ты на секунду представь

Автомобиль ощутимо закладывает вправо – Леша держится за ручку на двери, и все равно в каждую секунду времени он не сидит вертикально, а чуть наклонён к водительскому сидению, – но трасса в лобовое стекло выглядит исключительно прямой; область метров в пятьдесят, выхваченная светом фар, несётся под колёса, и ощущение собственной неподвижности возрастает из-за мягкости рессор; низкие столбики ограждения блестят красными светоотражателями, но расфокусированный взгляд направлен вдаль и не признает относительного движения обочины. По обе стороны трассы что-то колосится на полях; культура одна и та же справа и слева, но ветер дует поперёк дороги, даже поднимает пыль, и в лешино окно поле – гладкое, как светлый шёлк, однородное, а в окно Антона, за профилем его лица – тёмное, неровное, и в каждом направлении – своя текстура и градиент. Колёса шуршат размеренно и сухо; Леша чувствует скуку и чувствует раздражение, но объяснить его себе не может, поэтому бессильно жмурится. Под закрытые веки все равно проникает свет, отраженный асфальтом – на пустынной междугородней трассе Антон включил дальний, и фары безапелляционно выхватывают под колёсами каждый ущерб в дорожном покрытии. Глаза режет яркий свет, и Лешу парализует мигренью: тупая боль сидит занозой повыше переносицы, почти под кожей; такая боль неотступно преследует, озлобляет и выматывает, а время тянется нарочито долго: ничто не изнуряет сильнее. – Поставлю музыку какую-нибудь? – голос Антона он слышит с соседнего сидения, но выныривает сквозь болезненное марево словно со дна марианской впадины, чтобы ответить. – Голова болит, – огрызается он и щурится, разглядывая лицо Антона, который ведёт машину внешне спокойно, без следов усталости, утомления или напряжения. – Садись за руль, – иронии у брата в голосе нет; он знает, что неотрывно следить за дорогой проще за рулём, чем с пассажирского сидения, но боль давит на нервные окончания раскалённой кочергой, и на скорости за сто двадцать Леша едва ли состоятелен как водитель. Когда он жалуется на мигрень, Антон грешит на лилии. Большой букет лежит на заднем сидении, пачкает обивку терпкой пыльцой, а плотный сладкий запах законсервирован в изолированном от внешнего мира салоне; пахнет слишком приторно, слишком густо, чтобы терпеть соседство лилий долго. Антон кнопкой на подлокотнике опускает окно, и оно мягко утопает в дверце автомобиля. Леша откидывается на подголовник и отстранённо думает о том, почему им до сих пор не встретилось ни одной машины – ни навстречу, ни в попутном направлении; несколько раз они, не сбавляя скорости, промахивали мимо мотелей, которые на белых бетонных площадках нелепо торчали на обочине, выросшие здесь силами не иначе как потусторонними – такими они выглядели брошенными, пустыми: «крипово» – бросил Антон, сбрасывая скорость километров до шестидесяти в час около однотонного панельного домика в три этажа; пятна обзавелись резкими границами и оттенками, а табличка с названием – слабым красноватым свечением: так горят неоновые рекламные вывески на заведениях «под семидесятые». Если в мотеле и есть постояльцы, то путешествуют они на фольксвагене очень старой модели – он одиноко припаркован вплотную к зданию, – в его обшарпанных боках на несколько коротких мгновений отражаются белые фары автомобиля Миранчуков. По навигатору однообразно ползёт стрелка; время от времени она норовит выползти за экран, и тогда программа автоматически подтягивает картинку вверх, и тем не менее ландшафт не меняется ни в картах, ни за окном. Леша цедит воздух сквозь зубы несколько минут, потом облизывает пересохшие клыки и чувствует, как на языке остаётся пыль. Механичность и однобразность движений сушит мысли, отделяя их от эмоций и впечатлений. Антон рядом возится с магнитолой и телефоном, устанавливая соединение; здесь такая откровенная глушь, такие колоссальные расстояния, что понятие интернета звучит насмешкой. Но связь неожиданно появляется около какого-то районного центра, небольшого городка, который они проезжают мимо по объездной – город едва ли тысяч на пятьдесят человек, но Леша пугается, когда открывает глаза и видит в лобовое стекло натуральное зарево – светлая шапка у горизонта: рассвет за двадцать минут до полуночи. Антон касается пальцами экрана его телефона, уменьшает масштаб и пожимает плечами: «Световое загрязнение. Представляешь, как засвечено над Москвой?» То, что он включает, Леша сначала не берётся даже классифицировать и вогнать в какие-то рамки; Антон часто косит глазами в его сторону, прикрываясь тем, что смотрит в зеркало заднего вида – здесь, на пустынной трассе! Вместо осязаемой реакции Леша первые пару минут способен выдать только недоумение. – Ты проникнешься, – уверяет брат, когда мелодия идёт на спад после совершенно немыслимо высоких нот, которые берет певица и которые без сожаления прерываются ритмичной партией на фортепиано. – Джаз? – Леша вскидывает брови и даже будто бы мигрень отступает на второй план. – Джаз, наверно, – покладисто кивает брат и стучит ногтями по кожаной обивке руля, – что-то сложноопределимое, ты прислушайся. Восторг в голосе Антона неподдельный, но когда он берётся рассказывать биографию Азизы Мустафы-заде, про стиль ее исполнения, заимствования из народных мотивов и классических, у Леши возникает чужое и неприятное чувство, как будто сверлят здоровый зуб – Антон говорит не своими словами, а пересказывает ему запавшую в душу рецензию кого-то значительно более искушённого в музыке. Леша знает его как себя самого: на брата часто накатывают порывы стремления к чему-то высокому, но он лелеет это у себя внутри, ревностно охраняет и все равно бросает такие увлечения на зачаточной стадии. Не может не льстить такое доверие с его стороны, и меньшее, что брат ждёт в ответ – это одобрения его интересов. Не может не нравиться ему, если нравится Антону. Лешу через несколько минут с головой накрывает острым чувством какого-то эстетизма, правильного, единственно верного; в динамике их движения по трассе, в оглушительно-высоких нотах, в лилейном тошнотворном духе, в напряженных руках брата, когда тот намертво вцепляется в руль. Антон рядом облизывает пересохшие губы, выкручивает звук до конца и давит на педаль: ветер в ушах начинает свистеть, и автомобиль входит в поворот на немыслимо высокой скорости, заставляя Лешу вжаться в кресло и обмереть от страха. Сердце колотится часто-часто и гонит по телу адреналин, музыка звенит оглушительно и все вокруг проникается такой каноничной красотой, будто тысячи лет пазлы складывались для того, чтобы они вдвоём, сумасшедшие, неслись по темным дорогам под странные ритмы. Впереди приближается сюрреалистично огромная дорожная развязка с тощими столбами фонарей и переплетениями проводов между ними. Так же лихо, как газ, Антон давит и тормоз: Лешу швыряет вперед, и он безвольно виснет на ремне безопасности. – Ты сошёл с ума? – кричит он, судорожно хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, но звучит очень скромно, не в силах перекричать музыку. Антон хватает его за шею горячей сухой ладонью и целует в губы. Зубы стукаются друг о друга, руки дрожат, а ноги мелко покалывает, и они непослушные, как будто самое большое облегчение в жизни свалилось на них после колоссальных напряжений. Лёша цепляется пальцами за короткие волосы близнеца, гонит прочь неоновые вывески в своей голове, кричащие, что роднее и теплее губ он не целовал и не поцелует. Его не покидает чувство правильности.