Единица

2034 год. Антон надеется, что он не успеет промочить ноги. Ливень грохочет за окном и смазывает картинку; насколько Антон помнит, вокзал весь покрыт полупрозрачной крышей и каменными высоченными потолками. По меньшей мере, так было года три назад и навряд ли сильно изменилось; прогресса не хватает на такие мелочи. Впрочем, до метро всё равно рукой подать, и даже если уже никакой крыши нет, он успеет добежать до подземки в сухих кроссовках. За окнами мелькает Питер, проплывают привокзальные высотки и торговые поезда, дождь снова сечёт по стёклам — город встречает его так, будто не рад совсем, говорит ехать назад в Воронеж, как и много лет назад. Антон усмехается. Приезжает — тут дождь, как всегда, в любой из годов, когда он был здесь; не новость. Умнее парень стал, конечно, но зонтик не взял — незачем, просохнет, отогреется в тепле, даже если задубеет, а там уже возьмёт у кого-нибудь. А задубеет — руки точно, чёрт бы их побрал. От Петербурга тянет холодом, даже при взгляде, сыростью, ощущающейся как-то подсознательно, потому что её не может не быть — Антон никогда не любил здешний климат в любое время года, а осенью и подавно. На дворе-колодце — Питер сплошной колодец, сырой и провонявший затхлостью воздуха — октябрь, и погода на редкость премерзкая, по-особому, будто специально для него дождь решил быть холодным и раздражающим. Антон пошёл бы на поводу у города и вообще бы, будь возможность, не приезжал, но возможности нет, поэтому и ему, и Петербургу, и всем, кто его не ждёт — придётся с этим мириться. Он глубоко вздыхает и кашляет, будто подавившись пылью старого вагона, а холодный, будто синтетический, воздух неприятно оседает внутри. На дворе две тысячи тридцать четвёртый, и человечество, вроде, давно шагнуло вперед: мобильники толщиной в несколько миллиметров, лечение рака, технологический прогресс во всех его появлениях — но поезд до Петербурга всё ещё советский, с дующим кондиционером и запахом старья, и едет двадцать часов вместо положенных двух — Антон не удивлён, но его не-удивление ни капли не меняет его к этому отношение. Хотел бы он на сверхскоростном «Орле» ехать с автоматами с едой и нормальным кондиционером — не с этим холодным, мерзким, будто делающим воздух вискозным, на потрёпанных сидениях, — но такие от Воронежа не ходят. Конечно, никак иначе, кроме как «Орёл» Россия-матушка свои якобы «новые» разработки двигателя мгновенного переноса не могла назвать. Но его недовольство ничего уже и не значит — поезд тормозит медленно, размеренно, давая пассажирам наглядеться на город сквозь окроплённые дождём стёкла и почувствовать плесневелость из открытых створок. Каким-то извращенцам, больше напоминающим Антону королеву-холод из давнего мультика, в соседнем купе, пронизывающего ледяного кондиционера мало, и они открыли окно приблизительно часов десять назад. Антон замёрз, даже укутавшись в плед шерстяной, блевотного цвета, клетчатый, совковский настолько, что Антон сморщился при его виде; а ведь СССР уже сорок лет как не существует. Антон листает ленту новостей без особого интереса, просто от нечего делать, пока вагоны постепенно замедляют ход и готовят его к встрече со старыми воспоминаниями, будто ему может быть не безразлично хоть что-то, когда он устал и хочет завалиться спать без лишнего напряга. Всё пестрит заголовками про массовые выступления и митинги, про какого-то мужика, которому всего за тридцать, но он уже всех за собой пытается вести, и ещё с десяток сайтов резко пишут про возможность четвёртой русской революции, но в это верится слабо, потому что смелости всем пока не хватает, пускай люди и умирают сотнями. Все эти статьи Шастуну кажутся очень глупыми, потому что такое продолжается последние года два, а пишут только сейчас об этом, и то, с этим вылизанным осуждением, будто редакторы хоть раз не представляли себя — или не были — на месте тех, кто потерял в этой тихой войне со своими же гражданами хотя бы одного человека. И Антону кажется странным, что народ бушует только последние годы — вся эта история ещё в далёком двадцать восьмом началась, и всем будто нужно было столько лет, чтобы осознать степень ничтожности всей этой ситуации. Антон хмурит брови и покусывает губу, задумавшись на секунду, но не позволив себе представлять, что бы сделал он сам. Он спасает жизни, много лет как, пускай и за огромные бабки. Он может быть гордым собой, но ему-то всё равно, на самом деле, что там происходит на Сенной и на Дворцовой; парню просто заняться нечем последние минуты в раздражающем купе с какой-то сварливой тёткой, любящей куру и ванильную туалетную воду отвратительного качества, в соседях. Поезд тормозит с отвратительным скрипом, за окнами глубокой ночью всё равно перрон забит до отказа — людей встречают родные. Антона не встречает никто, даже Эд, который именно на этой неделе свалил куда-то по якобы важным делам. Но Антон-то знает, что тот, наверное, к девчонкам каким-нибудь поехал, или к парням со смазливыми лицами — Антон, непременно, знает всё, пускай они с Эдом не общались уже недели две. Люди торопливо выстраиваются в очереди, тягают чемоданы, застревают ими в отвратительно узких проходах, а Антон сидит и даже не дёргается, достав только сумку спортивную из-под полки, и смотрит на то, как люди обнимают друг друга, цветы им вручают, хватают судорожно сумки и осыпают миллиардом вопросов — смотрит и глаза закатывает со скепсисом, стараясь не вспоминать больше ни о чём. Цепочка людей заканчивается, в поезде воцаряется тишина гробовая, где далекий шум вокзала и тихий говор проводниц привычен и уже может зваться тишиной; Антон хватает вещи и, едва избежав встречи затылка с верхней полкой, вытягивается во весь свой двухметровый рост. Он разминает затёкшую спину и вздыхает глубоко — у него легкие болят, насколько. Миниатюрная фигурка проводницы с почему-то неприятной, чересчур точёной внешностью, проносится в проходе; девушка тормозит потом, смотрит на Антона с деланной вежливостью и говорит, конечно же, тоненьким голоском: — Прошу вас покинуть вагон. Антон кивает как-то смазано и шагает на выход резкими, чуть дёрганными движениями, соскакивает с лестницы и выходит на противный октябрьский холод. Он передёргивает плечами от пронзительного ветра, который побирается даже под полупрозрачную вокзальную крышу - которая, действительно, осталась на своём месте - и промораживает насквозь. Но не сильнее этот холод, чем тот, что ему предстоит ощутить потом — он знает, но уже, в самом деле, не впервой такое за эти девять лет. Антон, остановившись на перроне, открывает свои личные контакты, где их множество пылится со времен, когда они ему ещё нужны были, не то что сейчас — номер Эда на быстром наборе, Юры, Макара, а остальные просто для проформы, для обычно несуществующего «вдруг». Но не такое уж оно и несуществующее, раз ему неожиданно понадобился контакт, с которым последний вызов от тридцатого, и несколько пропущенных, вернее, не снятых вовсе, в тридцать первом; номер, по которому не перезвонили просто из-за страха слышать то, как сильно его ненавидят. Набирает — гудки считают моменты до его предположительной аритмии. Антону до тянущей внутри известной и ненужной давно эмоции страшно слышать голос по ту сторону трубки; его не простили же, и в этом сомнений почти нет. Он бы тоже не простил. Но гудки ему в угоду тянутся, долго растягивают момент, которого он ждал много лет и не ждал при этом совсем, чтобы никогда не возвращаться к тому, что было когда-то давно и уже давно не имеет места в его жизни - пускай места в ней навалом. Трубку не снимают на другом конце провода, и Антон выдыхает с двояким чувством. По мессенджеру проверяет адрес, кивает сам себе и широкими, чуть рваными из-за лёгкой хромоты шагами проходит сквозь вечно забитый зал вокзала, где люди спят у других на плечах и коленях, сворачиваясь в немыслимых позах; выходит на ещё более холодный ветер проспекта, где суета, суета — он не привык. В Воронеже тише — значительно, а он успел за столько времени отвыкнуть от питерского шума, который тут спокойно именоваться тишиной может тоже — режет по ушам. Метро с привычным глухим, затхлым запахом напоминает о том, что больше десяти лет назад было, когда он ездил на нём ещё, сколько всего разного там происходило, и внутри ничего не болит даже — удивительно; он же уже взрослый мальчик, и всё это уже давно пройдено. Но тянет, тянет, так, что раздражает; ему ведь привычно уже равнодушно ко всему относиться, а к Арсению не может, даже спустя столько лет. Он музыку ставит Эдовскую на повтор, крутится что-то про калаши и джипы, хоть никогда они с Эдом не заряжали их. Вернее — Эд, может, и заряжал, а Антону не приходилось как-то. Станции крутятся одна за другой, потом он ещё бродит долго по округе — район тёмный и огромный, и всюду дома одинаково перепачканные, потрескавшиеся, никак вообще не ухоженные, дворы-колодцы с туберкулёзным запахом, где нет никакого света совсем кроме тусклых фонарей над какой-нибудь парадной. Он раньше здесь не был, потому что в студенчестве Арсений жил на окраине, которая была и светлее, и каким-то чудом ухоженнее — Антон как сейчас помнит, дом белый, обычная коробка, с крохотной квартирой, но он настолько привык к ней, что все эти вычурные трёхэтажные постройки вызывают только неприязнь. Он всё-таки находит подъезд — вот прямо подъезд, не парадную никакую по внешнему виду, и перед ним дверь распахивается, будто приглашающе едва не врезав ему по носу — и оттуда вываливается какой-то парень, чем-то раздосадованный и растрёпанный, будто девушка отшила; Антон сочувствующе поджимает губы. Лестница сырая и продавленная — ноги едва не соскальзывают со ступенек — и как Арсений мог выбрать эту халупу? В коридорах тянет плесенью едва ощутимо, и темно, будто Антон слепой или свет тут не предусмотрен в принципе — чтобы прятать чужие тайны и создавать легенды. Антон на нужном — третьем хотя бы, и тут не так темно, как ниже, через стёкла какой-никакой свет льётся вместе с дождём сквозь щели, и воздух получше, свежее, Шастуну голову трезвит немного — он бродит по длинным коридорам в поисках цифры сто двадцать три и всё же находит в конце коридора хорошую железную дверь с этим номером. Вздох колет лёгкие, палец заносится над звонком. Антон не видел Арсения уже три года из тех девяти, как они не вместе; ему так хочется узнать, такой ли он, каким был — молодой и смеющийся мягко, с лёгкой хрипотцой, будто курит он, а не Шастун? Хотя это, конечно, вряд ли. Ему эту дверь открывать не хочется тоже — будто за ней что-то, что безвозвратно изменит всё, чем он живёт. Он почему-то уверен, что именно так и должно быть; Арсений всегда врывается в его жизнь случайностью, совпадением времени, мест и обстоятельств, и в этот раз будто так же — Эда нет в городе, а дубликат ключей от его квартиры у него же, а больше и позвонить особо некому, потому что нагло слишком, если не общаешься с человеком, просить у него крыши. А ещё светиться в городе нельзя, да и денег не так много чтобы жить в отеле — так и получается, что Антон стоит там и ломается, будто бы для кого-то из них этот приезд значит хоть что-то. Шёпотом, скользнувшим по мыслям, ему отвечают - значит. Но на самом деле так сложилось — место, время, обстоятельства, судьба, что ли — и это просто произошло. Однако чувство неотвратимой перемены не оставляет; Антон жмёт на звонок остервенело, отгоняя всякие мысли, и ждёт. Сначала за дверью тишина упрямится, а потом он слышит копошения прямо у входа, и на весь этаж звенит дверной замок скрипучими поворотами. Антон предусмотрительно отходит, и дверь отпирают, повернув, кажется, ещё пару ключей. Арсений в жёлтом свете узкого коридора заспанный и растрёпанный, едва разувающий глаза на ночного гостя. Наверняка горячий после дрёмы, сейчас ненавидит всех и не хочет его даже видеть — но это на постоянке. Арсений — добродушный, как всегда, позволяет ему у себя остаться, когда два дня назад ему прилетает смс от Шастуна с простой просьбой и искренней виной за весь этот балаган. Арсений, в отличие от других, знает, что Антону глубоко всё равно на большинство вещей в мире, но скорее всего, на него одного всё ещё нет. И Антон не будет это отрицать. Ему уже не восемнадцать, чтобы перед друзьями разыгрывать спектакль о том, что нет, как вы могли подумать, что мне нравится Наташка из другой группы — ему, блин, скоро тридцать четыре, и плевать, что на вид давно замершие двадцать пять лет. А вот Арсению на вид уже не двадцать - Антон замечает потом, когда проходит и дверь за собой прикрывает; оглядывает его в молчании жалкую секунду. Улавливает точно и сразу видную перемену в его лице. Ему тридцать семь, и он выглядит на тридцать семь, а должен бы тоже остаться таким же молодым, как в институте; но синяки под глазами и режущиеся морщины у губ говорят всё сами — уставший донельзя Попов смотрит на него волком и говорит потом чуть раздражённо: — Чего не позвонил? Я только Глику уложил. — Я звонил, ты трубку не взял, — оправдывается Антон. — Не беру незнакомые номера. Антон уверен, что номер ему никакой не незнакомый, просто вся его важность для Попова осталась в двадцать пятом — или даже на пару лет ещё назад. Перед ним ведь незнакомец стоит — два абсолютно других человека в совершенно других условиях встречаются, повзрослевшие, серьёзные, но ни один не знает, как вести себя так, чтобы не так сквозило напряжением и невысказанными обидами. — А, я забыл тебе прислать. — Я понял. Арсений кивает, поджав губы, и протягивает руку — очень глупо и официально так, будто это знакомство; будь знакомство, они бы не были так раздражены оба. Но чем-то вся эта ситуация напоминает Антону первую встречу — не их первую встречу, но чью-то другую — они же вообще стали иными людьми. Антон пожимает ему руку и видит, как лицо Арсения кривится от боли, когда раздаётся мерзкий треск электричества. Арсений от удара током резко отскакивает и врезается в косяк двери прямо напротив входа; морщится, но реагирует удивительно спокойно, всё ещё чуть сурово глядя на не очень желанного гостя. — Прости, я контролки забыл надеть, — едва ли виновато произносит Шастун. Что-то внутри отвратительно злорадно хотело этого удара. — Я понял. Больше не забывай, — предупреждает почти холодно Попов. От эмпата не чувствуется никакого влияния — тот, как и много лет назад, следует их железному правилу: никогда — никогда — ничего между ними не подделывать. Антон понимает только теперь, как сильно всё переменилось — раньше он Арсения бесконечно грел, постоянно своими руками касался его кожи просто кайфа ради, покупал ему «Пантенол» от ожогов, когда позволял себе на ночь снять кольца контрольные, а теперь между ними искрит — не по-доброму, не из-за страсти какой-то оголтелой, юношеской, а вполне по настоящему. Напряжение настолько сильное, что у Антона под кожей разряды вспыхивают — именно сейчас, а не когда он шлялся по тёмным дворам — мог бы себе подсветить дорогу. — Прости. Арсений как-то неопределённо головой кивает и взгляд равнодушный отводит в сторону — всего на полминуты молчание берёт верх — пока Антон неловко мнётся у дверей и стаскивает всё же кроссовки; вечность у входа не простоишь, боясь пройти дальше и увидеть напоминания о том, что он всё окончательно просрал ещё три года назад, когда потерял бдительность, ориентацию в пространстве и всевозможные правила оказания первой помощи; а теперь будто чего-то другого ждёт. Арсений приходит в себя быстро, голову вскидывает, но не улыбается, конечно, бесконечно уставший и правда — Антон приглядывается к его серой коже — явно старее, чем тот был еще даже в том же двадцать седьмом, и всё бы нормально, в этом бы не было ничего удивительного, все стареют, но не когда твоё старение замедляется в двадцать пять и не должно вообще никак проявляться где-то до ста плюс-минус десять лет. У него язык чешется спросить, что он такое с собой творит, но это, очевидно, не его дело, потому что они даже не друзья и никогда ими не были. И он просто не знает, как это — дружить с тем, кто был и есть единственная любовь всей твоей уже немаленькой жизни. Антон это в себе признаёт тоже, потому что не к чему отрицать — он для этого уже взрослый слишком — но теперь у него нет никакого морального права хоть как-то её проявлять. — Спасибо за хату. Арсений снова кивает пространно, а потом говорит как-то пластиково, и сам не веря своим словам будто: — Не благодари, мне ж несложно. Сложно, Антон знает — обоим. Кухня и ванная в квартире крохотные — в ванной бирюзовый кафель с мультяшными персонажами, треснутая раковина, полотенце со «Смешариками» . Антон смотрит, в который раз, и удивляется, как это всё естественно выглядит; но у него это совсем не ассоциируется с Арсением, которого, он, конечно, помнит совсем другим — в тридцать один он всё ещё был дураком, но гениальным и с невероятной фантазией, и, конечно, он не мог быть другим и в ремонте квартиры. Но тот факт, что у него есть маленькая дочка, выбивает из колеи; в его памяти Арсений всё ещё молодой сорванец, который любит секс, театр, музыку нулевых и — это понимается в отличие от стойкого чувства, будто он снова в двадцать-каком-то — не любит Антона. У Арсения совсем другая жизнь: семья, квартира, новый номер телефона, иной вид и даже голос — глубокий, вдумчивый, будто каждую фразу смакующий прежде, чем её обронить, но холодный, будто неживой даже. Но Антон знает, что это только с ним так. А ещё он знает всё это - квартиру, семью, новый номер; но упрямится и делает вид, что ему всё это чуждо. Антон, конечно, всё знает и всегда прав — дурак. На кухне теплее, чем во всей квартире вместе взятой, и здесь даже приятнее находиться; белая мебель удивительно не режет глаз, лампа фонит жёлтым — тем, от которого хочется спать, но который не заставляет щуриться. Стол, стулья, маркерные линии на стенах, печеньки на столе в виде животных — мирок простой и обыкновенный, но всё равно иной какой-то. Он смотрит на окружающее пространство и видит в этом во всём Арсения, несмотря на то, что, вроде, половина кухонь такие. Это, ему кажется, какая-то болезнь — продолжать искать в нём привычную дурь, даже не допуская того, что её может и не остаться уже к тридцати семи годам; лишь бы проще было воспринимать всё другое. Арсений возится со стаканами, красоту наводит всякую в стекле, бросая туда веточки и цветной лёд, пока Антон осматривается, замерев на полушаге в коридоре; высокой тёмной фигурой вытягивается в проходе, забыв скинуть кожанку — вешает её на ближайший стул и перехватывает заодно печеньку из вазочки в виде коровы. У Арсения будто сверхслух, или Антон всё такой же громкий в бытовых вещах — и не только — что и раньше; Попов слышит и говорит буднично, чуть проще, чем в коридоре: — Только свинюшек не бери, их Глика любит. Антон усмехается и присаживается на стул рядом, дожёвывая жопу коровы. — Хорошо. На кухне градус напряжения чуть спадает — Антон вспоминает, как Гудок ему рассказывал про какой-то там эффект кухни или кухонную драму, как-то так, когда Антон ещё учился в университете, а тот работал в библиотеке и любил читать книжки, постоянно выпендривался своими этими новыми знаниями. Антона бесило, но он молчал. Саша рассказывал, что на кухне все разговоры приобретают иную окраску, и Шастун даже готов с этим согласиться сейчас, потому что Арсений чуть полегчал — совсем немного, но ощутимо. Тот ставит перед ним стакан с чистым виски и парой кубиков льда с замороженным в них лимоном — всё ещё, видимо, увлекается смешиванием напитков, с того времени, как по молодости работал в баре; а себе ставит стакан с коктейлем каким-то цветным и мудрёным; как бы сказали у Антона на родине — пидорским. Чокается с ним тихо, а потом щедро отхлёбывает розово-жёлтой жижи. Говорить, в общем-то, им не о чем. Никто не стремится мутить воду и поднимать со дна старые обиды и недобитые разговоры, говорить о том, что было, что страшно так же, как имя Волан-де-Морта для героев «Гарри Поттера», только у них нет странно-одарённого Гарри, который всех защитит от безносого злодея. Для них это является табу с того времени, как Антон отправил письмо-похоронку, как будто солдат на войне, кажется, слезами наследив на бумаге и дрожащих руках. Антону безразлична судьба его клиентов, и он не обманывает себя тем, что он несёт за них ответственность до исполнения условий договора; да, несёт, но они его читают и видят, что там написано. Что исполняющая сторона не выплачивает никаких компенсаций в случае чрезвычайных ситуаций, что исполнитель не гарантирует сохранность заказчика, и тому подобное. Но, удивительно, ему не всё равно, что там с Арсением — или он это тоже обманывает сам себя? Если бы не было, он бы позвонил и сказал бы ему напрямую, извинился бы — но он то ли трусло последнее, то ли просто равнодушен уже настолько ко всем, что под копирку шлёт людям одни и те же письма, но воспоминания не дают не думать о степени вины - и шрам на пол колена. На кухне из звуков только глотки жадные, крики пьяниц на улицах, оглушительно слышные через огромные окна да тихое дребезжание холодильника, который мерно гудит в такт их тишине. — Сколько лет Глике? — Чё стряслось-то хоть? Они спрашивают одновременно и смеются неискренне, а потом Антон по-джентльменски уступает ему право ответить первым. — Пять, шесть в апреле будет, в школу скоро. Антон не спрашивает ничего сложнее, чем то, на что можно ответить сухими фактами, не зарываться в прошлое, не объяснять скомкано причины того, почему Арсений так постарел, хоть и не должен ни разом, как у него жизнь теперь, где на полках стоят её фотографии, чтобы Антон мог за километр избегать этих мест — чтобы не вспоминать о своей главной ошибке и не признавать вину серьёзнее, чем её понимание на уровне погоды на улице. Потом он опускает глаза и видит Лизину фотку прямо на столе, на углу, в чёрной витиеватой рамке, и ком в горле сворачивается всё равно. Как бы он себя не убеждал, что ему всё равно, обмануть себя не получится, даже если других удастся. Он отводит взгляд и быстро принимает равнодушный вид, глаза на замершего Арсения поднимает и понимает, что ответить на его вопрос он просто забыл. Тот смотрит на него с какой-то нечитаемой эмоцией, что не есть ненависть, но вполне — холод; предательство давнее, которое непрощением в глазах читается — Антона морозит. Он вздыхает и усмехается в тщетных попытках разогнать бетонную тяжесть обстановки. — Да так. У меня деньги почти со всех счетов списали, а тут у меня связи, могут помочь найти. Тем более история карточки сюда ведёт. Долбаёбы воры. — Не думаешь, что им надо было, чтобы ты сюда приехал? — сразу же говорит Арсений закономерно — у того с логикой всегда неплохо было. — Может быть. Если так, то у них получилось, но я бы всё равно приехал, деньги мне мои всё-таки нужны, — совсем безразлично пожимает плечами Шастун. — А у Эда остановиться? — тоже закономерно спрашивает Попов. Арсений его имя до сих пор произносит с неприязнью, будто дрянь сплёвывает с языка — пускай Эд и не виноват ничем перед ним. Антон пожимает плечами и отвечает коротко, не вдаваясь в никому не нужные подробности: — Не в городе, ключи забрал с собой все, пидор. «Пидор» без должного уровня раздражения, не пытаясь показать, что Антон сильно расстроен этим фактом. Но и здесь он быть не рад особо, в доме, который собрал в себе все ошибки его жильцов, который олицетворяет собой просто огромный проёб, что он умудрился по глупости, по неосторожности, из-за халатности или по обстоятельствам, от него не зависящим, допустить. Дом пропитан чужеродным теплом, которое ему, конечно же, ни капли не предназначено — оно просто чужое, и Антону в нём холодно — руки мёрзнут мгновенно, пальцы белеют, словно снег, сразу же. Они и правда белые, и Арсений замечает это очевидно — хмурится и рассматривает его руку, а Антон стакан сжимает упрямо и ногтями стучит по стеклу. Попов и слова не говорит, но спрашивает проформенно: — Ты хоть тёплые вещи взял с собой? Октябрь, холодно, у нас с отоплением беда. — Взял, конечно, я же не дурак, — фыркает Антон, и Арсений усмехается. — Питерскую погоду забыть сложно. А всё-таки дурак, на самом деле. Ничего он не взял, конечно, но пока остатки с запасных счетов у него на месте, ничего не страшно — совсем. За много лет Антон начал полагаться только на деньги — и на Эда с Макаром, потому что много воды утекло; с ними можно поговорить и ты не будешь звучать сумасшедшим даже. Раньше проще всего было положиться на Арсения, и сейчас тоже — его не предадут (наверное) и помогут хоть чем-то, но это теперь не просто, пока в витиеватой рамке на столе стоит портрет смеющейся милой девушки, у которой за спиной крылья чёрные, красивые, с чуть серебрёными перьями — Антон видел такие лишь однажды. Лиза была для Арсения идеальной парой — весёлая, вдумчивая и преисполненная нежности; она, аккуратная и мягкая, нравилась, наверное, его маме — не то что сорванец Антон с безумной мимикой и нескончаемым желанием куда-то бежать. Но Антон сожалеет даже, когда смотрит на её улыбку на чёрно-белой фотографии. Ему перед Арсением совестно — он же всегда хотел лучшего для него. И для неё тоже, впрочем, хотел. Ему бы себе думать об этом запретить. Ему кажется, что Арсений бы спросил ещё, почему он у кучи других их общих знакомых не остановился, ведь у него их здесь больше, чем двое, но его останавливает только нежелание почти что напрямую говорить человеку о том, что тому здесь не рады. Антон и так знает — проницательный; в тридцать четыре при его-то работе сложно таким не стать. Они тихо пьют, потому что темы для разговоров иссякли, вернее, их и не было почти, потому что их ничего общего не связывает — того, чтобы можно было бы безболезненно вспомнить. — Как дела идут? Вижу, хромаешь теперь немного, — спрашивает Арсений; видно, не горит желанием говорить, но молчать ещё более неловко. — В целом, хорошо, но после третьей аварии больше не вожу сам. Заебало травмы получать. Что в двадцать девятом, что потом, — Антон уклоняется от фактов — общим и целым, стараясь не задевать раны незажившие, которые никогда и не смогут зажить уже. Замечает, что блеска в глазах Арсения становится многим меньше, чем в когда он видел его последний раз — оно и ясно; но это так в глаза бросается, что вина чувствуется сильнее. Причинять ему боль — последнее, чего Антон хоть когда-то хотел, но избежать этого было нельзя никогда — возможно, если бы он никогда не познакомился с Эдом. Но то было невозможным тем более — они соседями по комнате в общаге стали значительно раньше, чем Антон с Арсением вообще встретились. — Ясно, — пожимает плечами Арсений. — А Глика как полное? — Гликерия. — Красивое. Кто называл? — Мы вместе. — Понятно. Разговор тянется махиной-кораблём с картины «Бурлаки на Волге», а Антон с Арсением есть эти страдальцы. Антон думает, что ему бы сходить бы в Питере куда-нибудь из любимых мест, пока он здесь, что он до одури хочет спать, но посидеть с Арсением больше, вопреки тому, что не хочет находиться рядом с ним вовсе. Арсений уже допивает свой коктейль и явно не хочет делать ещё, потому что ни одно увлечение не стоит нервной системы и бесконечно зудящего ощущения электричества рядом — молний-стрелок синих уже не видно под кожей, но это не значит, что их нет где-то глубже. Антон приглядывается к миниатюрной медной подвеске на чёрной веревочке на его груди висящей; понимает — крылышко. Конечно, крылышко. Арсений его не снимает — нитка потёртая до лохмотьев — Арсений его начищает и бережёт, у Арсения непременно всё сердце в ней, в этой подвеске, потому что напоминает о Лизе. Антон не может смотреть и понимать, что похерил буквально всё, что они с ним пытались звать «дружбой», или «приятельством», или «бывшеством», но нормальным, не полным ненависти или злобы, а вполне себе приятным, с поздравлениями на праздники и одним в год вопросом, как он там — бывшеством. У них же всё было в порядке — на свадьбе Анисимова они же были в порядке, и у них почти вышло это всё. И на свадьбе Арсения. И вообще. А потом авария-раз, авария-два — Антон вспоминает детскую игру в «море волнуется», на которой после трёх нужно было замереть в какой-то позе; Антону повезло, что он не замер — значит, жить ещё положено. Но к жизни он прислушался и перестал её выводить на злорадство. А теперь вот оно как получается. Жизнь злорадна априори, и Антон теперь знает об этом стопроцентно теперь; если бы он замер на счёт три, то сюда бы, в эту чужую кухню с большим окном и удивительно невульгарной гардиной бежевой, он не попал бы никак, а кому-то нужно было, чтобы попал, чтобы себя ел с поразительным терпением, чтобы снова проверить, какие ошибки Шастун может совершить, а которым уже научен — наверное, как-то так. А может, без выделываний и лишней философии, просто какой-то пидор у него списал все деньги со счетов и решил, что Антон его здесь не найдёт. Это больше как-то по-Шастунски — без лишнего пафоса; Арсений бы, наверное, непременно решил бы развернуть первый вариант. Пидора Антон, конечно, тоже пока не нашёл, и Пидор — важный, как член бумажный и с большой буквы — пока на шаг впереди, но это всё, конечно, временно — если Антон не перестанет размазывать сопли по всему своему организму и если не начнёт — по окружающему пространству из-за наступающей осени. — А как в целом жизнь? Арсений усмехается и, в два глотка осушив стакан, встаёт. Раковина гулом отдаёт по кухне, вода шелестит по ней, будто камень точит — обдаёт стекло. Арсений натирает стакан губкой — отвратительно жёлтой, прямо как в «Мастере и Маргарите», только не цветы, повернувшись к раковине в пол-оборота, и будто слова по голове своей путанной — она у него всегда была чуть повёрнутой — собирает усердно. У Арсения эмпатия, как и у большинства его вида, сочла в себе и дар и проклятье — преувеличенно; алекситимия и синдром Туретта в одном флаконе. Он никогда не мог сразу и быстро подобрать верную эмоцию и выдавал порой не те — и это осталось в незначительной степени и сейчас; Антон с юности это всё помнит. Эмпат, который путается в эмоциях — цирк чистой воды, но Арсения всегда это цепляло в себе так, что он порой не хотел вообще никого видеть — кроме Антона, на которого никогда не действовал. По их заверению ещё в первую встречу — никогда. Арсений злился на себя и на свою голову, пытался лечить это, но так ничего и не вышло, а Антон всегда был рядом, чтобы сказать, что всё в порядке и, хоть Арсений и ненормальный, но ничего в этом нет такого. Когда-то этот факт («Антон всегда рядом») преломился и вовсе сошёл на нет ещё чуть позже. А теперь ему придётся быть рядом целых две недели — они уже и забыли оба, как это. Арсений долго думает, пока не возвращает себе равнодушное выражение лица — ему сложно их подбирать каждый раз, эти эмоции, они ему не поддаются почти, прыткие и своенравные, ему нужно время, чтобы ту самую найти, и Антон терпеливо ждёт. Когда Арсений смотрит на Шастуна, в его глазах блещет оттенок благодарности смутной, а потом он всё-таки отвечает простецки, намного легче, чем даже пять минут назад — может, просто измотал всевозможные источники неприязни на сегодня. — Да ничего, зарабатываю понемногу, Глику воспитываю — в садик же не отдашь, с Матвиенко вижусь иногда — всё как у всех. Антон точно не дурак, чтобы понять, что на самом деле у Арсения всегда всё через жопу не как у всех, и он чего-то — закономерно — не говорит, но и Антон не настаивает. В самом деле Арсений ординарным не был никогда, никаким простым и тем более человеком — начиная с тараканов по поводу фотографий в «Инстаграм», который когда-то не был сборищем новостей и не позволял писать посты вообще без фото — вплоть до научных статей чудных, и заканчивая безумством, с которым он любил театр, про который Антон решил не спрашивать. Антон решил больше вообще ничего не спрашивать, потому что ему на сегодня хватит вопросов — пару десятков дней и он домой вернётся и никому из них снова не будет дела до друг друга. И это тоже не правда. Интерес к его жизни и чешется несуществующим участком кожи, так же как и ехидный ответ покорёженных чувств, будто тоже теперь запутанных, что Антону до него было и есть дело всегда. Любовь не проходит бесследно, вернее, не проходит вообще — ничего не проходит бесследно, и будь добр, расплачивайся, раз посмел когда-то подорвать к себе доверие. Антон уже расплатился сполна, но это почему-то кажется недостаточным. Начали как дети, кончили как игрушки — Антон не к месту песню вспоминает, которую должны крутить на «НеоретроФМ» сейчас по её давности, но в плейлисте пылится с того самого две тысячи девятнадцатого, когда у него за спиной были девятнадцать лет жизни, много подросткового максимализма и точно не было сожалений. — Без Лизки трудно дочку воспитывать, но справляюсь вроде, — чуть глухо говорит Арс и тему, головой тряхнув, переводит тут же. — Кстати, ты бы к Серёге сгонял, у него сейчас свой магазин инотехники*, может подберёшь себе ништяков. Не уверен, что он сильно будет тебе рад, но штуки у него и правда крутые сейчас имеются. Контрольные кольца последних моделей, встроенные чипы бессменные, чтобы блокировало энергию, браслеты с функцией смены лица. Поменял бы своё старьё. Я их ещё с тех лет помню. Тех лет — просто у Арсения получается сказать. Он тоже всё ещё где-то внутри, Антон уверен, думает иногда о том, что между ними было, и могло бы быть, если бы все не налажали в этой истории — особенно Шастун. Антон зыркает на запястье Арсения, на котором плотным кольцом чуть виден браслет прозрачный, чуть переливающийся при свете. Таких Антон не видел в Воронеже — до регионов долго идёт всё новое, — но вполне — на сайтах инотехники. Он нахмурил брови и вздёрнул головой в непонимании, зачем ему эта штука — явно не фитнес-браслет из второго десятилетия и не новое чудо, которое бы помогало его голове работать правильно, раз тот подолгу в бусинах эмоций разбирается. — Целительственный сохранник, — поясняет Арсений своим каким-то языком, и Антон вздёргивает бровь. — Ну, коллектор, блин. Разряжается уже, надо бы к соседу-целителю отнести. И добавляет кучу ненужных фактов, но Антон скучал в какой-то мере — они давно нормально не разговаривали. — Не верю я всем этим новым штукам. И тогда-то странно как-то было новые кольца покупать, но там выбора не было, а сейчас эти пашут ещё. Правда жгутся немного от перегрева, но всё решаемо. А сейчас там уже и датчики движения в этих кольцах, и чуть ли не посрать могу с нажатия на кнопку на нём. Большой брат, все дела, — отмахивается Антон. Арсений усмехается снова и головой качает, вытирая руки о полотенце тщательно. — Не, у него, конечно, и зареганные модели есть, которые и правда отслеживают, но своим, ты же знаешь, он херни не выдаст. Антон цокает и смотрит Арсения, как на дурака. — Но я-то не свой. Попов сначала глядит на него как-то странно, нечитаемо, задумывается надолго, и пол тому кажется интересным вдруг. Антон смотрит на него неотрывно, на это полное сомнений лицо — Арсений всегда слишком громко думал, но теперь он даже представить не может, что там творится в его голове; видимо, он потерял навык — хотя это, кажется, просто с точки зрения биологии невозможно, но Шастуну удалось — понимать, о чём же думает Арсений, много ещё лет назад. В конце концов, подняв голову, морок с лица он сгоняет с секундным замешательством, а потом хлопает по ногам и говорит: — Ладно, поздно уже, пойдём, комнату тебе покажу, — на часах, Антон обращает внимание, час ночи почти, и сам удивляется, что так глубоко ночь уже забралась. — Ванную ты видел, туалет рядом. Это гостиная, так что прости, если Глика тебя разбудит утром, она ранняя у меня. После слов о дочке губы Арсения трогает лёгкая улыбка. Антон старается этого не замечать, но привычка считывать каждую его эмоцию, чтобы помогать разбираться в них, да и просто так — потому что любит — тоже со временем никуда не пропала. Ничто не пропало кроме того, что их когда-то связывало. Будто нить разорвалась и потерялась одна из её частей, а вторая смиренно ждёт. Антон же подумал про червяка. Они проходят в ранее запертую дверь — за ней бедная на мебель гостиная, но с достаточно длинным диваном, чтобы Антона уместить, фотографий пару на стенах, с семейной фотосессии, с Лизой, заботливо обнимающей мужа и дочку крыльями серебрёнными; Арсений пробегает по ним глазами, но быстро переводит своё внимание на Антона, со скорбно поджатыми губами вперившего в картинки взгляд. Рисунок Глики рядом, с бесформенными треугольными людьми, где мама тоже есть, хоть и по фотографиям знакомая, и ещё непонятная коричневая точка с ножками — Антон обещает себе спросить, что имелось в виду под этим нечто, завтра. А потом приходится глаза перевести на Арса, который в напряжении стоит рядом и ждёт, когда Антон решит всё-таки его послушать. Неловкость снова зияет между ними безразмерным чувством. Арсений не дожидается, пока Антон в себя придёт, и пихает ему в руки стопку всякого барахла, явно раздражаясь от невозможности уйти уже спать и не думать больше ни о чём. Завтра они обязательно попытаются заново, но сегодня Арс слишком устал, и по нему видно — хлопает глазами вяло и дышит глубже, явно в сон клонит его, и Антон переводит на него взгляд. — Полотенце вот, постельное бельё, диван тебе нормально будет, наверное. Переключение душа — кнопка зелёная на стене. Не шуми сильно, шумоизоляция херовая. Я спать. Ну конечно, Антону думается, херовая, если ты себе хату в старом доме выбрал. Зато центр — красиво. Арсений выдаёт инструкции и уходит сразу почти, чуть дёргано; Антон остаётся один и, наконец, в покое. Нервы не бесятся без его присутствия, руки не колет причинным напрягом, и Антон просто вздыхает сначала глубоко. Понимает — будет трудно, но это всего лишь две недели, а потом он вернётся в Воронеж, где его никто не ждет — и никто не тревожит. Когда звонил, будто не знал, что так будет — Антон фыркает своим мыслям. У Арсения другая теперь жизнь, и у него тоже — и всё это лишь случайное стечение дерьмовых обстоятельств; на душе скребёт, напоминает о том, что всего этого могло бы не быть, и руки бы не кололо будто в эффекте сломанного телевизора, но Антон мотает головой, заставляет себя перестать истуканом стоять по центру комнаты. Бросает стопку с бельём на диван, хватает полотенце и в душ залезает сразу, чтобы голову хотя бы разгрузить — не получается. Не получается, потому что вода скачет, бьёт то ледяными, то кипяточными струями по напряжённой спине, Антон матюкается, а потом оставляет всё на самотёк — руки сверхчувствительные от воды убирает подальше и стоит просто, ждёт, пока кровь по мышцам разойдётся, рассматривает цветастый кафель и баночки на полках — Арсений всё ещё любит гели для душа без ничего, всё ещё пользуется детскими шампунями — теперь вместе с дочкой. Арсений выглядит счастливым человеком вполне — разве не этого ты хотел, Антон? Конечно, этого. Шастун и сейчас не отрекается от своих слов, десять лет спустя. Вот только его вид не кажется столь счастливым, и Антон не может не задаваться сразу уймой вопросов, которые, вроде, и не его ума дело, но не волноваться не получается — Арсений ведь не должен выглядеть так в тридцать семь. Не должно быть синяков под глазами болезненных, серой кожи лица, измотанности в осанке — Арсений, театральным институтом наученный, редко когда сгибался — скорее Антон креветкой ходил чисто из привычки собирать собой каждый угол. Не должно быть всё так, это в каждом учебнике по видам сверхсуществ написано — только если Арсений негативными эмоциями себя травит каждый день в огромных объемах; да и с его путаницей в голове он бы мог хотя бы частично принимать их за положительные — может поэтому? Антон теряется, застревает в душе минут на двадцать, просто разобраться пытаясь, почему Арсений неестественно для себя постарел, но в себя приходит раньше, чем успевает всё же хоть что-то понять. Не его всё же это дело — и не нужно ему ничего спрашивать. Лезть в жизнь к Арсению он не может — у него тоже есть мораль. Сделал больно? Живи теперь, как живётся, раз это оказалось самым простым выходом. День был слишком долгим и теперь в голову против воли лезут ненужные мысли — Антону непривычно до раздражения назойливо думать о чём-то. Он чувствует, что ему нужен сон — он ночь не спал в поезде, как всегда — его голова отказывается засыпать под хлопки дверей, чужой шёпот и неудачливые, неровные шаги пассажиров, и теперь нервная система сдаёт позиции, измотанная ещё и электричеством ко всему прочему, и ему кажется, если его сейчас хоть кто-то тронет, то он ударит этого человека просто-напросто. Мысль проскакивает ясная в голове, что ему просто нужно лечь спать. Он забивает на заворачивание пледа в пододеяльник, едва ли найдя силы хоть простынь застелить. Ноги удивительно помещаются на диване, и день будто даже становится лучше несмотря на бессонную ночь, на вусмерть уставшего Арсения, вид которого тревожит сильнее, чем собственное напряжение в каждом движении в этом доме. Антону кажется, что он должен отрубиться сразу, но он долго ещё ворочается, музыку слушает — что-то про фары и — ирония — про усталость; голова пухнет от переутомления, но стрелка часов пересекает двойку и только тогда, где-то между ней и тройкой он всё-таки отрубается, забив на гундящую в наушниках музыку. Кто-то во сне настойчиво бьёт его по щекам и говорит в себя наконец прийти. Антон, конечно, обманчиво обещает постараться.