ты на секунду представь

– А если бы я, смотри, – Лёша падает на кровать, раскинув руки, и Антон только и успевает, что спешно согнуть в коленках вытянутые поверх одеяла ноги, – просто представь на секунду, что, если я перееду жить к Соне? Антон косит глазами на брата, но тот практически серьёзен, по нему вечно не поймёшь: то ли он взаправду говорит, то ли ни единая мышца не дрогнет, а он врет напропалую. – Какой реакции ты от меня хочешь? – спрашивает Антон ровно, но появляется необходимость срочно деть куда-то вспотевшие руки, пристроить их для дела, и парень хватается за шов чёрных домашних штанов как за соломинку, дёргая торчащую ниточку. – Говорю же: просто представь, – отмирает где-то сбоку от него Лёша, и Антону ощутимо дурнеет. Брат не звучит фальшиво, зато он звучит неестественно бодро и подсознательно Антон вынужден перебирать в своей голове объяснения этому: будто храбрится, держит лицо, чтобы нырнуть с головой в омут, – как бы тебе было? Лёша никогда не производил впечатления жестокого человека, но сейчас Антон думает, что несознательного садизма брату не занимать, он, как будто знает, давит по больным местам, отслеживает снизу вверх его реакцию, не моргает, чтобы ничего не упустить и слова чеканит отчётливо, с расстановкой. – Просто представь, что я уехал обратно в Эстонию, включи фантазию, – если у Леши, как оказалось, местами всплывают приступы неконтролируемого желания причинять боль, то у Антона в критических ситуациях желание ударить побольнее пропадает, и реплику он бросает только на выдохе, без агрессии. Впрочем, удержаться от того, чтобы выпустить колючки, смог бы только святой, – завёл бы себе какую-нибудь и свалил на год? Лёша дрыгал ногой, но вдруг перестал, с потрохами выдавая в себе ступор от услышанного. Если и возникло кратковременное желание вступиться за Сонину уникальность и исключительность, то оно сразу же растворилось без следа, замещенное – как будто больше одного впечатления, больше одной мысли он не мог в этом состоянии удержать в голове – какой-то необъяснимой апатией, сконцентрированной в считанные минуты, как в тот год, когда Антон играл за «Левадию» и он так же звездочкой лежал один на их кровати, осоловело втыкал в потолок и ничегошеньки не хотел, ни в чем не нуждался и под страхом смертной казни не признался бы, что ломает, не нашёл бы слов, чтобы объяснить, живописать в красках, как это, когда выворачивает спазмами, крутит, и агонически судорожно набираются мессенджи совершенно нейтрального содержания: как дела? у меня? лучше всех, ты же знаешь вылечили твою ногу? точно не болит? встретить тебя в субботу в аэропорту? Антон цепляется взглядом за верхушки соседних многоэтажек, которые маленьким микрорайоном ютятся где-то далеко от центра Москвы. Такая же квартира в центре стоила бы им в месяц сумму значительно большую, но даже это они уладили бы, захоти один из них жить на этой пороховой московской бочке с непредсказуемыми соседями, галдежом под окнами и плотной застройкой, как в Питере, когда у них у съемной двушки окна выходили во двор-колодец, и небо виднелось квадратиком наверху, и то – если прижаться лбом к стеклу и до боли скосить глаза. Лёша упрямо твердил, что не вынесет в центре и недели, хотя то и дело срывался туда в магазины, клубы и рестораны, и все-таки каждый вечер упрямо проводил за рулём на двадцать пять минут больше, чем мог бы, и в изнеможении падал на кровать лицом вниз, мечтая, чтобы не ныли так назойливо все мышцы. А Соня обитается, кажется, где-то на Кутузовском или рядом, около третьего транспортного кольца: там невероятные виды на Москву-сити и совсем уж сюрреалистично, когда верхние этажи тонут в тумане или низких кучевых облаках. Для Антона эстетика московского делового центра раскололась только недавно, когда он привык видеть его каждый день, и он примелькался, потерял очарование и приобрёл суетность, чураться которой в двадцать два зазорно, но каждый раз Антон без сожаления оставлял высотки за своей спиной. Мысли метались, как в пейнтболе шарики с краской, и резиновые оболочки то и дело рвались с цветными маленькими взрывами, а может, у него лопались капилляры в глазах от напряжения, – красный всполох, ещё один, и ещё; Соня почему-то с самого начала стала у него ассоциироваться с сити, будто она действительно там жила, и суету-мелочность офисов он невольно стал переносить и на Лешину мадам: если ему, футболисту с символическим средним образованием спортивного интерната, где почти все учили для галки, простительно рассуждать об этом, то Соня пусть будет ограниченной и недалёкой в его понимании, приземлённой и меркантильной. – Тох, – после долгого молчания снова отмирает Лёша и садится на кровати; он стягивает через голову худи, трёт переносицу, открывает рот, хмурит брови и не знает, как ещё сильнее протянуть эти секунды, прежде чем набраться смелости и сказать, – ну, хуево было. Он подбирает слова ужасно медленно, будто весь свой словарный запас листает как карточки в библиотеке, тщательно, пробует на вкус «я скучал», находит реплику слишком односложной и изо всех сил тщится распространить предложение, как учили в школе, но Антон вдруг распахивает безумные глаза, которые сверкают не то гневно, не то затравленно: – А мне должно быть радостно? – резко бросает брат, и голос его звенит от обиды, хотя Лёша вплоть до этого момента думал, что его внутренний ребёнок эту черту свою изжил уже, и обида прозвучит более изощренной и взрослой, чем сорвавшийся на высокие ноты голос, – Ты просто приложи усилие и поставь себя на мое место... если сможешь. Лёша теряет над собой контроль – в голове крутится навязчивая идея, что это все тоже инфантильно и в ходу у них уже лет пятнадцать, если не больше – и сгребает брата в охапку. Антон трепыхается, как загнанный зверёк, бормочет что-то про то, как будет плохо, если Лёша уйдёт, тут же корит себя за откровенность, потом корит за малодушие и недоверие к брату, потом путается, сбивается, начинает сначала. Поймав случайную ремиссию в этой латентной, только из последних сил сдерживаемой, истерике, Антон выбирается из этого клубка рук и ног и настороженно садится у изголовья кровати, и смотрит он тоже цепко, внимательно, хотя нервоз возведён практически в абсолют и паранойя застилает глаза пеленой так, что самые безобидные жесты взрывают воображение яркими картинками. – Давай, добей? Скажи, что переезжаешь? Это был типа сетап, и давай, ебошь, – дергает парень плечами, вскидывая брови. За этим больше, чем можно прочитать со стороны, но Лёша не совсем сторонний наблюдатель: какая-то тонкая струна рвётся, когда он понимает, что брат почти без надрыва ждёт, пока ему всадит нож в спину самый родной человек на свете. И даже если Соня третирует не первый месяц – он будет тянуть до последнего, искать лазейки, мечтать, что все устроится само собой, но сил обрубить связи с Антоном – ментальные связи, которые почти слышно трещат по швам, физическую близость – ему не достанет, будь это вопрос жизни и смерти. На страшном суде ему вменят в вину его метания и нерешительность. – Не уйду я, Антон, – обещает парень глухо, берет в свои ладони кисть брата и прикладывает ее к своему горячечному лбу; металл колец на указательном пальце оставляет следы, – никогда я от тебя не уйду, – обреченно шепчет Лёша, предвосхищая осторожные сомнения Антона, который обмирает на мгновение, а потом принимается часто-часто моргать, – просто потому, что обещание застало его врасплох. Слова в этот вечер не в цене – им нужно настроиться на ещё один важный разговор, который неотступно маячит на горизонте уже бог знает сколько лет, и если Лёша щедр что-то гарантировать, то Антон будет требовать эти гарантии. Слушать, как брат убеждает – нет ничего предосудительного в том, что их связь распространяется на постель, я бы не смог, Тош, без этого, и что никто никогда не узнает, не посмеет их двоих осудить... Парадоксально, но с их окраины Москвы почти не видно – она туда, к северо-западу, а их квартира тонет в туманном молоке, живет своим микроклиматом – резко холодает, и приходится вставать посреди ночи, и закрывать окно. А возвращаясь под одеяло, встречаться взглядом с сонными глазами брата, которые глядят с щемящей нежностью и обещают все на свете – только не уходи.