Счастье на двоих

Почувствовав хрупкую руку на своем плече, Юра лишь раздраженно повел им, поворачиваясь на того глупца, что рискнул пристать к разъяренному, обиженному, растоптанному Музыченко. А Юра был именно таким. Сейчас, кажется, не только чувства, но и все внутренности переехало камазом, превратив когда-то вдохновленного музыканта, поэта и жизнерадостного парнишу, не знающего горестей жизни, в один кусок пушечного мяса. Да, давайте же! Теперь, когда все светлые чувства настолько ничтожно малы, можно и дальше убивать их, вставляя в свободные уголки души лишь обиду, страх и боль. А ведь все могло бы быть хорошо. Не влюбись Музыченко — не сомневался бы, не рассказывал маме и не слышал крики отца. Наверное, он был прав. Ошибка. Все эти чувства — ошибка. Знакомство с Личадеевым — иконка «скачать» на экране, что занесла в компьютер Юры вирус. Тот, что легко блокирует работу системы, тот, что без особых усилий, одним лишь взглядом, может получить все данные, которые нужны. Тот самый вирус, что имеет доступ ко всему. Что сидит глубоко под кожей, держится за сердце, царапает душу и ломает ребра. И называется этот вирус — любовь. Юре надо вылечиться. Как бы он не хотел этого, нельзя. Нельзя любить. Это не правильно. Это ошибка. Взгляд карих глаз скользит по одежде какого-то парня, что стоит перед ним, поднимается все выше и замечает знакомые черты лица. Паша. — Что, произошло, Юр? Почему ты.. Что они тебе сказали? — взволнованный голос, звенит в ушах, Музыченко смотрит в глаза, слыша как снова судорожно бьется сердце, как в душе скребет и как ребра с хрустом ломает. Чувствует предательские слезы на щеках и лишь судорожно выдыхает, не в силах ровно стоять. Сейчас душу рвет на части. Кажется, будто одна половина так и кричит, что любит, а вторая, ужасающим рыком настаивает, что ошибка. Что нельзя. Что будет хуже. И Юра не понимает, не знает кому верить, а тот пес внутри, лишь тихо скулит, захлёбываясь болью душевной. — Ничего. Паша, иди домой, я.. я не хочу, — выдавливает из себя скрипач, зарываясь тонкими пальцами в длинные волосы, сжимая в кулак, смотря в любимый океан бездонных серых глаз, что так цепляют, от которых оторваться невозможно. Как же больно, господи, как же больно дается эта безысходность. Хочется лишь свернутся клубочком в холодном, давно забытом подвале, закрыться на замок и не видеть никого, не чувствовать ничего. Музыченко надоели эти сомнения, почему просто нельзя быть безразличным? А те любимые глаза, все сверлят, хмурятся и смотрят прямо в душу. Вновь разрывают на куски без наркоза, разглядывают, но почему-то не выкидывают никак, не отпускают. Будто хотят, что смерть скрипача была долгой, мучительной, чтобы он задыхался в лужах собственной крови и боли, перед тем, как окончательно потерять тот огонек в душе. Тот азарт, ту детскую наивность и веру в чудеса. Возможно, все это не специально, и обладатель этого взгляда на самом деле не хочет, чтобы Юра стал бездушной машиной, но почему-то, не перестает смотреть прямо внутрь растерзанного мира сомнений, не перестает вскрывать опухшие вены одним лишь голосом. Не нарочно, но все же Личадеев режет по живому. — Не хочешь что? — непонимающе спрашивает аккордеонист и старший слышит еле уловимую дрожь в голосе, видит, как плечи такого хрупкого мальчика слегка дрожат и опускает глаза на мокрый асфальт, чувствуя, как внутри все сжимается. Ребра, переломанные в мясо, вжимаются внутрь, давят прямо на сердце и Юра ломается. Слишком громко, судорожно выдыхает, захлёбываясь в истерике и лишь выдавливает из себя: — Видеть тебя. Нам нельзя, мы не должны, я... — скрипач громко, рвано всхлипывает, слышит, как внутри и вправду что-то снова ломается, знает, что теперь уже не соберешь, осколки вонзаются в душу, все глубже с каждым вдохом любимого запаха сигарет, апельсинов и карамели, — прости. В ответ лишь пронзающее молчание. Такое громкое, что звенит в ушах. Юра не поднимает взгляда. Боится. Ужасно боится. А внутри все так же сжимается, потому, что нет, Музыченко не хочет этого. Он хочет и дальше гулять вместе с Пашей, ездить на природу, играть вместе, пить и будучи в стельку, обнимать во сне. Хочет, но понимает, что с каждым часом только все больше и больше заражается тем самым вирусом. И как бы ему не хотелось быть больным — нельзя. Так будет хуже. — Это из-за родителей, или я просто перестал тебя интересовать? — слышится любимый шепот, от чего Музыченко вздрагивает, щурится от боли и лишь отрицательно мотает головой. Нет, Паша не должен знать причину. Потому, что скрипач слишком уж не хочет, чтобы и огонек внутри Личадеева погас. — Нет, я просто... больше не хочу дружбы с тобой, — выдавливает из себя Юра, поднимает взгляд красных от слез глаз на Пашеньку. Его милого Пашеньку, что сейчас смотрит вниз, взгляд потупив, а по щекам слезы текут. Осколки, что вонзались в душу, впиваются еще сильней, от чего Юра выдыхает судорожно, инстинктивно подается вперед, но видит лишь, как слеза на асфальт падает, а корпус поворачивается. И вот перед лицом уже не знакомые черты, а хрупкая, чуть согнутая спина, что дрожит так сильно, что хочется обнять, успокоить и сказать, что все будет. Что все будет более чем хорошо. И Юра тянется, рукой почти касается, но видит, как родные плечи удаляются, а всхлипы слышатся все отчетливей. Уходит. Уходит его вдохновение. Уходит его случайный знакомый. Уходит его самый близкий человек. Уходит тот, кто убивает. Уходит тот, кто прикосновениями спасает. Или же... спасал? Неужели это все? Неужели вот такой конец ждал тебя и твой внутренний мир? И что теперь? Закроешься в себе и поклянешься больше никогда не влюбляться? А хочешь ли ты? ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀— Я хочу любви с тобой.. — вырывается откуда-то из груди, рваным шепотом, глухо отдается в ушах и рвет все сомнения на куски. Юра хочет любить. Он хочет болеть Пашей. Хочет просыпаться рядом. Слушать любимые песни, лежа на кровати и смотря, как его мальчик нелепо танцует. Готовить еду обсуждая что-то абсолютно неважное, обедая вместе с его мальчиком. Смеяться, радоваться, писать песни, засыпать, гулять вместе с его мальчиком. Его. Его. Хочет, безумно хочет этого. До хруста в запястьях, до вырывания волос, до боли в ключицах хочет. Любимая хрупкая фигура осекается и останавливается в паре метров. Плечи дрожат, а дыхание точно такое же рваное, как у Музыченко. Услышал. Узнал. Почувствовал. Черт.