На исходе лета

       Мои ноги коснулись пола, — и он вновь  скрипнул, нарушая мягкую тишину. Я поднялся, отряхнул колени и рубашку от сухой пыли и осмотрелся, однако у фонарных столбов планы на моё зрение были явно другие, и слепящий холодный свет тёмными пятнами мерцал перед моими глазами. Лондон сейчас был тих и невзрачен.        Джим чуть пихнул меня плечом, заставляя обратить на себя внимание. Он сокрушительно покачал головой, завидев мою реакцию на это действие, схватил за руку и подвёл к краю навесного балкончика.        — Зачем мы здесь? — задал вопрос я, поёживаясь от прохладного ветра, щекочущего кожу.        — Я импульсивно предложил, а ты согласился. Вот и итог, — нараспев сказал он, глядя на время на электронных часах. Весьма лаконично, Джим.        То место, куда мы пришли, являлось крышей какого-то дома на окраине города, и к которому у Джима, невесть пойми откуда взялись ключи — его квартира находилась в двух милях отсюда. Я не спросил тогда, а на странность и абсурдность ситуации внимания не обратил, однако, наверняка, стоило.        Здесь было пусто, тихо и весьма высоко, а на самом краю парапета были пристроены невысокие и старенькие перила, на которые Джим опёрся локтями.        Он сунул телефон в карман джинс и устремил свой взор вглубь ночного города, мирно тлеющего в пустом вечере последнего дня лета. Мои наручные часы показывали полдвенадцатого, но город продолжал жить, вот только теперь новой, ночной жизнью — жизнью, полной неоновых вывесок, пустых улиц с замершими машинами и темных окон в квартирах. Джим на фоне сонного Лондона выглядел изумительно, выбиваясь из серости и тьмы ночи. Я подошёл ближе, и Мориарти, пользуясь ситуацией, кротко поцеловал моё запястье. Не знаю, что конкретно подтолкнуло его на подобное, но осознание этого почему-то теплом отдавалось в груди.        Темнело здесь быстро — к десяти вечера сумерки уже плотно сгущались, а улицы быстро редели.        — Мне интересно, — задумчиво начал Джим, — что ты намерен с этим делать?        — С чем конкретно?        — Я имею в виду наши отношения. Кажется, ты понял, так?        — Я, по праву, не знаю. Ты мне нравишься, но меня всё равно смущают излишне близкие контактирования с тобой.        Джим же состроил задумчивую гримасу:        — Даже когда я делаю вот так? — он демонстративно взял мою руку и переплёл наши пальцы, а сам прильнул ко мне. Наверное, подобное проявление чувств никогда не станет для меня привычным. Скоро третий десяток пойдет, ну, а я что? Для общества я всё так же являюсь антисоциальным элементом.        — В особенности, когда ты делаешь вот так, — недовольно проворчал я, но руку не убрал. Несомненно, меня озадачивают подобные касания, однако отрицать, что они в некой степени приятны, я не способен.        Джим рассмеялся — тихо и по-доброму, а в уголках его глаз появились многочисленные морщинки. Он отстранился, поправил воротник своей рубашки и деликатно начал:        — Если тебя это смущает, то я прекращу, — сказал он. — Но, думаю, у нас проблема не совсем в этом.        — В чем же?        — Мне кажется, тебе со временем наскучит моё общество, и, думаю, это произойдёт очень скоро.        — И вовсе нет! О, отнюдь, ты прекрасный собеседник, и на протяжении нашего общения я ещё ни разу не думал о подобном.        — Шерлок, я не настолько иррационален и наивен и я уж точно не глупец, каким кажусь. Я явно не твой контингент.        — А я не льстец и лгать не люблю, — нахмурился я, не желая более о подобном разговаривать.        Я действительно не был уверен в том, как долго будут длиться наши отношения, но отчего-то знал наперёд — сколько бы времени мы не провели вместе, скучно наверняка не будет. С момента тех вечерних откровений прошло не больше двух недель, но сказать, что мы провели их, познавая друг друга во всех аспектах было нельзя, ведь именно в это время мне вечно стали попадаться пусть и недолгие, но довольно увлекательные дела, над которыми можно было без зазрений совести сидеть целыми ночами. У Джима же была работа как любимое хобби днем и программирование дома ночью. Как оказалось, по образованию он был IT-шником. Не моя сфера деятельности, так как в подобном я не разбираюсь, посему разговоры, плавно переходящие к этой теме я обрезал на корню, ведь никогда не хочется предстать в плохом виде перед тем, кто тебе интересен. И хотя по его взгляду всегда было ясно, что он не осуждает меня, осознание подобного все равно было ложкой дегтя, от которой оставалось отвратительное послевкусие. Собственно, Джим не настаивал и со временем прекратил говорить об этом. А мне и напоминать не хотелось.        С Джимом было действительно интересно: он всегда мог поддержать диалог, о чем бы речь не заходила, он был начитан и образован, но в меру молчалив, поэтому ни мне, ни ему не приходилось говорить в пустоту — каждый разговор имел конкретную тему, и в каждом можно было найти толк и пользу. Джим не был как все остальные, не любил болтать днями напролет о чепухе, всегда соблюдал границы моего личного пространства и лишь изредка действовал мне на нервы, что было и впрямь невероятным. О Мориарти можно было говорить часами, если не сутками. О его чудных идеях или невероятном интеллекте, о превосходных внешних характеристиках и разносторонних знаниях я могу рассказывать без умолку, да вот толка от этого не прибавится — он всегда знает наперёд о том, что я хочу ему сказать. Удивительный Джим Мориарти. Мой. Даже забавно теперь называть кого-то своим, после стольких-то лет жизни с полной уверенностью, что подобный образ существования ни к чему хорошему не приведёт. Ошибался.        Мне всегда казалось, что настоящее одиночество будет трудно ощутить в раскалённых пустынях, заснеженных горах или запертой комнате — нет-нет, ты лишь остаёшься один на один с самим собой, а это вовсе не так страшно, как может показаться на первый взгляд. Куда страшнее было затеряться в толпе. В этом потоке слов, людей, мыслей и стремлений, где у каждого прохожего есть своё направление.        И где только я медленно и тихо шёл позади всех, недостойный внимания остальных и полностью удовлетворённый отсутствием излишней заинтересованности в моей персоне. Так куда легче.        Раньше мне думалось, что это похоже на декартову систему, где разнонаправленным векторам с началом в одной точке встретиться суждено не будет. Однако, как оказалось, на математику жизнь мало похожа.        Меня захлёстывает огромное количество эмоций, но я не знаю, как их описать, словно ни единое слово в моём родном языке никогда не сможет выразить весь этот спектр, даже если разразиться огромной тирадой обо всём происходящем. Я сам нахожу его холодную ладонь в темноте, на ощупь обхватываю и сжимаю пальцами запястье, чувствуя, как тут же по спине пробегает мимолётная дрожь.        — Думаю, я бы не был столь посредственным противником, каким кажусь тебе сейчас.        — Я вовсе не считаю тебя посредственным.        — О-о-о, Шерлок, я знаю, но речь идёт о соперничестве, а я уверен, что ты никогда не представлял меня в подобном свете. Так ведь, верно?        Я сделал секундную паузу:        — Верно.        Он оборачивается лишь спустя несколько секунд, словно всё в порядке вещей, так, как и должно быть, улыбается, а у меня от этой улыбки слова тут же застревают в горле комом, и я стою, сокрушенно глядя на него, точно из-под ног моих выбили землю.        — Джеймс, — обратился я к нему.        — Да?        — Терпеть не могу подобного рода признания, но, думаю, ты лучший из всех возможных химических дефектов, которые мне доводилось встречать.        Джим мне не ответил — лишь благодарно кивнул головой, а в его глазах мелькнул проблеск света уличного фонаря. Его зрачки расширены и практически затмевают радужку — то ли от интенсивности освещения, то ли от гормонов. Он подаётся вперёд, обхватывает мои ладони своими и мягко прижимает к своей щеке.        — О, милый, тебе следует увидеть меня в короне, — томным шёпотом произносит Джим мне прямо в губы.        — Думаю, у меня будет возможность лицезреть эту ужасающе прекрасную картину, Джеймс.        Он начинает глупо смеяться, и я не могу не поддержать его смех. Он мягко улыбается и целует меня в губы, одну руку запуская мне в кудри. От Джима веет теплом, и мне кажется, что я абсолютно не против этой близости сейчас.        Холодный вихрь сентября промывает ставшие мокрыми улицы, первые холодные капли тут же касаются моей кожи.        И с этим лето две тысячи семнадцатого бесповоротно и окончательно подходит к концу.