***
Теплый воздух в машине окутывает Эшли, когда она запрыгивает в салон и ежится от уличного холода. Трейси наклоняется к ней почти привычно, чувствуя, как ремень безопасности стягивает ее плечо. Ей до сих пор с трудом верится в то, что она может вот так просто нагнуться к женщине и поцеловать ее без всяких преград. В груди разливается тепло, и Трейси просто не в состоянии отстраниться от Эшли, придерживая ее щеку ладонью и углубляя поцелуй. Эшли невнятно смеется, позволяя женщине мягко целовать ее — они обе похожи на подростков, которые, наконец, начали встречаться после огромного ожидания, и в эти моменты оторваться друг от друга практически невозможно. — Я заехала в маркет по пути, — Трейси кидает взгляд на задние сидения, на которых так по-семейному стоят несколько бумажных пакетов, набитых продуктами. — Как все прошло? — Думаю, она злится на тебя, — коротко резюмирует Эшли, пристегивая ремень. — За то, что ты не рассказала ей о переезде. — Даже не сомневаюсь. Трейси чуть поджимает губы, нажимая педаль газа и моментально находя себе оправдание в собственном решении. Ей было просто необходимо время для того, чтобы прижиться в Нью-Йорке и быть уверенной, что она останется здесь. Менять все с ног на голову — тяжело, но сейчас она чувствует, будто бы это стоило того. Все это ожидание Эшли — стоило того. — Она сказала, что примет любое мое решение, но я видела по ее лицу, что она лгала мне, — в голосе Бэнкс чувствуется неподдельное сожаление, и Трейси почти инстинктивно хочется утешить ее, накрыть ее ладонь своей и сказать, что все будет хорошо. — Терпеть не могу эту показательную вежливость, уж лучше бы она сказала мне в лицо все то, что думает. — Мелиссе просто нужно время, — уверяет ее Трейси, и Эшли почему-то верится. — Я позову ее на ужин на следующей неделе, думаю, нам стоит встретиться. Эшли наблюдает за Маккартни, ведущей машину, и почему-то на душе становится так спокойно и умиротворенно, словно все происходящее сейчас — настолько правильно и необходимо. На удивление, с Трейси спокойно. Быть может, это спокойствие продлится еще неделю или месяц, для Эшли это не имеет никакого значения, потому что все, за что она цепляется, это то, что происходит в данную минуту. Есть в этом что-то, что рождает в Эшли привычный семейный уют — эта начинающаяся рутина в отношениях: совместная готовка ужина и просмотр сериалов на Нетфликсе, то, как Трейси работает рядом за ноутбуком и мельком поглядывает на Эшли, словно проверяя, здесь ли все еще она. И Бэнкс подсаживается к ней ближе, закидывая ноги на чужие колени, касаясь плечами плечей Трейси. Маккартни сама предложила пожить у нее, поскольку квартира Эшли хранила слишком много воспоминаний о Грэйс, да и сама Трейси очень неохотно появлялась у женщины дома, будто бы была не готова к тому, что квартиру все еще преследовал образ Голден, прожившей здесь столько лет. В квартире Трейси — все по-новому, жизнь с чистого листа, здесь нет развешанных в рамках совместных фотографий, а подушки еще не впитали в себя запах новой гостьи. Эшли нравится это новое. Другое, непривычное. Нравится, какой счастливой становится Трейси рядом с ней, как по-детски восторженно блестят ее глаза, когда Эшли говорит ей что-то нежное, и Трейси, как податливая кошка, ластится к ней, переполненная такой любовью, что если бы Эшли только знала об этом, то непременно бы испугалась. Трейси сама боится этого разрывающего щемящего чувства внутри, оно как горящий шар, который разрастается с каждым днем и когда-нибудь — она знает точно — взорвется, обжигая горящей лавой все внутри. Но такова уж цена ее любви, и Трейси идет на это сознательно.***
Утреннее солнце играло теплыми лучами в светлых волосах Грэйс, которой пришлось отвлечься от привычной проверки почты, когда Моника впопыхах ворвалась на кухню, возбужденно визжа: — Организаторы выставки одобрили мою заявку на участие! И, не успев позволить Грэйс подняться со своего места, накинулась на подругу в крепких объятиях, продолжая довольно визжать и дергать коленями. Включив музыку еще громче, она подхватила Голден, вовлекая ту в нелепый танец и наслаждаясь ее смехом. — Это отличные новости, Мон! — искренне порадовалась за подругу Грэйс. — Когда ты вернешься? Я могу заказать нам что-нибудь, чтобы отметить это, или можем сходить куда-то в город? — К черту город! — махнула рукой Моника, попутно запихивая сэндвич в рот и доливая сливки в свою порцию кофе. — Я должна быть у них через полчаса, чтобы подписать какие-то бумаги, а затем заеду к Луи, так что к обеду я буду свободна и сама захвачу нам что-нибудь в кафе на вынос. Моника не могла перестать улыбаться, глядя на суетящуюся подругу, которую переполняло такое счастье и энтузиазм, что это действительно лучше всего помогало отвлечься от всего вокруг. С тех пор, как они с Эшли разошлись, Моника стала самым близким человеком для Голден, она не позволяла подруге впасть в депрессию и накручивать ситуацию настолько, чтобы жизнь из-за этого казалась невыносимой. Фишер даже решила переехать на первое время в Нью-Йорк, чтобы поддержать Грэйс и не оставлять ее одну. Сняв небольшую однокомнатную квартирку на окраине города, Грэйс не могла жаловаться на новые условия, даже если они казались ей на порядок ниже, чем те, в которых она жила с Эшли. Моника помогла ей перевезти все вещи, однажды даже застав Бэнкс собственной персоной, и почему-то именно в тот момент ей вспомнилась их последняя встреча с Эмили, то, как они могли бы жить и чем это могло закончиться. Моника не могла игнорировать то, как блестели глаза подруги, когда та выносила из квартиры последние вещи, и это было понятно — все то, к чему она привыкла, чем жила последние несколько лет, закончилось, и это, конечно же, причиняло ей боль. Смущенно опустив глаза и обещая подождать Грэйс у машины, Моника вышла, когда Эшли потянулась к Голден, крепко сжимая ее в объятиях, и в удушающей тишине было слышно, как обе всхлипывают. Но жизнь не стояла на месте, а Грэйс не стремилась сделать из ситуации вселенскую драму, даже несмотря на то, что была крайне подавлена первое время. По совету Моники она все же записалась на первый сеанс к психологу, который тоже внес определенно значимый вклад в ее состояние, и Грэйс просто продолжала повторять себе о том, что все обязательно наладится. Она не хотела, чтобы Эшли совсем не было в ее жизни, однако, при этом понимала, что должно пройти немало времени, чтобы переварить всю ситуацию и жить дальше. Они с Эшли никогда не говорили о том, что будет дальше, но Грэйс подозревала, что пройдет совсем немного времени и Эшли рискнет быть с Трейси. Отпустит все угрызения совести и поступит так, как хотела, а затем поймет, что ей становится скучно. Грэйс могла предугадать это почти с математической точностью, потому что она слишком хорошо знала женщину, знала, что рано или поздно та захочет вернуться. — Слушай, я знаю, как паршиво может быть первое время, но ты должна просто пережить это, — говорила ей Моника, помогая разбирать коробки в новой квартире. — Если хочешь, я могу задержаться на какое-то время в Нью-Йорке. И Грэйс была благодарна подруге всем сердцем, поскольку Моника — это фактически единственная причина, по которой Голден не сошла с ума после разрыва, не вскрыла себе вены и не ездила к Эшли каждый божий день в слезах. Моника постоянно повторяла ей о том, что Грэйс заслуживает счастья и любви, она заслуживает уважения и того, чтобы с ней были честны. У Грэйс никогда не было в этом сомнений, но знаете, когда вы просто влюблены, когда считаете человека своим всем, то на многое можете закрыть глаза, многое можете простить, потому что в какой-то момент кажется, что ради такой сильной любви можно перетерпеть все. Конечно же, Эшли не была хладнокровной и безразличной, когда Грэйс ушла. Она не кинулась тем же вечером по адресу, написанному Трейси, утопая в ее объятиях и жалуясь на судьбу. В какой-то момент Эшли просто потерялась. Запуталась в собственных чувствах и желаниях, боясь навредить кому-то, кем она по-настоящему дорожила. Всегда легко судить о правильности чужих поступков, говорить о справедливости или чужой безрассудности, но когда дело касается вас и ваших чувств, вы тотчас забываете о том, что могли бы советовать другим в подобной ситуации. Эшли настояла на встрече через несколько дней после того, как Грэйс ушла. Они встретились в одном из кафе, чувствуя себя настолько неловко, насколько неловким могло быть первое свидание двух незнакомых людей, и Эшли не знала, куда деть свой взгляд — пристыженный и сожалеющий. Ей было искренне жаль, что все сложилось таким образом, но что уже поделать с тем, что это произошло. И так, срывающимся и тихим голосом, первое, что она произнесла Грэйс в тот день, было сдавленное: «Прости». А затем на Грэйс обрушилась целая волна извинений за то, что Эшли не нашла в себе смелости рассказать обо всем том, что тревожило ее, и ее страх потерять Грэйс был таким сильным, что все это обернулось именно их разрывом. Эшли смотрела на нее почти не дыша, вглядываясь в родные черты лица и всем сердцем ненавидя себя за трусость поговорить об этом раньше, и теперь ее сердце разрывалось на части, а в груди было так болезненно тесно от того, что она не могла взять Грэйс за руку, не могла просить об очередном шансе. — Мне жаль, что я повела себя, как полная идиотка, — нервно кусая губы, Эшли не находила в себе сил смотреть на девушку. — Я была так озабочена своими чувствами и страхом потерять тебя, что не подумала о том, во что это может вылиться. — Я была удивлена тому, что ты не рассказала мне об этом, — честно призналась Грэйс, игнорируя слабую дрожь в коленях и груди. — Мне казалось, что мы доверяли друг другу все. Но я не обвиняю тебя, даже в чем-то понимаю, потому что когда Бобби вновь возник в моей жизни, я тоже боялась рассказывать тебе об этом, хотя не испытывала к нему никаких чувств. Эшли не могла совладать с эмоциями, она чувствовала себя настолько ничтожно и глупо, что, казалось, будто бы если она хоть на секунду поднимет глаза, чтобы столкнуться со взглядом Грэйс, то непременно сгорит от стыда. Ей хотелось единственного, чтобы Грэйс была счастлива, и она прекрасно знала о том, что девушка не заслужила подобного. — Надеюсь, ты когда-нибудь простишь меня, — щеки заливаются кровью под пристальным взглядом Голден, а вздох останавливается где-то в горле. — Я пойму, если ты не поверишь мне, но я до сих пор безумно люблю тебя, и я всегда буду любить тебя, потому что ты лучшее, что случалось в моей жизни, несмотря ни на что.***
В квартире Трейси пахнет свежими цветами, морозным утром и терпким ароматом кофе, который неспешно заваривает Эшли, убеждая Маккартни в том, что у нее это получается на порядок лучше. Трейси сама не осознает, почему каждый день просыпается в каком-то безумии, словно до конца не может поверить в то, что это на самом деле может происходить с ними — то, что они могут просыпаться в одной постели и даже завтракать вместе, а затем расходиться по работам, и уже вечером вновь воссоединяться. То, как принято это в семьях. Трейси не может поверить во многие вещи, и от этого ее сердце каждый раз сжимается в таком страхе, что когда-нибудь, каким-нибудь морозным утром как это, Эшли просто уйдет и больше не вернется. Эта мысль буквально захватывает ее разум, делает женщину настолько одержимой, что она едва удерживает слезы и, проскользнув на кухню, крепко прижимается к Эшли, обвивая ее талию руками и касаясь губами задней части шеи. Ей кажется, что Эшли — все, что у нее есть. Что это все, что могло когда-либо быть, и это счастье, такое ощутимое на кончиках ее пальцев, языке и губах, оно настолько хрупкое, что Трейси живет почти в постоянном страхе упустить это. — Трейси, я почти опаздываю, займись лучше тостами, — смеется Эшли, отклоняя голову так, что губы женщины соскальзывают к челюсти. — И сегодня вечером все в силе? — Само собой, я уже купила билеты. Нехотя отстраняясь от Эшли, Трейси помогает с готовкой завтрака. Не то чтобы ей не нравилось заниматься всеми этими рутинными делами, но она была настолько одержима Бэнкс, что не могла оторваться от нее ни на минуту. Даже просыпаясь по ночам, она с какой-то маниакальной зависимостью проверяла, не пустует ли вторая половина кровати, где беззаботно спала Эшли. Их быт не был идеальным, даже если смотреть правде в глаза, то они были настолько разными в рутинной домашней жизни, что Эшли просто не понимала, как возможно с этим ужиться. Она терпеть не могла, когда Трейси любила таскать еду в постель и оставлять мокрые полотенца висеть на крючке, вместо того, чтобы отправить их в сушилку, а Трейси не понимала этой дотошности женщины абсолютно во всех местах, словно если она не поставит ботинки под ровным углом к стене, то на них обрушится какая-то небесная карма. Но поскольку Эшли оставалась у Трейси не каждый день, иногда позволяя себе ночевать в собственной квартире, и поскольку Трейси буквально боготворила женщину, они обе старались закрывать глаза на такие разногласия. В конечном итоге, когда у них происходили эти небольшие разногласия и споры по поводу немытой посуды и несчастных мокрых полотенец, валяющихся на диване, Трейси захватывала внимание женщины совершенно другим, более приятным для нее способом, обхватывая ее шею и вовлекая в глубокий поцелуй. Но Эшли не такая романтичная, а может, недостаточно вовлеченная в их отношения, и с ее стороны увидеть инициативу практически невозможно. Она будто бы принимает всю эту любовь Трейси, позволяя той чувствовать себя лучше. На вечернем сеансе в кино, куда ее привела Маккартни, Эшли лишь чуть улыбается, когда та поглаживает ее пальцы, отставляя попкорн в сторону и прижимаясь настолько близко, насколько это позволяют сделать кресла. — Фильм ужасно скучный, — тихо жалуется Трейси, на что Эшли лишь пожимает плечами с легкой улыбкой. — А мне нравится. Пальцы изучают мягкую кожу Эшли, забираются под рукава рубашки, поглаживая запястья, и Трейси так легко заводится от осознания какой-то вседозволенности. Она игриво толкает коленом женщину, а затем, чтобы никто не заметил, поглаживает ее бедра, и Эшли кажется не особо довольной от этого отвлекающего маневра, но все же не препятствует. Но как только они оказываются в квартире, Трейси нетерпеливо целует Бэнкс, попутно скидывая с себя одежду и не принимая никаких возражений, потому что в ее глазах всегда одна и та же мольба: «Пожалуйста, будь со мной, люби меня, и я никогда не оставлю тебя». И Эшли сама не знает, почему всегда поддается на это. Может, потому, что в глубине души действительно что-то чувствует к Трейси, что-то необъяснимо-притягательное, а может, потому что позволяет себе попробовать какую-то другую жизнь, которая — по каким-то причинам — ей казалось отличной от жизни с Грэйс. Но это все тот же быт и рутина, только больше споров и притирок — Грэйс бы никогда не оставила мокрое полотенце на крючке, а еще она ненавидит теплое молоко так же сильно, как и Эшли, поэтому всегда убирает его в холодильник вовремя. — Да, пожалуйста, прекрати бубнить хотя бы во время того, как я пытаюсь заняться с тобой любовью, — умоляет Трейси, нависая над Эшли и заглядывая той в глаза. — Я обещаю, что разгребу стол с бумагами завтра, окей? Иногда у меня есть чувство, что я живу с мамой, а не со своей девушкой… Эшли почему-то заливисто смеется на это замечание, а затем резко переворачивается, подминая Маккартни под себя и удобно располагаясь между ее разведенными ногами. Трейси пахнет как ребенок, вся такая сладкая и нежная, что так и не поверить, что когда-то они умудрялись соперничать на работе, представляя друг друга как сильных и властных женщин. Так и не вспомнить, с каким вызовом смотрела на нее Трейси, когда сейчас в ее взгляде столько обожания и слепой, совершенно безнадежной любви. Не поверить в то, что этот человек способен на такую любовь, когда она цепляется за плечи Эшли, поглаживает ее кожу и тяжело дышит от малейших прикосновений. Поверить только, что сделало время с Трейси… Эшли почему-то кажется это настолько сумасшедшим и нереальным, что она только и может, что улыбаться, когда Трейси — раскрасневшаяся и взмыленная — едва дыша, признается ей: — Я люблю тебя.***
Первый снег пошел за окном около недели назад, и выпав однажды, как будто больше не собирался тревожить Нью-Йорк. Декабрь был, на удивление, морозным, по крайней мере, гораздо холодней, чем в прошлом году, Эшли помнила это лишь потому, что Грэйс каталась на льду в теплой осенней куртке и без шапки, а Бэнкс не позволила бы этому случиться, будь на улице по-настоящему холодно. Умиротворенно наблюдая за кишащей в городе жизнью, Эшли почему-то не могла сосредоточиться на работе. Последние недели были особенно сложными: она совершенно не чувствовала удовлетворения от рабочего процесса и нового проекта, а поскольку Оливия кинула их в самый разгар декабря, отправившись в отпуск, на плечи Эшли легло в три раза больше работы, что сказывалось на ее состоянии. Но работа была лишь одной из бед, которые так огорчали женщину. Прошло уже достаточно времени с тех пор, как они с Трейси попробовали построить что-то, что люди называют отношениями, но чем больше времени проходило, тем сильнее — даже сопротивляясь этому — Эшли сравнивала эти отношения с Грэйс. Будучи зрелым человеком, она ясно осознавала, что такой подход к жизни просто абсурден, и, конечно же, Трейси никогда не будет как Грэйс, а Грэйс никогда не будет как Трейси — и не поэтому ли Эшли решила попробовать что-то новое? В солнечном сплетении было туго, а при каждом вздохе ее грудь наполнялась невероятной болью, отзываясь в сознании совершенно нелепой мыслью: «А что, если я совершила ошибку?». Времени думать никогда не было: работа, дом, Трейси, развлечения, а затем бурные ночи. Ведь бывает же так, что решение, которое ты принимаешь, просто не срабатывает. Иногда Эшли даже терялась в днях, потому что вся жизнь превратилась в какой-то сплошной снежный ком, который нес ее в ту сторону, которую она даже не видела. Нет, Трейси все еще была такой же, какой Эшли ее знала — она практически молилась на женщину, предоставляла ей свою теплую постель и любовь, а вечером всегда предлагала вместе поужинать. Трейси даже не давала Эшли заскучать, постоянно стараясь вытащить ее куда-нибудь в город, и в какой-то момент Бэнкс поймала себя на мысли, что ей просто пытаются угодить. Прогибаются под ее капризы, ведут учет прежних ошибок и делают все, чтобы в чужих глазах мелькнуло хотя бы подобие той любви, которую Трейси так ждет. Но Трейси делает это не ради чего-то конкретного, словно пытаясь «заслужить любовь», а потому, что находит в этом некий смысл своей жизни — радовать Эшли и отдавать все, что у нее есть. В конечном итоге, глубоко в душе они обе знают, что питают друг к другу совершенно разные, несопоставимые по силе чувства. И в некотором роде Эшли тоже любит Трейси. Где-то в извращенном сознании, под саднящими ребрами и ровно бьющимся сердцем, Эшли любит Трейси хотя бы за то, насколько та отчаянная. Но ощущение того, что все происходит не так, как должно, так и не покидает женщину. В кармане вибрирует телефон, и Эшли достает его так стремительно и возбужденно, словно от этого зависит вся ее жизнь, и от превью на экране у нее расплывается широкая улыбка, а стук сердца начинает заглушать мысли. «Ого, не ожидала, что ты поздравишь, но мне безумно приятно. Спасибо, я правда рада была слышать это». Сообщение от Грэйс не идет ни в какое сравнение с умиротворенностью в кабинете и неспешными мыслями, от него Эшли хочется запрыгать, как школьнице, раскраснеться и смутиться так, словно она только что получила приглашение на свидание от самой потрясающей девчонки в старшей школе. Она и сама не понимает, отчего так разволновалась, ведь это вполне закономерно — поздравить Грэйс с днем рождения и не делать из этого огромной проблемы. Несмотря на то, что предыдущие месяцы они так и не общались, давая время друг другу идти дальше, Эшли все еще чувствовала тепло и определенную любовь к девушке, и почему-то этим утром, когда она набирала сообщение Грэйс, тщательно подбирая слова и переписывая сообщение десятки раз, она ощущала, как дрожали ее пальцы. Эшли ярко представляла себе эту картину: как Грэйс возьмет телефон в руки, просмотрит кучу новых сообщений и среди них найдет одно от Эшли, как она нахмурится, почешет нос и подожмет губы, а затем ее улыбка дрогнет, и она точно — точно-точно — улыбнется и будет так же долго обдумывать ответ. «Напишешь мне, где ты сейчас обитаешь? Я бы хотела передать тебе подарок», — быстро набирает Эшли с глупой улыбкой, и почему-то в ее голове нет ни одной мысли о том, насколько может быть неудобен этот вопрос для девушки. «Я не думаю, что это очень хорошая идея — встречаться нам…» Ответ приходит только через минут десять, и тут же отрезвляет Эшли. Ну, конечно, она могла бы догадаться. На самом деле, Эшли даже не собиралась приезжать к Грэйс лично, а лишь отправила бы ей курьера с подарком, поскольку на этот день у нее было запланировано много дел, но почему-то ответ девушки будто бы окатил ее ведром холодной воды. Вот она реальность — жестокая и закономерная, и у Эшли даже не было права злиться на Грэйс за ее нежелание пересекаться, но она искренне никогда бы не подумала, что та может так ответить, и почему-то от этого осознания становится так плохо, что у Бэнкс едва ли не накатывают слезы. На что еще она могла рассчитывать? «Я хотела отправить курьера… Но если это неудобно, то, прости, я не хотела тебя смутить». В конечном итоге Грэйс сдается и почему-то чувствует себя максимально глупо, словно единственное, чего она хочет — это зарубить любое их общение на корню. Извиняясь, она присылает свой адрес, отмечая, что будет дома только после шести, и еще раз благодарит Эшли за поздравление.***
Жизнь — удивительная штука. В погоне за счастьем, за этой слепой мечтой, мы теряем ощущение действительности и того, что окружающее нас — всего лишь самообман, и жить в этом сказочном мире настолько удобно, что у вас едва ли хватит решительности взглянуть правде в глаза. Трейси чертовски не хотелось вылезать из своего придуманного мира, альтернативной вселенной, где все складывалось настолько идеально, как бы она того и хотела. Она будто бы становилось слепой, предпочитая игнорировать или не замечать те вещи, которые, казалось бы, лежали на поверхности, и которые подмечали все остальные, но говорить об этом почему-то не решались. Знаете, это совершенно дурацкое чувство, когда ты видишь, как твой друг счастлив в каком-то нелепом самообмане, и ты давно не видел его в подобной эйфории, и у тебя просто не хватает духу, чтобы сказать о том, что происходит вокруг на самом деле. Потому что ты просто любишь его, ты счастлив оттого, что он улыбается и, возможно, этот самообман — единственное, что у него есть, что действительно важно для него. Именно об этом думала Мелисса, сидя на встрече с Трейси и чувствуя, как ее желудок буквально сжимается от любви и какой-то унизительной жалости к подруге. Удивительно, что от ревности и обиды за то, что Трейси не рассказала ей раньше о своем переезде, ничего не осталось. Под удивительно спокойную фортепианную музыку Мелисса слушала о невероятной жизни Маккартни, замечая, как возбужденно блестят ее глаза, какой живой и энергичной кажется жестикуляция, и что в ее словах столько любви и нежности. — И я просто… Я не знаю, я чувствую себя такой счастливой рядом с ней, — грудная клетка Трейси высоко вздымается, а голос вибрирует от взволнованности. — С тех пор, как я увидела ее, я чувствовала этот интерес к ней, и все закрутилось как-то само собой… Мелисса лишь тактично кивала головой, стараясь не встревать в монолог Трейси, потому что складывалось чувство, будто бы женщине просто необходимо выговориться. И она все говорила, и говорила, и говорила, и Мелисса смотрела на нее, совершенно не зная, что сказать. То, что это нездорово? Что это не та Трейси, к которой она привыкла? Что все это, черт возьми, такая слепая любовь, что хочется зарыдать вместе с подругой, взять ее за руку и умолять: «Уезжай отсюда, уезжай сегодня же. Зачем черт тебя дернул вообще все бросить ради нее?». — Клянусь, я не встревала в их отношения, и Эшли сказала мне, что их расставание с Грэйс было совместным решением, — продолжала рассказывать Трейси, будто стараясь убедить Мелиссу в том, что она ни в чем не виновата. — Я знаю, о чем ты думаешь, и как это выглядит со стороны, как будто Эшли тут же переметнулась ко мне, но это не так. Прошло какое-то время, прежде чем она рассказала мне об их расставании, и это я настояла, чтобы мы могли попробовать что-то… В какую-то секунду Трейси вдруг показалась Мелиссе такой наивной и мечтательной, словно перед ней сидела не мудрая самодостаточная женщина с деловой хваткой и сильным характером, а влюбленная школьница, у которой напрочь отбило мозги от любви. «Трейси ведь не такая», — продолжала повторять про себя Мел, пока подруга рассказывала про всю эту привычную рутину и жизнь с Эшли. — Но она счастлива с тобой? — внезапно встревает Бёрк, и щеки Трейси вспыхивают румянцем, а ее словесный поток внезапно прекращается. — Мне хотелось бы в это верить. Вот так просто, что и не придраться. Но Мелисса щурится, словно пытается найти какой-то подвох, а женщина лишь дарит ей маленькую улыбку. — Хотелось бы верить? — Я ведь не дура, Мел, — иронично протягивает Трейси, делая быстрый глоток из своего бокала с шампанским. — И я вижу по твоему взгляду, о чем ты думаешь и что хочешь мне сказать. И я знаю, что Эшли не любит меня так, как я люблю ее, мы обе об этом знаем, но просто сейчас так комфортно… понимаешь? Вот и все. Рушатся хрустальные замки, а вместе с ними и все иллюзии относительно отношений Эшли и Трейси. «Но сейчас так комфортно», — прокручивает в голове Мелисса, пробует эту фразу на языке, перекатывая ее во рту. Неужели все сводится к этому? К осознанному самообману, что когда-нибудь это сработает? Ведь Трейси непременно знает, что если это не стерпится и не слюбится, что если Эшли так и не сможет остаться с ней — это разобьет ее сердце. И, вероятней всего, Трейси знает, что этим все и закончится.***
В огромном круговороте вещей Рождество пролетело слишком незаметно, что Эшли даже не успела почувствовать этого предпраздничного настроения и всеобщего трепета, в отличие от Трейси, которая с утра до ночи только и болтала о том, что ей нужно заехать еще в десяток магазинов, чтобы быть уверенной в том, что их квартира будет выглядеть в лучших американских традициях. Но было что-то волшебное и даже уютное в том, что, возвращаясь в дом Трейси, Эшли чувствовала себя так комфортно, как не ощущала себя в собственном доме. Трейси любила заморачиваться над мелочами, как и Грэйс: повсюду висели эти разноцветные мигающие гирлянды, а воздух был наполнен чем-то зимним и сладким из-за дюжины купленных на распродаже свечей. Трейси даже не обижалась, что ей пришлось одной заниматься подготовкой и украшением рождественской елки, и даже не догадывалась, что Эшли просто не могла перебороть себя, чтобы сделать это вместе. За последние недели она ощутила какое-то невероятное уныние по той жизни, которая была у нее с Грэйс. Не то чтобы Трейси была в чем-то плоха, она просто была другой, и все это было — другим. Может, именно поэтому Эшли так смертельно сильно хотелось и смеяться, и плакать, и извиняться перед женщиной за то, что она не могла дать этого же в ответ. Она смотрела на сияющую от счастья Трейси, невинно прячущую под елку подарки для Эшли, и ей хотелось упасть перед ней на колени, забрать ее ладони и, прижав к губам, умолять остановиться. Было в этом что-то такое, что делало Эшли такой счастливой и одновременно несчастной, словно она не заслуживала Трейси, не заслуживала всего того, что женщина для нее делала, потому что, в конечном итоге, она не могла отдать это в ответ. И Трейси, забыв обо всем, оставив подарки под елкой, бросается тут же к любимой, обвивая ее шею и чуть дрожа от соприкосновений со снегом, прилипшему к пуховику Эшли. Объятия Трейси тесные и приятные, что руки сами тянутся к ее талии, скользя по вытянувшейся кофте и желая пробраться к пояснице, под теплую ткань. — Я уж думала, ты не приедешь, — звонкий голос Трейси наполняет помещение, а Эшли улыбается ей краешками губ, попутно целуя в нос и нехотя снимая верхнюю одежду. — Прости, снова пришлось задержаться на работе, без Оливии совсем тяжко. Воздух вокруг становится горячим и тяжелым, когда Трейси вот так доверчиво льнет к женщине, готовая любить каждый сантиметр ее тела. Она показывает Эшли новый декор, купленный на рождественской ярмарке, а затем хвалится приготовленным ужином, и все, о чем может думать Бэнкс в тот момент: «Зачем мы делаем это?». Зачем, если это не сработает? Зачем, если от поздравления с Рождеством от Грэйс — подкашиваются колени и сжимается все внутри? И чем больше недель проходит, чем сильнее снегопад окутывает промерзший Нью-Йорк, тем сильнее Эшли ощущает то самое чувство, будто бы все находится не на своих местах. Она наблюдает за своей жизнью будто бы со стороны — безвкусной и жалкой, и так и не понять, к кому она испытывает больше жалости: к себе или Трейси? Как Трейси терпит все эти притворства, стараясь из раза в раз, корчась по ночам от подкатывающих слез и невыносимой боли, потому что в этом ли счастье — жить в постоянной иллюзии счастливой совместной жизни? И Эшли видит, как Трейси раз за разом хочет завести об этом разговор, но затем резко отступает, словно боится — боится, как и некогда Грэйс — услышать то, что она не готова услышать. Знает об этом, ожидает этого, но не готова. Потому что они обе знают, что это разобьет Трейси сердце. А Мелисса продолжает снисходительно кивать головой на все, о чем ей рассказывает Эшли. Она лишь поддерживает и говорит, что все наладится, и, может, когда-нибудь все действительно встанет на свои места. Все они — трое — найдут свое место в жизни, чувствуя себя легко и радостно и не испытывая при этом ощущения, будто что-то идет не так. Будто бы они не заслуживают того, что происходит вокруг них. — Как там дела у Грэйс? — спрашивает Эшли с такой интонацией, словно интересуется, не слышала ли Мелисса о скидках в супермаркете. Но Мелисса даже не пытается притвориться невозмутимой, ведь слышать подобный вопрос от Эшли — это, как минимум, неожиданно, и Бёрк не сдерживает смешок, наблюдая за женщиной из-под полуприкрытых ресниц. — Может, поинтересуешься у нее лично? — предлагает она, подтрунивая над Бэнкс. — Да брось, — фыркает та, демонстративно закатывая глаза. — Ты же знаешь, что мы не общаемся. — О, а написать поздравление с Рождеством размером с письмо для Санты, на это ты способна? Эшли моментально вспыхивает, не зная, куда деть свой взгляд. В ее груди даже клокочут отголоски возмущения — неужели Грэйс показала то сообщение Мелиссе? И почему за какой-то искренний порыв ей становится так неловко? — О, господи, не думала, что тебя так легко смутить, — смеется Мелисса во все горло, по-дружески хлопая женщину по руке, как бы успокаивая. — Мы просто встретились тем вечером с Грэйс, когда она получила твою смску, так что я краем глаза видела, какой объемной она была. Грэйс в порядке, она сейчас ударилась в изучение арт-дилерства из-за своей подружки, и, кажется, она очень довольна. — Подружки? Эшли чуть хмурится, чувствуя себя неловко от одной мысли, что за это время Грэйс вполне могла бы найти себе кого-то еще. Конечно, вряд ли она бы стала ждать Эшли вечно, а тем более давать ей миллионный шанс, но все же — чувство ревности вдруг так отчетливо всколыхнулось в ее груди, что Мелисса, явно предугадывая ее мысли, засмеялась. — Подружки. Подружка типа просто подружка, не девушка. Может, ты даже знаешь о ней, ее зовут Моника. Грэйс сказала, что довольно давно общается с ней. Моника даже переезжала к ней на какое-то время после того, как вы расстались. — Вот как, — кивает головой Эшли. — Ну, я рада, что у Грэйс все хорошо. Единственное, чего я хочу, чтобы она была счастлива. — Это взаимно, Эш. Поверь мне, она желает тебе того же.***
Эшли все реже оставалась у Трейси, словно пытаясь смягчить их падение, когда все вернется на круги своя, и Трейси прекрасно понимала, что причиной тому были не постоянные завалы на работе, и не дикая усталость, и не то, что Эшли хотелось побыть одной и проверить квартиру, а тот простой, до безумия смешной, факт, что Эшли просто не любила ее. Не любила настолько, чтобы выдержать еще какое-то время рядом с женщиной, позволяя себе принимать ее заботу и тепло, потому что в глубине души Бэнкс от этого тяжело и больно, и совершенно не хочется чувствовать себя такой желанной, когда в тебе нет сил даже взглянуть на человека, чтобы не соврать о своих чувствах. А может, Эшли просто устала принимать любовь в самом эгоистичном ее понимании, не отдавая ничего в ответ, даже если бы Трейси умоляла: «Останься, мне ничего не нужно от тебя, но только останься». Вряд ли Трейси действительно хочет от Эшли нечто большего, потому что в глазах ее — слепая мольба и эта безукоризненная любовь, от которой ломает все кости и сжимаются все внутренности, от которой так плохо и так хорошо, что мало кто может по-настоящему понять, каково это. Это решение далось нелегко, и Трейси сама до конца не понимала, зачем пошла на это, но почему-то чувствовала острую необходимость в том, чтобы это случилось. На улице было холодно, и промозглый ветер дул ей прямо в лицо, почти побуждая все бросить и уехать домой. Заварить себе сладкий какао, залезть с ногами на диван и просто отключиться от всех проблем. Но стоило этой мысли появиться в ее голове, как в толпе мелькнула знакомая фигура, и уже через пару секунд Грэйс стояла перед ней, неловко кивая головой в знак приветствия. Глядя на нее, Трейси думала о том, какой хрупкой и маленькой она выглядит, каким невинным кажется ее лицо, и есть в нем что-то такое детское, что чисто интуитивно тебе совершенно не хочется причинять боль или зло этому человеку. Махнув рукой по направлению вдоль улицы, Трейси предложила немного пройтись, а если они окончательно замерзнут, то можно будет свернуть в любое кафе, чтобы согреться. Почему-то мысль о том, чтобы просто засесть с девушкой в кафе, отдавалась чем-то неуютным, словно все это время Трейси придется прятать свой взгляд и чувствовать себя крайне неловко. Хотя, что еще может быть более неловким, чем пригласить Грэйс на встречу, чтобы поговорить об Эшли? — Я даже не знаю, с чего начать, — неловко заулыбалась Трейси, мельком поглядывая на девушку, которая, казалось, выглядела совершенно невозмутимо, словно ей совсем не было дела до того, о чем они собираются говорить. — Наверное, мне стоит извиниться… — За что? — искренне удивилась Грэйс, тут же оживая. — За то, что все так вышло… Я не очень хорошо знаю тебя, но знаю, что ты хороший человек и что никто из нас не заслуживает боли. — Ты думаешь, что увела у меня Эшли, поэтому ты извиняешься? — улыбка на лице Голден стала еще шире, и Трейси даже как-то растерялась, не понимая, чему она так радуется. — Чтобы ты знала, я не держу на тебя никакого зла и тем более не считаю виноватой. В другое время и при другой обстановке могла быть любая другая вместо тебя… Трейси глубоко вздохнула, чувствуя, будто бы какой-то тяжелый камень, наконец, упал с ее плеч, а груз ответственности за решение Эшли — больше не был на ней. Ей почему-то думалось, что Грэйс тяжело переживает этот разрыв — и может, так оно и было, но только про себя — однако, встретившись с той, Трейси видела перед собой мудрую девушку, которая не старалась обвинить ее во всех бедах и проблемах в их с Эшли семейной жизни. — Значит, ты не держишь на меня обиды? — Совсем нет, — Грэйс даже осторожно коснулась плеча Трейси, ободряюще похлопывая и приподнимая уголки губ в маленькой улыбке. — Да и говорить об этом сейчас намного проще, чем полгода назад. Ведь это совершенно очевидно, что если бы Эшли была довольна всей нашей жизнью, то она никогда бы не сомневалась в том, с кем ей быть, но единственное, о чем я могу думать… Грэйс вдруг запнулась и закусила губу, словно обдумывая, стоит ли озвучивать это вслух и не ранит ли это Трейси. В конце концов, она могла понять, как сильно одержима женщина своей любовью к Эшли, и это вряд ли усилило бы ее обожание. Но Маккартни смотрела на нее заинтересовано, явно ожидая продолжения. — Как ты живешь с той мыслью, что она изменяла с тобой, и не боишься за то, что однажды она изменит и тебе? Этот вопрос был настолько простым и логичным, что Трейси и сама могла бы подумать о нем раньше, но тогда, глядя на Грэйс, она почувствовала, будто бы эти слова острыми шипами врезаются в ее сердце, а затем наполняют все тело. По правде говоря, Трейси никогда не размышляла над этим и, может, хотя бы потому, что знала, что Эшли не любит ее настолько, чтобы изменять — она скорее скажет в лоб: «Трейси, мне надоело», или «Трейси, мне стало скучно», или «Трейси, было здорово, но мне хочется разнообразия», или Эшли могла бы придумать столько всего, чтобы уйти от Маккартни честно и быстро, оставляя за собой выжженный след. Но Трейси совершенно не знает, что ответить Грэйс, она неловко пожимает плечами и отводит взгляд, по которому все предельно ясно читается: «Никто не застрахован от этого, и я не могу ничего поделать». Грэйс понимает ее как никто другой. Они какое-то время гуляют по улицам Нью-Йорка, внезапно меняя разговор на отвлеченную тему, будто обсуждать работу и политику куда интересней, чем говорить об Эшли, и Трейси теряется в этом спокойствии рядом с Грэйс. Она боялась, что они не выдержат и десяти минут вместе с ней, что Грэйс будет кричать и обвиняюще тыкать пальцем в нее, но вместо этого — Грэйс часто смеется, рассказывая о своей жизни, о том, что после ухода Эшли она, наконец, решилась на перемены. У Грэйс в голосе столько энтузиазма и фанатичности к тому, чем она занимается, что Трейси — в сравнении с той — чувствует себя совершенно опустошенной, поскольку все любимые вещи с появлением в ее жизни Эшли внезапно стали такими неважными. — Я думала, что если мы будем вместе, то это сделает меня самой счастливой, — внезапно призналась Трейси, наблюдая за тем, как фонари один за одним включаются вдоль улицы. — И когда она оказалась на пороге моего дома, я подумала: «Все, это судьба», и я впустила ее с твердой надеждой на то, что, наконец, все будет хорошо, что мы уже прошли через столько преград, чтобы быть вместе… Трейси мельком смотрела на Грэйс, боясь обидеть ее своими словами, но та, казалось, была настолько вовлечена в этот разговор, что представляла себя на месте женщины, вместо того, чтобы испытывать злость на то, что эта интрижка с Эшли тянулась уже какое-то время. — И я так сильно любила ее, так слепо обожала, что мне казалось, будто бы этого достаточно, чтобы тебя любили в ответ, — голос Трейси вдруг дрогнул, а в глазах моментально защипало от осознания собственной глупости. — Она была первым человеком, которого я по-настоящему полюбила, не отдавая себе отчет в том, насколько это может быть больно, потому что… Мобильный тихо завибрировал в руках, высвечивая на дисплее короткое смс от Эшли: «Прости, планы на вечер поменялись. Поужинай без меня, ладно? Увидимся завтра!». И Трейси отчего-то улыбнулась, чувствуя, как в горле проглатывается колючий комок боли, а слезы готовы вот-вот вырваться, стыдливо скатываясь по щекам. И признать это было так же просто, как и открыть Эшли дверь в тот день, как впустить ее в свою квартиру, в свою жизнь, как впервые сказать ей: «Я люблю тебя», как выбирать для нее подарки и готовить ужины, как признавать, что перед ней лежит самый красивый человек в ее жизни. Это было так легко… — Я не знала, насколько это может быть больно, потому что она никогда не полюбит меня в ответ, — заканчивает Трейси, и воздух наполняет ее легкие, рождая какую-то невероятную свободу. — Потому что Эшли любит тебя и только тебя, даже если она не скажет тебе об этом, просто знай. Что на это могла сказать Грэйс? Сказать, что это уже не имеет никакого значения, или посочувствовать Трейси, или вдруг озлобиться на то, что Эшли тоже была любовью всей ее жизни, которая просто «запуталась» с появлением Маккартни? Грэйс не знала, и холодный воздух, задувающий под ее шарф, отвлекал от всех этих мыслей гораздо сильнее, чем можно было себе представить. Не найдя нужных слов на это признание, Голден вдруг сделала короткий шаг к женщине, распахивая объятия и крепко обнимая Трейси, словно они были лучшими подругами. И, на удивление, Трейси прижалась к ней в ответ, чувствуя, как веет теплом от чужой щеки, как приятно пахнут волосы, и представляя, как могло бы колотиться сердце в этой — совершенно несуразной — ситуации. — Ты главное будь счастлива, ладно? — едва слышно бормочет Грэйс, в умоляющем жесте сжимая плечи женщины. — Даже если не с ней, но обязательно будь! И слова эти заполняют горячим воском все тело Трейси, они обволакивают и согревают ее, а затем медленно застывают, оставаясь в грудной клетке навсегда.***
Эшли объявилась в ее доме уже поздней ночью, когда та мирно спала. Настойчиво нажимая на дверной замок, она ругалась матом себе под нос, не понимая, почему ни один из ее миллиона ключей не подходит. Ноги не слушались, а перед глазами все плыло из-за алкоголя. Она не помнила, когда в последний раз так напивалась, и, наверняка, на утро ей будет ужасно стыдно, но какая, к черту, разница, если ей все равно не открывают дверь? И она стучит кулаками, и кричит в тихом подъезде, не боясь, что кто-то вызовет копов. — Да открой же ты дверь, в конце концов! Открой… — голос совсем низкий и сорванный, словно до этого Эшли была на каком-то концерте, а не в обычном баре, в котором даже ни с кем не разговаривала. Через минуту какой-то возни за стеной дверь все-таки открывается, и Эшли, едва удерживая равновесие, опирается на стену и выдавливает из себя счастливую пьяную улыбку. — Эшли, какого черта ты здесь делаешь? — Грэйс, кажется, в мгновение просыпается, с ужасом оглядывая женщину и не понимая, что нужно предпринять: втащить ли ее в квартиру или захлопнуть дверь перед ее носом. — Стою, тебя жду. — Откуда у тебя мой адрес? — не сдается девушка, преграждая путь в квартиру. — Подсмотрела у Мелиссы в телефоне, — Эшли почти настойчиво прорывается вперед, заглядывая за плечо девушки. — Впустишь меня или ты не одна? Грэйс понимает, что разговаривать с пьяной Эшли почти бесполезно, но все же уж лучше она попытается выяснить это сейчас. — Зачем ты приехала? Разве ты не должна быть у Трейси или тебе вновь стало скучно? Вряд ли бы это задело Эшли сильнее, чем будь она трезвой, но женщина в момент становится почти серьезной, даже застывает на месте, поднимая взгляд на Голден. И выглядит она такой жалкой и заплаканной, что у Грэйс все же екает сердце, а кровь разносится по венам практически моментально. Она смотрит на Бэнкс и напоминает себе о том, что перед ней стоит та самая властная женщина, которую все боятся и уважают, стоит перед ней, жалкая и павшая, и от этого становится так невыносимо тоскливо и мерзко, что Грэйс все же делает этот шаг назад, позволяя Эшли войти. Однако Эшли не движется. Она остается на своем месте, не прерывая зрительного контакта и будто бы оскорбленная вопросом Грэйс, а затем, едва разлепляя губы, тихо бормочет: — Потому что я люблю тебя. Я люблю только тебя и никого другого… И я была такой дурой, я думала, что, может, если я уйду, то действительно что-то изменится, но я продолжаю любить только тебя. Всегда. У Грэйс даже не получается воспринять это как пьяный бред, ведь язык Эшли чуть заплетается, а глаза блестят не то от выпитого, не то от слез, но Голден слишком хорошо знает этот взгляд. Сколько же раз она его видела, сколько раз покупалась на одно и то же, прощая все грехи мира лишь за то, что Эшли смотрела на нее таким образом. И где-то по позвоночнику мчится знакомая дрожь, и где-то в сердце оседает нежность и любовь к женщине, будь она хоть самой невыносимой. Эту любовь не вытащить из груди, не растратить и не раздать другим, потому что эта любовь — особенная, и она только для Эшли. Любовь прощает все… …но сколько раз стоит наступить на одни и те же грабли, пока ты не поймешь, что это просто не работает? Не-ра-бо-та-ет. И в тот момент кажется, что вселенная превращается в густую бесконечность, что время останавливается, а Эшли перестает моргать. Кажется, будто бы все теряет всякий смысл и приобретает новый, и Грэйс хочется смеяться, глядя в любимое лицо, хочется трогать его пальцами и целовать холодные щеки. Любить, любить, отчаянно безумно любить. Но уже не ее. Руки у Эшли горячие, и, кажется, будто бы проходит вечность, прежде чем Грэйс делает к ней шаг, а затем касается чужой кожи, вспоминая эти такие далекие прикосновения. И Эшли осматривает их ладони с жадностью и думает, думает, думает… — Пожалуйста, дай мне шанс все исправить, — слетает с ее языка быстрее, чем Грэйс сама решается на то, что давно копилось у нее под языком. — Эшли… — Пожалуйста, дай мне последний шанс, и я клянусь, что никогда не подведу тебя. Голос женщины дрожит, и от взгляда, которым она смотрит, хочется спрятаться, но Грэйс так устала от этого. Устала идти на поводу и верить, и глупо надеяться, что когда-нибудь все изменится, что когда-нибудь, дав сотый шанс Эшли, что-то станет иначе. И неужели так трудно признать тот простой факт, что они больше не счастливы друг с другом? И нужно ли цепляться за эти тлеющие нити их некогда прочной связи? — Я простила тебя за все, и я прошу прощения, если когда-либо делала тебе больно, — перебарывая слезы, Грэйс смотрит прямо в глаза Эшли, не веря, что ей хватает на это смелости. — Но нам так лучше. Друг без друга. Пожалуйста, давай прекратим мучить себя и других? Мы все заслуживаем того, чтобы быть счастливыми, чтобы жить честно хотя бы сами с собой. Я правда люблю тебя, Эш, люблю всем своим сердцем, и именно поэтому я отпускаю тебя. Эшли смотрит на нее так, словно не верит своим ушам, и вздох останавливается где-то в ее горле, а алкоголь будто моментально исчезает из крови. Она смотрит на Грэйс, и ни одни слова в мире не могут описать всего того, что она ощущает, и никакие слова не в силах сорваться с ее языка. Все моментально кажется таким глупым и драматичным. И то, что она пришла к Грэйс домой, и то, что в другом доме ее ждет Трейси, и то, что сама Эшли — без дома. По губам Голден читается сдавленное: «Прости», а в ее жестах и аккуратных поглаживаниях нет ничего интимного, даже привычно-семейного. Ни-че-го. Эшли уходит в угнетающей тишине.***
Есть ли хоть какое-то счастье в том, чтобы жить в самообмане? Есть ли счастье в надежде, что когда-нибудь тебя полюбят? После встречи с Грэйс Трейси еще долго думала об их разговорах, и единственное, что ей казалось правильным — вернуться домой. Там, где ее действительно ждут и любят, где не тешат призрачными надеждами о том, что когда-нибудь все будет хорошо. Трейси не жалела о своем решении переехать в Нью-Йорк, она не жалела, что дала себе шанс попробовать отношения с Эшли, но когда это, очевидно, не складывалось, она не могла больше притворяться. К тому же, за последнее время Бэнкс еще больше ушла в работу и выглядела какой-то подавленной, какой Трейси ее еще не видела. Застав Маккартни за сбором вещей, Эшли даже на минуту потеряла дар речи, явно не осознавая, что происходит. — Куда ты собираешься? — едва успев прикрыть входную дверь, женщина прошла в гостиную, глядя на наполовину заполненный чемодан Маккартни. — Домой. Босс сказал, что без меня они совсем не справляются, — протянула Трейси и, выпрямившись, саркастично ухмыльнулась. — Стоит признать, что я незаменима. Сердце Эшли вдруг пропустило удар, и от этого выражения лица женщины, и от факта, что она собиралась улететь домой, и что все будто бы возвращалось на круги своя. Она смотрела на Трейси, вспоминая ту самую стерву, которую она впервые увидела в Сан-Диего, но между тем она не могла отделаться от странного чувства комфорта и любви, которое всегда было рядом с ней. — Ты собираешься вернуться в Сан-Диего и даже ничего мне не сказала? — опешив, Эшли не знала, как себя вести, поскольку эта новость была настолько неожиданной и сбивающей с толку. — Я пыталась дозвониться до тебя и оставила два сообщения, — кинула Трейси, и Бэнкс могла уловить в ее голосе обиду за то, что та даже не удосужилась ответить ей. — Черт, я так замоталась после вчерашнего совещания, что даже забыла перезвонить… — Эшли вдруг закопошилась в сумке, ища свой телефон и сверяя звонки, будто бы это что-то могло изменить. — Прости, я в последнее время была слишком загруженной, но ты же знаешь нашу работу… — Знаю, — неожиданно перебила женщину Трейси. — Поэтому не стала пытаться застать тебя дома, раз после работы ты не приехала сюда. Эшли замялась, подходя ближе и осторожно пытаясь коснуться плеча женщины. Она бы слукавила, если бы сказала, что не думала, что такое могло произойти. Все было вполне ожидаемо, но то, что Трейси решила уехать так стремительно и спонтанно — заставляло Эшли чувствовать себя ужасно. — Ты уверена, что хочешь уехать? Эшли спрашивает издалека, вновь не заводя прямой разговор об их отношениях, которые в последнее время и отношениями-то назвать язык не поворачивается, и Трейси вдруг начинает тихо смеяться, и в смехе ее столько невысказанной боли и бессонных ночей, и слез, и обожания, и всего того, что она оставит прямо здесь — в этой комнате, в эту минуту. Трейси смеется, и в глазах Эшли наворачиваются слезы. — А ты как думаешь? — в ответ спрашивает Маккартни, на секунду отложив все сборы и оборачиваясь лицом к женщине. — Я… я не знаю. — Знаешь, — настойчиво говорит та. — Конечно, знаешь. Мы обе знаем. Когда-то я решила, что бросить все и переехать в Нью-Йорк ради тебя — это было самым болезненным решением за мою жизнь, но теперь я понимаю, что мое решение вернуться — намного больнее. Сделав несколько шагов к Эшли, Трейси протянула к ней руки, стараясь удержать тактильный контакт, которого ей всегда так не хватало. Трейси хочет уехать не потому, что перестала любить ее или вдруг неожиданно осознала, что ее чувства никогда не будут взаимны, а потому, что это единственный шанс позволить боли забыться и начать жить своей жизнью. Своей, а не жизнью Эшли. — Ты же знаешь, Трейси, что я безумно дорожу тобой, и все, что было между нами — было по-настоящему, я бы никогда не пришла к тебе, если бы не думала, что у нас нет шанса, — умоляюще бормочет Бэнкс, прижав к груди чужие ладони. — Пожалуйста, не оставляй меня. Только не ты. — Я знаю, что ты не хочешь делать мне больно, как и не хотела делать больно Грэйс, но тебе стоит подумать о себе. Разберись, что нужно тебе, а не мне и не ей, потому что это единственный шанс стать счастливой. А я вижу, что со мной ты несчастна. — Не говори так… — Я благодарна тебе за каждую минуту, проведенную с тобой, — щеки будто бы ласкают раскаленные плети, когда Трейси покрывает их маленькими поцелуями, от которых сердце падает куда-то в ноги, а кровь останавливается во всем теле. — Я благодарна тебе за все, что ты делала для меня, и за то, что дала нам этот шанс, но больше всего я благодарна тебе за то, что ты впервые заставила меня чувствовать себя такой… Эшли сама делает этот короткий шаг и, обвивая талию Трейси, легко касается ее губ, чувствуя, как тело напротив обмякает в ее дрожащих объятиях, и думая, как наверняка нелепо они смотрятся со стороны — целующиеся и рыдающие. Подумать только, эта стерва, которая умудрилась подколоть ее из-за кофе, заставила ее разрыдаться. За окном неспешно падает снег.***
Гул посетителей кафе выбивается на первый план, заставляя отчего-то замолчать и слушать этот бесконечный поток чужих разговоров. Горячая чашка обжигает ладони Трейси, хотя все ее тело мелко дрожит — от самых пят до макушки головы, и происходящее в ту минуту кажется ей каким-то запредельным. Нереальным. «Быть такого не может», — повторяет она себе, бездумно размешивая сахар. Она вглядывается в свое отражение в кружке, словно пытается отыскать на дне какую-то истину, будто бы пытается понять, насколько правильным будет это решение? Дома ее ждут упакованные чемоданы и несколько конвертов с отчетами, которые нужно будет отправить на ближайшей почте, но единственное, о чем она может думать — как это произойдет? Насколько неловкость сожмет ее горло, что она не выдавит из себя ни слова, насколько неловкость повиснет в воздухе, заставив всех остальных людей замолчать и обернуться именно к этому столу? — Уже собрала чемоданы? — подпирая щеку кулаком, интересуется Грэйс, и Трейси будто бы выныривает из своих мыслей, переводя взгляд на девушку. — Вчера вечером упаковала последние вещи, — кивает она, расплываясь в небольшой улыбке. У Грэйс красивые родинки разбросаны по всему лицу, а еще красивая улыбка, и глаза — такие чистые, невинные и глубокие, что ума не приложить, как Эшли решилась оставить ее? Но все это не так важно в сравнении с тем, что у Грэйс огромное и доброе сердце, от нее так и веет теплом — солнечной осенью, корицей и глинтвейном, под улыбкой Грэйс хочется греться и улыбаться ей в ответ. Трейси не может злиться на то, что Эшли любит ее. Любой бы любил. — Думаешь, так будет лучше? — спрашивает Голден, заправляя непослушную прядь за ухо. — Так будет правильней. Для всех нас. Грэйс понимающе кивает головой, а затем устремляет свой взгляд в окно, наблюдая за мелькающими мимо фигурами. Она думает о том, а что бы было, если бы после всего происходящего — Трейси не улетела в Сан-Диего? Что было бы, если бы она позволила Эшли остаться в своей жизни? Встречались бы они втроем на ужинах в ресторане и со смехом вспоминали всю эту историю, ходили бы вместе на каток или возненавидели бы друг друга? Рано или поздно ведь могло же такое случиться? И что бы было, если бы только Грэйс раньше позволила себе быть собой, а не чьей-то копией, если бы решилась говорить обо всем, что ее волнует, сразу же, не ожидая, пока проблема превратится в зияющую дыру из которой больше нет выхода? Что было бы, если бы Эшли знала последствия всех своих действий и не шла на поводу у желаний, которые априори были губительны для всех. Что, если бы она подумала о собственных чувствах, о том, чего хочет она, а не хотят от нее другие? Что было бы тогда? И что если бы Трейси выждала ту самую командировку, не позволяя себе срываться с обрыва в те самые чувства, в которых и перспективы не было. Она ведь знала об этом с самого начала. Что, если бы она просто дала себе время все забыть и начать жизнь с чистого листа, без Эшли, без Грэйс, без всех, кого она успела узнать в Нью-Йорке? Сколько «если бы» встречается в нашей жизни… Все, конечно же, было бы иначе, но это уже совершенно другая история. От этих похожих мыслей Трейси и Грэйс отвлек колокольчик, висящий над дверью в кофейню, и их взгляды проводили несколько входящих внутрь людей, спешащих спрятаться в уютном тепле, а потом, засыпанная снегом и с раскрасневшимися щеками, появилась она.