0, сколько можно обсасывать-то от безделья? Оксимирону и самому интересно — снимает с блокировки, тусклый экран ночью горит на всю стопроцентную яркость, бьет по вставленным линзам стандартной, так и не смененной картинкой, и незнакомый номер открывает — там одно видео, которое нужно судить по превью, останавливается, прежде скидывать лицу, такому готовому совместно въебать Диме Шокку по первое число, жаль, что исключительно в твиттере, вот Мирон открывает контакты, нужный находит, только ассоциативный ряд из стримящего как раз Вани — неожиданно. Хитровыебанные аналогии с играми, в которые Оксимирон никогда не задротил, лезут сами — натуральные же рельсы из кинца, о котором там вдохновлено вещал Ваня, прописанный сценаристами, так что нихуя не сделать, как не хочется, и не стучишь по клавиатуре: «Суки, я все тридцать плюс её облизывал, а эта мразота и так говорит в конце, какой я уебан и как её обижал, пиздец, какие криворукие игроделы нынче пошли».       Вот и Мирон смотрит себе, поднеся экран в притык и на минимальной громкости на Диму, несущего ему бред, смотря Мирону в глаза, формат влога добрался до настоящего, сука, антихайпа, и не сразу соображает, что именно несёт Дима Хинтер.       Встретиться, извинение, был мудаком, вот адрес, не тороплю, буду ждать, пока. Не хватает самоуверенного: «До встречи, жида».       Сам Оксимирон ждёт, когда, наконец, наступит заветное: «круто я придумал? Что, Оксанка такого ты от меня ожидала, морозилась столько лет и все, блядь, пидорасы, один ты — Д’Артаньян, я что хотел тебе лично сказать — и понеслась: что-нибудь о проебе пацану из 'Антихайпа', крэк, не стареющее: «брат оказался мифом», любимое Шокком занятие — обсирать жида ради самого процесса, ебля с детьми, да даже ебля с самим Шокком, пидорас разумеется он да Жиган, кто угодно, наконец: «я мудак», и обрезанное криво «пока».       Погулять же по ночным Питерским улицам, втыкая теперь в никуда, из блажи в необходимость, никого не видеть и не слышать, как же хочется курить.       Не думать И не есть себя.       Догуляв пешком до дома, час-полтора спустя, открывая дверь домофона, поднимаясь с пачкой сигарет, поспешил Мирон бросать. Разувается, включает свет и нихуя не отходит — первой сигарете конец — красава, пополам, держит вместе честное слово, сидит, курит, труп в пепельнице, которой не пользовался чёрт знает сколько, не думает ни о чём, как и завещал.       Скатывается к Диме, сколько не борись и не очищай сознание, считает овец — и руки от напряжения не трясутся, второй сигарете не конец, так близко от горящего оранжевым огонька, и голос не дрожит. Из открытого окна поддувает, чего не сделаешь против пассивного курения, от которого рак и появляется.       У Мирона в башке одно: оттягиваешь неизбежное, и набившие оскомину клятые разрабы, он сам каждый раз, касаемый Шокка, замечает, как не может не смотреть, читать, наблюдать не пропуская ни слова, твиттер, ютуб, инстаграм, контакт, а ещё Дима от немногочисленных общих знакомых ещё с Вагабунда, и ничего Мирон не говорит, не реагирует, копит с мазохическим упорством, не так много говорит, молчит, хотя ему есть что сказать на каждое Димино слово, в которых нихуя об Оксимироне и нет, Шокк может, но тоже стоит и нихуя не делает, один пустой трёп перед неизбежным, от которого руки ходят ходуном, а не дрожат.       Миро смотрит второй раз, отмечает, как Дима нихуя и не спокоен и это так прозрачно, а там ему казалось, какой Шокк не ебаться на расслабоне называет его мудаком — нет, нервничает, и Мирон так печётся о его больном сердце, что собственное бьётся под двести, как ему чудилось во время прихода.       Когда нажимает на звонок, айфон сжимает до фантомного треска пластика — это ж пластик? — длинные гудки выводят из себя ожиданием, было бы из чего выводить и похер, что в Берлине на час меньше и Мирон надеется, что Дима ещё не спит. Отвечают ему скоро, и Мирон-таки берёт себя в руки перед: «Да?».       Что именно он хочет сказать и зачем звонит, окончив вялую борьбу с собой — да хуй его знает, да, ты мудак — бывшему другу — Нет, ну и молчит, молча ждёт, что Диме сказать, выдавая неловкое приветствие:  — Узнай по голосу.       А голос такой заёбанный, но твёрдый, и дрожь его не касается, нихуя не отражает. — Ну привет, Миро, скажешь мне, как дела, или так и будешь молчать? Не пойми меня превратно, но я знал, не сделаю первый шаг — так и будем с тобой стоять, как два долбоёба и многозначительно глазеть каждый из своего ебаного угла. — Хуя ты вежливый и самокритичный наш, а ты не охуел часом, Дим? — с этого Мирон и начинает, каждый их несостоявшийся разговор — о лещах и двух версиях этой охуительной с Мироновой точки зрения истории — скатывается в это каждый полусон и недотрип в горячке или намес травы — он раздирает глотку в: «как ты посмел меня, ебаный утерянный по глупости брат, кинуть в Питере, не ждать шесть, сука, шесть часов, » — так горел пердак похуиста Шокка.       Мирон пережил, правда. — Так и думал, что нихуя от тебя, жида, не дождешься. Сколько тебе не кричи на весь рунет, — проигнорируешь, и я тебе сразу предлагал, — уверенный какой Дима, а непохуизм-то чувствуется и опережает Оксимирона с этой хуетой, предлагал он одно. — Нихуя, Дим, — и сбросить, Мирон же перешагнул, а он, сука, не собирается.       Одна охуительнее другой, а чего ты ожидал версии от Шокка — плавали, знаем, да в пизду, Мирон, сбрасы… — Предлагать то предлагал, но не дошло же до тебя, жида, хуёво получилось, — вай-вай, дар речи не пропадает, напротив — ловит себя на таки желании высказаться за все, сука, семь лет нежелания в это ввязываться, в «один_тони_Дим_в_говне» и не стоять там, и вот она — на языке скопленная желчь, готовьте, суки, диктофон, такой трек пропадёт, жестко стелет, а пластик? хрустит? И рука от напряжения ходуном.       Но у Шокка кончается лимит на: «а сам то?» и возвращается к: -Ну, всё-всё, можешь сбрасывать, покури, подумай чутка.       Противоположная стена, в которую он так прекрасно не долбит и не орёт — а что же ты так — ловит отблески фар, проезжающих вон там машин. Я тебя на тебя не давлю, так доходчиво изъясняюсь, Миро?       Вся ночь — скуренная с дуру пачка, севший голос и — привет, круги под глазами, несмотря на то, что его периодически отрубало и… …и Дима.       Со своим: «да сам ты виноват Миро, всё я сделал правильно, это ты не так увидел/услышал/запомнил, с нелепейшим диалогом за двадцать тысяч лет под водой.       И сука, три минуты и Мирон ощущает себя двадцатипятилетним пацаном, гонишь, в двадцать пять ты ещё не встретил Диму Шокка, целуя ночь с 00:00, как и положено, мат вместо таких нормальных слов, не контроль над голосом, эмоции, нихуя не спасительного похуизма семь лет и он сдох, подменил любовь из той параши про три блядь-сколько-там, и сука заставляет его, и оправдывается, ставит козлом отпущения,       Виноватым.       Из квартиры выходит, в чем был, на ходу лихорадочно проверяя твитер, вк, инстаграм, у пидораса Димы же есть хуев инстаграм? На работу отчаливает заведённый внутренним: какой же Дима пидорас и хуесос, и какой он, Оксимирон, охуенно правильный и дохуища пиздатый — эталон хорошего поведения во время войны по разные стороны и неопускаемости до его уровня с детским и таким, сука, жалким: «Миро больше не хочет со мной водиться — пойду расскажу всем какой нехороший человек и морально сломлю однообразным кукареканьем в тырнете».       Там нихуяшеньки нет — Дима пишет, что Децл хуйня и кидает состряпанный на скорую руку дисс, да, ноу проблем, Мирон верит — и гораздо реже, и ни слова о нём — и сколько не переживай-забивай-перешагивай — ему это не нравится, утихшая за ночь нервозность -, а вот Дима — возвращается, некстати напоминая, как пересрал, когда Дима пропал — слёг с сердцем и как порывался зарыть, что бы то не было, топор войны и: «пиздуй уже в Берлин», Дима вышел на связь и отписался что всё, пронесло, в твитере, такими же, сука, дрожащими, как у не завязавшего наркомана руками — так и не успел нажать заветное «купить».       До обоссаной с самого батла с Гнойным, туром, предстоящим с Дизастером работы добирается на автопилоте, самое оно — вкалывать в предстоящий «Олимпийский» и купленный и хуй что докажешь да и на хуя на KOTD Диме.       Морозится целый день? разгребает в последний раз площадки «Олимпийский» сам, лично, возвращаясь к: «сука, как же далека от православного рэпа стала твоя халтура», «через не хочу» проснувшемуся снова двадцать.       И поебать, что тридцать четыре, и гордо уйти, бросив всё, по-императорски послав в пизду и, как Дима, клепать неслившиеся треки, вертев на хую стадионы вместе с туром. Ещё одно — в тридцать четыре пора Мирон начинать гнать нахуй максимализм/слабость/чтобы этого не было. Не целую ночь, какой Ди…       От такой ответственной работы, как стопятьсотый раз подтвердить каждую площадку, а со стадионом — заебать со звонками, отвлекают несколько таких смазанных раз, как: «конечно, отлично», «правда», «ничего крепче кофе», «это скуренная пачка»,"какой, сука, крэк», «и у тебя будет такой голос», «хули? работы вам, что ли, мало», «ещё скажи: лучше бы ты продолжил бухать, Мирон». В мозге тоже месиво из обглоданных неоконченных фраз про Диму и ощущение тотального проеба по всем фронтам, то самое, с попытками выбрать непредусмотренный геймдизайнерами/сценаристами/ещё кем варик, и это можно отнести в категорию дежавю. Он подзывает жестом Женю и не только, заговорчески просит выйти с ним и посмотреть кое-что, не оттягивает неизбежное и таки включает им на телефоне Диму, в тот раз не отослал Рудбою, хоть сейчас, без наушников и настраивает громкость — на лестнице, не смущая случайных слушателей собой — уж на лестнице их всяко меньше и открыто для курильщиков окно, пачку так и не купил.       «Что это за хуйня?» — читает в каждом жесте, и что с этой хуйнёй собираешься делать' — не ляпнуть: «я же вижу: вы думаете, я соглашусь и съебу прямо сейчас с этой лестницы», как не отмахивайся Миро, они знают.       И ты знаешь, что они знают — реакция ждать тебя не заставляет.       Они ждут от него не то объяснений, не то заверений, ёмкого комментария — «Смотрите, какую хуету Дмитрий Хинтер наснимал, чё вы не смеётесь, я специально не стал сразу удалять, не смотря, а вы!».       Мирон ничего не говорит, и так быстро дожидается ахуевания/растерянности, «мы же взрослые люди», прямого: «что-ты-планируешь-делать» со всех сторон, — неверие с плохим предчувствием с его проеба года и не утихали, теперь всем своим видом нервняк, не как у Мирона — месяцы, однако «но»…       Женя самая первая вопрос задаёт, озвучивая кратким: «и?», на выказанный отвлечённым: «хуя, качество, кто научил его фокус ставить, а, перископ- таки говно», порываются перемотать хоть пять секунд: «там же: «ну че, повёлся, жида, с первым апреля тебя, не спрашивай, почему так поздно, полгода же ещё не прошло, го батлиться'», правильно-то Мирон поступил, показал, нихуя не скрывая, а что отвечать — хуй его знает, отнекиваться, что ли.       Да, ахуенно, спасибо, лёгким движением руки «нет» и…       Привлекает молчанием внимание, рефлекторно бесконтрольно дёргает плечом.       Не прокатывает, какая неожиданность — з а е б а л о у ж е э т о т в о е н и х у я н е з н а ю — как-то так, какие ещё отсрочивающие — и припирают к стенке, к тому открытому окну, и нихуя не «метафорический» Мамай ближе всех и не специально.       Он так, в контексте всё того же: «мозги вконец затрахал Мирон, и всем одинаково».       С Ваней Миро зависает, как и с остальной «больше чем семьёй» — никто не обделён, как это было с Димой, возможно, одних пьяных россказней как раз о Диме, больше, чем с той же Женей, так Ваня сам Мирона и провоцирует наматывать сопли на кулак — терпеливо подставляет ещё шот, устраивает ебаную выставку, как в баре — и нахуя ему столько — сам снимает с Мирона «сука, какой же ты, Дима», сам же спрашивает и слушает внимательно дальше про суку, и никаких «я всё-таки его люблю» — Миро уверен как никогда. Сейчас же Ваня, после своих таких непринужденных панчей, ловит Миронов взгляд на спаде — поговорим как взрослые люди, отковыряем с Миро одну хитиновую пластинку за другой, и что — ждёт стабильные «давай я тебе ещё раз Вань, с первого раза не дошло какая <юзернейм> сука?». Остальные подкараулят его после того самого предстоящего разговора с Шокком и продолжат прерванное на пол пути самоповтором и ни в какую Миро не признается, что наше время собирать манатки, как Шокк — он же собирал манатки, не получил же тем видеообращением по носу — и регистрировать твитер на всех, выметаться, а Вано, которому он хотел позвонить тогда, с самого начала не тащится за ним по пятам. Он подгадывает момент и застаёт курящим завязавшего, совсем как с крэком, на свежем Питерском воздухе, в темень с начинающимся для пущего драматизма дождём, а пару минут назад его не было, и прикрывать не пришлось, а вот Ваня спасает свою, от дождя начинающую тлеть.       Ваня спрашивает, домой ли собирается Мирон, получает положительный ответ, морозится с нескладывающимся разговором, стихийно мутирующим в прогулку на свежем воздухе, самое то, целых полтора часа можно тащится до дома со случайно из всех увязавшимся именно Рудбоем за ним. — Так что, позвонишь? Сразу, блядь, к делу… — Блядь, не пойми меня неправильно, я слышал, как взрослые люди и всё такое, звучу как аутист, и доёбывать не хочу, но — заговаривающийся Ваня — зрелище редкое — и вот оно «но».       Мирон удерживается и от многострадального вздоха, и от фейспалма, и даже от картинно медленно выдыхаемого дыма, с гримасой от расковыренного и нежелаемого просто игнорировать Вани, поддевающего-таки ошмётки, и вот она, кровища да гной.       И что на это ему отвечать? Что собирается в Берлин на пмж? Уже нужно, как взрослые люди, заждались они твоего каминг аута, ждали ждали и…       Давай, убеди себя, Мирон, что это они этого ждут, да хотят.       Оксимирон в своих зиккуратах сломанных грёз… А говорил Дима ему об этом альбоме, одиннадцать сроков за изнасилование себя — и это от хуева подражателя?       Пропускает слова и… — Так и нахуя я за тобой тащусь? Да просто хотел сказать, Мир, съедешь от нас в Берлин — переживём, нахуя то мы эти соло проекты бодяжили? — Миро всё ждёт: «мы примем тебя любым» и «чё, мы к тебе в Берлин не прилетим потусить?! Шокк ваще в Питер мотается только так, один, да без охраны — чаще, чем ты в Лондон». Дожидается.       Идут не в ногу, но Мирон не опережает, а ещё от него так ждут: «ага, уже покупаю билеты на самолёт», не удерживается, иронично бросает — в ответ получает такой долгий контакт чистеньких Ваниных глаз, а несёт то не по-детски и… — А давай, что, признание ты нам показал, по-хорошему осталось только билеты купить, вовлечённость — и мы совсем-совсем не против, вон, даже билеты готовы подобрать, настоящая твоя семья.       «Да, а давай, хули нет?!» — думает злобно, а Ваня не отворачивается, смотрит, шаг сбавляют и Оксимирона хватает на достать свой телефон перед Ваней, не для звонка, истерик перед Рудбоем — без того завязли — открывает первый попавшийся — какой уж вспомнил — из запросов про дешёвые авиабилеты — до Вани доходит, какую хуйню ляпнул, но поздно, дружок, несмотря на всё Оксимироновское нежелание звонить Диме второй раз, особенно посреди Питера с редкими ночными, но прохожими, и Рудбоем.       Почему волнует его исключительно, что же подумают люди, а не «нахуя мне дважды ща за неделю пиздится — как иронично — настоящим рэперам словами, а иначе никак, ну не сходятся они в основополагающих вопросах — хуй застрявшему в своей пацанской обиде Шоку, что дважды два будет не пять, как бы ему, суке, это не хотелось. Из Питера в Берлин, утром в девять часов, покупает моментально с карты, застывший и понявший Рудбой как-то охуевающе пялится в айфон, заднюю не даёт, видать — смотри, как мы за тебя сами и билетик купим к Диме, прям жёнушка, регнувшая муженька на сайте знакомств, только секс-встречи, никаких отношенек, у нас такиие высокие отношения -полное доверие. Бац — и шесть семьсот списано, а потом Ваня невзначай замечает, что билетик-то в одно сторону, и стёб ли, грусть-печаль — Мирон не разбирает — сервис «туту ру» видится не полным говном — минус ещё шесть семьсот и куча предложений на белом фоне. — Вот сервис-то, — пиздит отвлечённо теперь Ваня, продолжая шататься до него пешком туда-сюда зачем-то.       А Мирону бы незаметненько ссыкливо сдать, как пропавшую уверенность, билет.       Провожает его до двери, и Ваня крепко пожимает ему руку, совсем не прощание, совсем они не…       Дверь Оксимирон открывает опустошённым и понимающим что открытые форточки так и не проветрили нихуяшеньки. Его встречает прокуренный диван и возможность ещё пассивно покурить в добавок. Телефон, диван, сигарета напротив невключаемого зомбоящика и открытые же всем ночным питерским бабочкам окна — ещё задохнётся быстрее, чем сгорит от сна с тлеющей сигаретой -которая снова в списках жизненно важного, напару с…       Эта ночь проходит, как прежняя — курит, зарабатывая на рак лёгких, глушит вискарь и лазит бездумно в телефоне, постоянно открывая сообщения незаписанному номеру оставшемуся в исходящих — удалить, и дело с концом, и смс тоже.       И пишет сначала дату прилёта, стирает, сгоряча думает сдать билеты нахуй, открывает электронные билеты, ссыт принять решение и закрывает, «Я завтра буду в Берлине на «поговорим по мужски», 'встречай;)», «Ну что, Дим, не обделаешься, и запишешь видеоблог из заграницы-заграницы: D» «пидор ты Шокк» «Не пизди, что ждал меня в Лондоне, забронировать билет «на всякий» — это не ждать, на билет-то деньги были или все я забрал, обсчитал тебя, вгб, блять?)» «А можно ещё «нахуй ты мне не нужен?» «Сдаю билет» «Что ты ещё, Дим, пиздишь? Простил меня — ага, конечно, Дима пиздит на Жигана, Димочка шлёт нахуй Оксимирона, ишь чего удумал — полегче быть, не, нужно выебнуться гангстеру!».       Набирая это, Миро срывается и стирает к хуям: ешё оправдываться — а почему у тебя предъявы такие оправдательные — вопрос, конечно, риторический, лучше сдать билет, а не вспоминать, как сидел, трясся, отчитывая минуты с ноющей скулой и трясущими руками с более лучшим поводом, а сейчас просто…       На самом деле, Оксимирон ненавидит вспоминать, что же там сказал двадцати шестилетний он тридцатиоднолетнему Диме, и кто что мог понять не так, ненавидит себя за ебаную слабость — что тогда, что сейчас, и… …этот поиск оправданий Диме.       В семь часов утра начинается череда, что же Мирон Янович сделал вопреки, с не сданного билета, с такси в аэропорт, «а позвонить так и не хватает, да?», купить воду без газа, посылая переплату на фиг, а несколько раз — в пизду, не курить — стёртое до гланд крепким дымом пачек сигарет с «лёгкой хрипотцой в голосе», но стоя в курилке подальше от своих фанатов, нашедших его и в аэропорту, что пророчили-то ему смерть, ан-нет, часы до вылета готовы коротать и с проебавшим какому-то Гнойному пять-ноль и проебавшегося с Димой по-полной, по Диминому же мнению. «А хотел ли он по телефону сказать тебе что-нибудь новое? Сейчас прилетишь и узнаешь».

*

      Сон оказался до смешного коротким — спал он сорок минут, не скажешь по своим ощущением, да? Оставшееся до посадки время прожигает серфингом без сети — в его телефоне оказывает до хуища разного, помимо трек-листа из свежих многообещающих, как заведено, альбомов: «Вот навскидку заметка на вышедший трек, аж прошлогодний и такой, в стиле современного Шокка — альбомы то не попёрдывают?» — что мог, Оксимирон давно высказал, но такое гэнгста-рэперское: «Я всегда знал, что делаю дерьмо, просто выгулять свой флоу», посадка так же не смазана ничем, не править же стихи на выключенном по правилам телефоне?       Забирать по прилету ему не надо ничего — один паспортный контроль и свобода — в аэропорту Берлина его никто не ждёт, разве что настигает: «Ну нахуя ты припёрся» и шок, перегруженное послевкусие собственного прихода: «Дима, какой же ты пи-здо-бол, доберусь я до тебя!».       Берёт такси до нового адреса Шокка — гетто, но недостаточно для отговаривания цивильно выглядящего Мирона с лопнувшими сосудами, с чернеющими кругами под глазами — так быстро приезжают, что он почти звонит Жигану третий, сука, раз — отдает водиле завалявшуюся сотку евро, изъясняясь на немецком — когда ему в последний раз приходилось — остается в унылом: так непривычно снова здесь, к парочке дружелюбных выходцев из Сирии — нет уж, Мирон предпочтёт остаться в скуке и под собирающимся дождём с накинутым капюшоном, и руки в карманах не хватает, делая из ключей кастет.       И вот теперь Мирон окончательно растерян.       Заебан своими мыслями — какие демоны его сюда привели?       Так и стоит, мокнет под дождём, а Жиган трубку-то взял. Ткань быстро промокает насквозь — дождик, херачащий ливень с гнущимися деревьями, будь здесь эти самые деревья, ветром — в самый раз ему. Звонит Диме под завывание, и водичка — как раз для твоего айфона, Миро.       Скажи —такое себе — долгие гудки не сразу сменяются не слышимым пару лет, но за неделю — дохуища — голосом, и Оксимирон недобро думает менять билеты, там вроде был рейс часа в четыре, под внимательным надзором Вани успел полазить. — Ну привет, Миро, что надумал? — Пиздец ты самовлюблён, Шокк. — И к чему это было, родной, спиздил у генератора случайный фраз? — Ой, только не начинай, любой, даже самый обоссанный генератор рифм пизже твоего посредственного. — Оксана налакалась снова, уже и про рифмы какие-то пиздит, может, тебе проспаться? Я сам тебе… — В пизду засунь своё проспаться, Дим, или в жопу на крайняк. — Прости, что? Ты пропадаешь, Миро, говори громче, у нам с тобой даже дождь одновременно, ну не смешно ли?       Мирону совсем не смешно, Мирон продрог до костей и готов сбросить в любую секунду и ловить такси в надежде, что сюда они заезжают по доброй воле. — Ну и пошёл ты на хуй, Дим, надо было тебя раньше послать. — Ну вот, можешь же, когда хочешь, а послать… Хотел бы послать, удалил бы мое сообщение, как спам, и дело с концом, нет, жида, дело так не пойдёт — я чертовски уверен, что не один я семь лет страдал.       Долбоёб, и не думает засунуть хоть раз свой гонор и поговорить как умолял, и зачем ты… — А знаешь, я даже рад слышать, как ты молчишь и от злости скрипишь зубами, можно тебя перебить и сказать наконец — я тебя не о прошлом трепаться и не упражняться в остроумии звал… — А нахуя тогда?! — Для этого твиттер есть, та подожди ты, не сбивай. Звал, чтобы извиниться, как бы это банально не звучало, ещё раз нужно было самому за тобой приехать, Мир, понадеялся, что и так прокатит — не прокатило.       А слышит в этом Оксимирон одно: «Какой же ты слабак, Оксан, один не смог до Лондона доехать».       Его не тошнит и не колотит, Мирону просто холодно и так иррационально по-детски обидно — притащиться за тысячи километров послушать о том, какая он хуевая истеричка, давай, не хватает «она»!       Нахуя он надеялся? Это изначально было обреченно на такой конец, чего, спрашивается, ожидал от человека, живущего в своем манямирке, да даже если предположить, что Дима не такой и хотел не так — обстоятельства, сука — их собственные рассказываемые правдивые истории не придут к компромиссу, останутся параллельными прямыми — и это после всего того дерьма, да хуй с ним, с твоим исходом от собственного сталкерства каждого слова, хуй с ним, забили, это после твоих грустненьких глазок и: «Давай, Мирон, приезжай ко мне, я так тебя жду, и для чего, сука — даже когда орёт своим охрипшим — спасибо <сигарнейм> — голосом, по доброй традиции упуская, когда бурный внутренний монолог монологом быть перестает, опускает тему его, Диминого больного сердца, а как, сука, красиво, бля: «А ещё у меня, Миро, больное сердечко к глазкам в придачу, так что даже не думай отказать, прям щас же помру».       Сначала Дима терпеливо ждёт.       Потом — безуспешно вставляет своё ахуенно важное мнение разошедшемуся Миро.       Но всё — хуйня, и Мирона бы только перекричать: — Блядь, Миро, я за семь лет наконец яйца в кулак собрал и извинился, чуть не сдох вот так, один во всем этом дерьме, вываленном на потеху школоте в твиттере и это всё, что между нами осталось, одно: «Аксимирон ты лох»       Мирон не хочет это слышать — ни извинение, ни прозрение, ни признание: «тридцать лет — ни яиц ни мозгов» — хочет возразить и заставить замолчать, 'прекратить это — и вернуться к их старому доброму твиттерскому/ вконтактскому взаимодействию и не чувствовать вину.       Да, что не пришёл сосать прощение пару лет назад.       Дима продолжает заканчивает:  — Это всё, что я хотел тебе, Миро, сказать, дай попарить, — иронично: вместо «покурить» — разволновался с больным сердцем, и идёт открывать окно.       Пусть оно будет на другой стороне, пусть оно будет на той — бесконтрольно задирает голову, смотрит на ряды старых деревянных рамок с облезающий кое-где краской, сглатывает в горле ком…       Видит открывающего окно на втором этаже Диму с электронной сигаретой в руках.       Слышит лаконичное: «Ёб твою мать», и охуевающее: «Ну, Миро, я с тебя не могу просто — каков!», Дима убегает, так и оставив окно открытым, вопрошает, какого хера Мирон нихуя не сказал, так и стоял пять минут, поливая дождём своё бритую башку, не забывая напомнить об обычном ОРВИ, ничего такого.       И вот в футболке и очках, с вэйпом в руке Шокк открывает подъездную дверь, и, видя, что Миро тормознут и безмолвно утыкается взглядом с суженными зрачками — затаскивает за руку, перестав пиздеть, так и тянет его за собой в знакомый затхлый подъезд, разрисованный чёрным граффити и Мирон силится прочитать, разобрав едва ли половину — стареет, а дверь Дима захлопнул, не долго возится с ключом, замок портит такую родную картину и не заедает, не то что в его Лондонской халупе. Его приглашают чувствовать себя как дома, скидывать обувь и снимать промокшую толстовку и промокшую же под ней в коем-то веке простенькую футболку, никаких рубашек. Глядит Мирон нервно, но послушно снимает и проходит на кухню, ему притаскивают сухой свитшот и плед, греют чай буржуйский, листовой — в чайничке — и всё это так обыденно. — Хватит взглядом прожигать меня, жида, всё ахуенно, все 100 ударов в минуту, — всё-то он, гад, знает. — При норме в 60-80, — вырывается, вырывается само. — Кто из нас, Миро, сердечник? А в такие моменты, — Оксимирон подставляет опущенное «волнительные» — в норме все 120, но я тебе другое сказать могу — раз уж ты здесь — нечего стоить такие скорбные рожи, со мной в порядке и нихуя мне от тебя, Миро, не нужно, ни извинений, ты всё равно извинишься, ни чего-то другого — бабло, концерты, твоя ёбу дающая фанбаза — оставь себе, я тебе звал не для этого, — и Оксимирона совсем не удивляет, что этот сукин сын заделался Вангой, и в лучших традициях диктует, его — Мирона — эмоции, ебись оно конём, он даже, сукин сын, без этой горечи не может произнести нихуя. — А нахуя, Дим, спрашивается? — Да так, посидеть, чай попить, тебе как раз — самое то. — Ага, чай попить…       Он и не успел раньше.       А Дима лыбится так спокойно и понимающе, чёрный чай — в кружке без трещин, а на столе занимающим почти все место в крошечной кухне, валяется многострадальный вэйп. Чай он выпивает быстро, обжигается и ему подливают кипятка. Дима спрашивает у него: «Как жизнь?», и что на это, блядь, отвечать? «Нормально?». — Уже готов, поди, к Олимпийскому? — Мирон кивает, отхлебывая ещё чай и наконец согревшись от берлинского дождя. — У тебя как? — Да тоже неплохо, не твои двадцать тысяч, но под каждым же из небес — вагабунд.       Так и сидят, перекидываясь ничего не значащими фразами, ни слова о Димином здоровье, медицинской карточке и новом образе жизни, годах, проведённых в своём твитере, обсасывая, его, Мирона, с тысячами вызовов на баттл.       Об игноре и почему раньше не, Мироновой биполярке по-прежнему без колёс — туда же, о новой больше, чем семье.       Так и сидят, Оксимирона душит не высказанная даже мыслями, эта неопределенность с «между нами водораздел» — почему и чего он хочет.       Мирон встаёт, обходит стол, неловко опирается рукой, потому что не может.       Ему нужно сказать, только вот что?       Дима берёт на себя высказывание Мироновых мыслей чувств слов?       Дважды за сегодня, а ваще — трижды. — Ну Мирон, что ты заладил? Хочешь у меня отсосать на радостях или сразу тебя, как в тех фанфиках, выпороть? — да сразу придуши его за всё хорошее, чего мелочиться? — Так легко было бы, да? «Ничего мне от тебя, Миро, не нужно», — да, задушить вот этими руками.       «Или выпороть, а потом никакой тебе ебаной вины что, не продержался жалкие… часов».       Но Оксимирон просто наклоняется к Диме, и Шокк сам целует после этого 'ничего'.       Они целуются с языком, как за семь лет до — Мирон перехватывает инициативу, умудряется разодрать Диме губу и себе, зализывает.       В порыве опускается на Димины колени, чудом удерживается, так хлипко, и полетят они на пол в сквозняках, продолжает; Дима сам не теряет времени, расстегивает ширинки и отчаянно пытается дрочить сразу два, и его заедает на том, как же ему от Оксимирона нихуяшеньки не нужно. Кончает Мирон первым, ему отдрачивают с энтузиазмом, аж самому себе не так, сперма на джинсах, и отмывается первым — прямо на кухне, Шокк лениво отмахивается, позже сам же следует примеру, застегивает облезлые джинсы, в которых ходит дома, плед на полу, его поднимает Мирон, и проходит в единственную комнату, с ногами залазит на диван, пристраивает рядом плед, его потряхивает от открытой форточки, в которую Шокк курил. как раньше?       Дима садится рядом и таки вэйпит.       Белый пар заполняет комнату, поднимается, и сам найдёт единственное открытое окно, Мирон и сам не прочь покурить, не сигареты, не при Диме, но не говорит ничего, а Дима и так предлагает ему трубку мира.       Мирону говорить нелегко, но он говорит, спрашивает, а скорее озвучивает: «что дальше?»       Ответ ему не нужен — он с самого начала знал — с рельсов сука не слезть — но Дима начинает: — Нихуя мне не нужно — заученно, новое «похххуй», а Оксимирон ему: — Я остаюсь, только докатаю свой последний тур.