Очаги моих наслаждений

Тела смертных — симфония. Чувства ослепительны, оглушающи, они непрерывная и невозможная феерия. Нити-нервы в жалких кусках плоти звенят, как натянутые струны, раскрываясь невероятной музыкой. Язык и кожа, глаза и нос, пальцы и желудок, члены и влагалища — всё сразу, всё по отдельности. Тела смертных — сверкающая бездна ощущений прекрасных и отвратительных, экстаза и страданий. Непрерывная симфония таких желанных, таких недостижимых чувств — вот что такое тело смертного для не-рождающегося и не-умирающего даэдра.       Облик дреморы идеален: пугающе-величественный, мрачно-манящий. Царственную голову на мощной шее венчает корона рогов, под тёмными губами прячутся острые белые клыки. В руках достаточно силы, чтобы ломать, как тростинку, позвоночник. Исполинский член вздымается между могучих сильных бёдер. Одного нет у этого облика: чувств. Подделка Пустоты создана по образу и подобию смертных, но остаётся подделкой. Не захмелеть с вина, не забыться в искреннем веселье, не рычать от восторга, вгоняя член в чужое податливое тело, не взорваться ликованием извержения.       Но Сангвин отвечает на зов смертного в облике дреморы. Идеальном.       Никто из смертных не дал бы этому человеку того, чего он хотел. Не воплотил бы наяву всех мучительно-сладких тёмных мечтаний, от которых из года в год он просыпался в липкой духоте своей постели, толкался членом в кулак, стыдно пачкая простыни — и получая лишь тень желаемого. Он жил своей скучной жизнью, пряча от всех липкую сладость сокровенного: быть использованным. Быть вещью. Покрывался испариной высокий лоб и дрожали губы, стоило лишь представить своё беззащитное тело в равнодушно-жестоких руках. Никто из смертных не мог бы так бесстрастно натягивать его, поиметь, трахнуть, выебать — и отбросить брезгливо в сторону. Не использовал как бросовую, дешёвую вещь, вдалбливая невозможно огромный член в неготовый анус, заставляя плакать от боли и наслаждения, выть, сдирая в кровь ногти, и кончать, не касаясь себя. Неразделимо сплетая боль и наслаждение, страх и унижение, застрявший в глотке хрип и оглушительную разрядку.       Сангвину не нужно смотреть в глаза человеку, чтобы понять. Он — мастер наслаждений; тот, кто готов дать тьму, что скрывается в стыдных снах и стонах в подушку. Самых болезненных, извращённых, безумных наслаждений. Мастер чужих наслаждений.       Смертный этого, именно этого хотел — и получает сполна. Тела смертных — жалкие, слабые. Рвётся кожа, ломаются кости, чернеют и выпадают зубы. Тела смертных мнутся, обвисая лохмотьями — но не выбросить, не сменить на новое, целое, чистое… Если ты смертный, то носишь своё тело, пока не выйдут все сроки, пока не останется голой душа. Знай даэдра сочувствие — они пожалели бы таких нелепых, конечных, ограниченных существ. Но они не знают сочувствия. Они просто пользуются.       Сангвин отбрасывает безвольное тело, швыряет небрежно на кучу тряпья. Смертный хрипло, надсаженно стонет, его бледные ноги трясутся, заляпанные мутно-белёсым. Даэдрическое семя, стекая из раскрытого ануса, мешается с человеческой кровью на бёдрах. Сангвин небрежно — ещё несколько ран расцветают на ноге выше колена — разворачивает свою игрушку.       В искажённом, перекошенном лице не осталось ни стыда, ни сомнения — да и человеческого на лице человека немного. Шалыми, больными глазами он смотрит на Князя; веки опухли и красны, на щеках следы слёз, на тряский нервный подбородок стекает слюна.       Мягкий белый живот смертного — весь в сперме; его и сейчас ещё трясёт, не отпуская, отголосками животного нерассуждающего наслаждения. Он счастлив; он никогда не был так счастлив — и не будет впредь.       Сангвин склоняется ниже; запах семени, солоно-кислый, пьянит. Клыки, слишком большие даже для дреморы, почти касаются кожи. Легче лёгкого впиться сейчас этими клыками по-звериному в беззащитный мягкий живот, выгрызая кишки использованной игрушке; вывороченное нутро расцветёт багряной розой; кровь и дерьмо расцветят кожу поверх подсыхающей спермы. Возможно, Князь так и сделает, завершая крещендо боли и наслаждения финальным аккордом. Тела смертных — возможность. Слабые и чувствующие, смертные правят Нирном, правят самой реальностью. Куда нет хода повелителям Забвения, могучим и неукротимым силам — там, как плесень на влажной земле, как насекомые, торжествуют смертные. Нерушимы печати древних Договоров; не вернуться Князьям, сотрясая жалкие города и империи, в величии и могуществе истинного облика. Запертые в Пустоте, в игрушечных Планах-мирах, в клетках Забвения — в подлинный Нирн Князья приходят как воры, как попрошайки, голосами статуй и отголосками снов. Жалкие и слабые смертные, не властные даже над собственными телами, скованные единой-навсегда формой — свободнее Князей.       Сангвин не знает, над кем замер сейчас, втягивая широкими ноздрями дреморы пьянящий дух человеческого семени — над любовником или над жертвой.       Не знает и смертный: он мелко дрожит и стонет, не разжимая губ. Тёмный, перевитый вспухшими венами член снова крепнет, поднимаясь… Смертный тоже предчувствует невыразимо прекрасный последний аккорд — и жаждет такого исхода не меньше Сангвина.       — Возьми всё что хочешь, мой Князь, — скулит смертный. — Возьми мою душу, жизнь, всё, всё…       Широкий шершавый язык дреморы проходится собственнически, почти ласково по бледному животу, собирая человеческое семя — от слипшихся тёмных волос в паху и до впадины пупка. Дыхание обжигает кожу смертного, тот кричит, выгибаясь в конвульсиях бесплодного сухого оргазма. Это почти-смерть.       — Зачем мне душа, — смеётся Сангвин, скаля острые белые клыки; всё ещё слишком близко от беззащитного живота; всё ещё может расцвести багряно-чёрная роза. Но иная мысль, стократ слаще, уже светится чернотой в бесстрастных глазах дреморы. — Лучше я возьму твоё тело.       Смертный вздргивает, не веря… Не веря своему счастью. Тянется непослушными руками обнять ноги своего Князя, благодаря и унижаясь. Надеясь, что его снова отымеют. Возьмут.       Он совсем ничего не понял, этот смертный. «Взять тело» — отличная шутка, наилучшая. Сангвин смеётся, касаясь тёмным когтем жалкого, слабого, чувствительного куска плоти. О, он возьмёт, наденет, как одежду, эти кости и мясо, эти вены и нервы, эту бледную тонкую кожу. Возьмёт всё буйство ощущений, возьмёт счастье пьянеть и право хрипеть в оргазме, возьмёт боль и экстаз…       И право ступать по Нирну.       — Нас будут звать, — Сангвин задумывается на миг и усмехается новой шутке, — нас будут звать Сэм Гевен.