Очаги моих наслаждений

Воздух тут густой и липкий, приторно-сладкий, и пьётся как нектар, стекая по гортани, кружа голову. Звуки лениво плывут в нём, медленные и вязкие, и тонут, никуда не доплывая, растворяются в паточной сладости. Свет тут — не свет и не тень, серый полумрак с багряными всполохами; и он тоже ленив, он ложится на кожу шёлковым покрывалом, тягучей паутиной алых отблесков. Из них — из света и цвета, звука и запаха, смешанных, густых, душных — рождается туман. Тропинка вьётся причудливой змеёй: древний камень брусчатки истёрт сотнями тысяч ног и мягко стелется под сапоги. Бледные фонарики, как ожерелье светящихся жемчужин, утекают куда-то вдаль, чтобы растаять в тумане. Иди сквозь этот туман вдоль нити светящихся жемчужин-фонариков по тропинке. Не сходи с неё. Не смотри по сторонам. Но поздно: на миг расходится туман — и неосторожный взгляд уже в плену видений. Девчонка хохочет, разбитная и сочная, и в крепких руках — кувшин. Она льёт щедро, не глядя, и рубиновое густое вино плещется за край резного кубка. — До дна! — командует хохотушка, тряхнув яркими кудрями. — До дна! — подхватывают десятки голосов. — До дна, до дна, до дна! Первый глоток — как взрыв на языке; будто солнце и сладость, ветер и дождь распустились на губах алым цветком; словно твоё тело — иссушенная пустыня, дождавшаяся животворящего ливня. И не остановиться, никак не остановиться — пусть течет терпко-сладкая река, обжигая гортань, согревая желудок, дурманя кровь. До дна! И снова, едва пустеет кубок, едва успеваешь вдохнуть душно-сладкий воздух — льётся из кувшина вино, и десятки, сотни голосов, весёлых и пьяных, ликуют — до дна! Ещё, и ещё, и ещё — пиво и эль, бренди и мёд, суджамма и флин, — пока не закружится голова, пока не завертится с нею весь мир, пока луны над головой, кутаясь в туман, не заведут хоровод… Но — дальше. Вьётся тропинка, и мягко светят фонарики. Держись фонарей. Не смотри по сторонам. Не слушай. В истошных конвульсиях заходится флейта, дробно хохочут бешеные барабаны, то ли смех, то ли вой исторгают искривлённые рты… Пьяная, рваная песня, истерический хохот, первобытный ритм — отзываются в нервах, мурашками обжигают хребет. Не удержать уже ног, что рвутся в пляс… И не держи. Отдайся танцу как любовнику, впусти его в себя и будь с ним одним целым. Бей в ладони, топай пятками, вейся и бейся, ловя простую, дикую, безусловную радость движений. Со всеми вместе, в танцующий круг — и не видя никого. Дробно хохочут барабаны, плачем заходится флейта — пляши же, пляши, пока не упадёшь! И ещё, ещё, ещё! Иди сквозь туман. Не останавливайся. Не смотри туда — вперёд, только вперёд. Не позволяй коснуться себя тем, кто прячется в сладком тумане. Горячие руки обнимают — сильно, нежно, сладко. Влажные губы целуют — безжалостно и обещающе. Одежда — незачем, лишнее, когда ниже рёбер — огонь, когда по бёдрам — дрожь предвкушения. Сплетённые тела — податливые, ждущие… Иди же к ним. Отдавайся и отдавай, лови губами глухие стоны, двигайся с ними, в них, под ними. Неважно, кто; неважно, как; голова пуста, жар по спине, терпкий запах соитий сводит с ума. Целуй, прогибайся, прогибай… Ещё, и ещё, и ещё. Не сюда. Пусть и эту картину скроет, слижет густой туман. Дальше.Туда, куда зовёт сияющая нить фонарей. Туда, где, раскинувшись на каменном троне, сидит хозяин. Вот на него — смотри, если сможешь увидеть. Он прекрасен и безобразен, изменчив, но неизменен. Он, как дурманящий туман его Плана, не ведает формы, не знает постоянства. Вот он — могучий дремора, расчерченный, под стать небу над его рогатой царственной головой, серым и алым. Миг — и он уже бледный толстяк, и полные мягкие губы на одутловатом лице похотливо округляются — чтобы на следующем вдохе стать ярко-алыми, вульгарно-капризными, женственными и дразнящими… Но игра надоедает Князю — и он наконец определяется с формой. Совсем как человек. Если не смотреть в глаза. — Скучно, — лениво говорит хозяин, поднимаясь с трона. Картины меняются, подвластные его воле, становясь жёстче и злей, возводя наслаждение в искусство, ставя его за все мыслимые грани, мешая с болью, страхом, смертью… …в обжигающей любви проходится плеть по узким плечам, и вспухает багровым след на бледной коже; …дрожащие губы обнимают узкое горлышко резной бутыли — и по синим венам бежит сладкий, дарующий забытье яд; …сталь взрезает беззащитное горло, и на шее расцветает вторая ухмылка — весёлая, весёлая шутка… — И это скучно, — рычит Князь. — Смертные забавны так недолго. Я знавал многих смертных. Вы все — мои игрушки, вы все слабы, я знаю про каждого всё самое тёмное, потаённое. И это — тоже скучно. Его глаза — пустота. Бесплодная, ненасытная, скучающая пустота. Небрежный взмах руки — и мир замирает. Звуки в воздухе — словно мухи в янтаре. Густой смолой застывает вино, льющееся в кубок. Вскинуты в танце юбки, белеют под ними ноги — всё, всё остановилось. Хозяин идёт по застывшему Плану, в небрежной ласке касаясь то спин, то ртов, то плеч. Мимоходом, наклонившись, впивается злым поцелуем в чьи-то застывшие губы — алчно и холодно. Взмах руки — и на щеке четыре алых полосы, капли крови — крошечные рубины. Жертва жестокой любви неподвижна и бесстрастна, как восковая кукла, застывшая, как и всё вокруг. — Вот чего вы хотите, — говорит он, и тихий, обманчиво-мягкий голос заполняет всё вокруг, вытесняя и звуки, и цвет и даже, кажется, душно-сладкий воздух. — Сиюминутных наслаждений, алчного упоения мигом, бездумного и бессмысленного счастья… Любой ценой. И прорастают розы. Алые — из кубков с вином; пурпурные — из распахнутых в судороге оргазма ртов; карминовые, рубиновые, красные в черноту… Розы оплетают план, прорастают сквозь тела, рвут шипами кожу — и осыпаются почерневшими сухими лепестками. — Но довольно, — командует хозяин. — Пусть снова воцарится веселье! Взмах руки — обычной руки, почти человеческой, — и План оживает. Хохочет рыжая девчонка, разливая вино из кувшина; барабаны выводят безумный рваный ритм; в унисон вскрикивают, жадно хватая воздух, переплетённые в экстазе тела. Только теперь видно, что все они — пустые, бессмысленные куклы. В стеклянных глазах нет радости, в движениях — счастья, в голосах — веселья. План вокруг не живёт и не наслаждается — он всего лишь обманка, ловушка, пустота. — Добро пожаловать в Очаги моих наслаждений, — говорит Князь. Улыбается губами неприметного бретонца, одетого в скромную рясу. — Пей, веселись, люби… Ты не этого хочешь? Хочешь иного? Я… удивлён. Ну что же, спрашивай. Возможно, ты развеешь мою скуку.