Единица

      Кто-то во сне настойчиво бьёт его по щекам и говорит в себя наконец прийти. Антон, конечно, обманчиво обещает постараться.       Когда он наконец понимает, что для сна это странно как-то, киношно прямо, неестественно, то чтобы проснуться не уходит много времени, а вот открыть глаза — сложнее значительно. Он ожидает увидеть у дивана Арсения, который его будит, потому что на часах уже четыре, или, в крайнем случае, ребёнка, которого прикалывает доставать незнакомого дядю на их диване, но когда возвращается хоть какое-то ощущение реальности, то он понимает, что по щекам его никто не бьёт и рядом никого в целом нет — даже дыхания не слышно, и это его просто мозг так наебал — очень красноречиво и с намёком. А на часах к тому же, около пяти утра. Ни о каком хорошем самочувствии речи, конечно, не идёт.       Впрочем, спать ложиться смысла тоже уже нет — у него сегодня насыщенная программа; собраться с мыслями и понять, что ему делать. Приехать-то он приехал, но без какого-либо плана, что делать дальше. Стоило — дождаться приезда Эда, набрать Гудкову до того, как приехать, спросить, когда он собирается возвращаться из своей Викторианской эпохи; всё это стоило, конечно, сделать, но он просто едет — наобум. Ему всегда по жизни везло на спонтанности, так может и в этот раз будет нормально, хоть так и не кажется — необъяснимое чувство тревоги со сном никуда не делось.       Всё должно пойти по пизде и дальше, раз оно уже начало — слишком много лет в стабильности возвращаются бумерангом.       Но всё по порядку, решает — пиздец всегда его найдёт, если Антон ему сильно нужен будет.       На кухне, конечно, никого нет в такую рань — самое то, чтобы понять, кому он вообще может позвонить. Телефонные контакты забиты до отказа, но добрая половина ему не нужна уже полжизни как. Самый резон звонить Эду, как всегда, но тот вообще неясно в каком часовом поясе и точке страны. Да и навряд ли Выграновский сильно ему поможет — как и кто-либо ещё. Антон трижды пролистывает контакты и ничего опять не решает, зато в процессе находит банку с кофе, сыр, вкусный, солёный, на который он когда-то Арсения сам подсадил, и чашки. За окном — постылый, пустой двор, в котором кошка бродит вдоль стенки за огромными окнами; серое небо привычное для Питера — Антон давненько здесь не был. Даже на тридцатитрехлетие Эда, как и на любое другое его -летие, он не приезжал; Выграновский прикатил к нему сам, с большой радостью покинув Питер надоевший. Антон всегда был больше питерским, чем воронежским, и не понимал особо стремления уехать отсюда — погода и в тропиках не очень. Но желание остаться меркло по сравнению с желанием не видеть места, людей, какие-то бесконечные воспоминания — и он торчал в солнечном — чересчур — Воронеже уже лет пять после той их с Арсением встречи, которой лучше бы не происходило никогда. А сейчас почему-то Питер в картину вписывался и даже не вызывал никаких чувств, потому что причина, по которой он бегал от этого города много лет, спала за парой стен, и всё между ними, взаправду, могло быть намного хуже.       Утром голова была яснее и максимализм ушёл вместе с усталостью бесконечной — теперь всё не казалось слишком, кроме усталости Арсения; привычное и въевшееся равнодушие заняло своё место. Мысли не стали яснее, но вполне — спокойнее, особенно утром, когда тишина стоит такая гулкая, что даже лишний жест вызывает ощущение, что ты сейчас разбудишь всех, включая соседей. Антон садится за стол поближе к окну, взглядом пробежавшись по аппликации в виде снежинки, оставшуюся, по всей видимости, с Нового года ещё — за стеклом дождь кропочет по мелочи, хмарь и не думает уходить, но Антона устраивает вполне. Кофе получается отвратительно-растворимым — Антон выливает его и заваривает себе чай.       Не мучает Скря, где бы тот не был, не звонит знакомым, не пытается начать что-либо делать. Он с временем застоялым наедине, и Антон не смеет нарушить его правил и даёт круговерти шанс ещё побыть в стороне и завертеться позже.       Он оглядывает кухню, присматривается к рисункам на холодильнике, к пятнам краски на полу — Глику удивительно тянет на рисование, этакая художница; рассматривает мир за окнами с большим интересом — Арсений, он готов спорить, только поэтому эту квартиру выбирал — вернее, они с женой. Стёкла, за которыми видно только серый мир и жёлтый двор — и больше буквально ни гроша.       Он вздыхает глубоко, отхлёбывая ещё от пузатой кружки с травяным чаем, а потом его взгляд падает на некое мохнатое и пролетающее мимо него просто какими-то божественными силами существо, которое, в общем-то и напоминает ему ту самую коричневую кляксу с ножками на рисунке с геометрическими людьми. Он нагибается к этому пытающемуся быть незаметным животному и, подхватив его под брюшко, поднимает на уровень глаз, чем вызывает бурное недовольство и визг, совсем слабо напоминающий рычание. То ли бизон, то ли як, то ли зубр истошно орёт у него в руках и старается вырваться, копытцами отбиваясь от обидчика в лице Антона, но эта борьба совсем тщетная — зверёк помещается у него в ладони, настолько тот крохотный, и у него нет шансов. Антон рассматривает его пристальным взглядом учёного — роется в шерсти, изучает рожки, и отыскивает в итоге крохотные шмелиные крылышки, которые противоречат всем законам физики для массы этого существа.       Антон вообще удивлён, что они ещё существуют, потому что в четвёртом десятилетии со сверхживотными напряг, как в принципе и с любым другим видом — экология, которая упорно гибнет, огромный фон излучения от кучи технологических штук, которые навешаны на каждого — человека или нет, и всякие многоножистые змеи, кусаки и прочая живность, подобная летающим якам, как этот — решила ретироваться в оставшиеся живые куски природы и приспособиться жить там. Кроме, видимо, этого чуда, которое недовольно дышит у Антона на руках и взвизгивает, стоит ему в проходе увидеть заспанного хозяина успевшего, видимо, за ночь забыть, что он пустил Антона в свой дом.       Арсений сначала выглядит удивлённым, а потом, секунды спустя, когда эмоциональный аппарат свой в норму приводит — уже чуть насмешливым.       — Оставь Тузика в покое, — беззлобно бубнит он.       Подходит, забирает животное из огромных и бескрайних — для этого мелкого пилота — рук Антона и пускает его топтать копытами плечо; зверёк радостно перебирается к хозяину и по-кошачьи начинает мять его кожу, только разгоняя кровь в мышцах, а не царапая, отстукивает какой-то незатейливый ритм. Арсений улыбается — Антон так скучает по его улыбке и не может не дёрнуть уголок губ тоже, — и встаёт за готовку почти сразу.       — Это вообще кто? Не думал, что всякое зверьё такое существует ещё.       Арсений фыркает скептически.       — В целом, — начинает Арсений, — существует, но не в городе. Этот ещё мелкий как-то забрёл сюда, чёрт знает как. Вернее не сюда, а к Серёге, ну и он мне его отдал. Глика вне себя от счастья была, потому что когда ей Серёжа показал его, он сразу давай к ней лезть ласкаться, маленький же был совсем. Ну и пришлось оставить. Это як, если что.       Арсений говорит вполне спокойно, и от вчерашнего напряжения мало что осталось — сон исправляет и не такое; видимо, они все уставшие были совсем. Но сейчас и Антон напряжения почти не чувствует, руки покалывает только едва-едва, как на начальных стадиях онемения — редко, но метко в мышцы прямо, что руки подрагивают от уколов. Арсений, ещё не проснувшийся толком, уже кашеварит на кухне — Антон вспоминает, как тот это в молодости делал; заботливо заваривал доширак, а потом, когда хоть что-то научился готовить, то очень старался это делать чаще. У него вообще много воспоминаний осталось в голове, хоть время порядочно прошло — эмпатов забыть сложно, потому что любые эмоции с ними яркие; но Арсений никогда эти эмоции у Антона не менял, чтобы они так въелись в память. Просто он любил его всего, целиком и полностью — и такая любовь не то что не забывается; она не проходит совсем.       Изменение настроения Арсений почти сразу улавливает — наверное, вину и сожаление какое-то; напрягается весь, брови хмурит - Антон помнит, Антон всё помнит, каждую поведенческую реакцию, каждую эмоцию и любое чувство — он Арсения выучил за пять лет отношений вдоль и поперек.       — Ни к чему это, Антох, — чересчур зло говорит он, а потом тут же исправляется, чуть смягчает тон: — Прости, они всё ещё не всегда мне поддаются.       Антон кивает понимающе и губы поджимает, и запоздало понимает, что безразличие между ними не есть правда; одно неверное слово сразу возвращает всё то, чего удавалось избегать целых пять минут — какую-то дикую неестественность в их общении, и Антон буквально не понимает, как они общались раньше вообще — любили друг друга, были вместе, постоянно разговаривали. Арсений всегда что-то рассказывал — почти без умолку, а теперь и двух слов не может связать, не ощущая бесконечной неловкости.       — Так и не разобрался? — спрашивает Антон.       Надеется найти причину для его болезненного вида, правда хочет помочь, потому что его это волнует как-то особенно; не тревожило ни разом целых много лет, а теперь прямо всколыхнуло всё внутри.       Арсений головой качает и оборачивается наконец, отхлёбывает кофе из кружки, и Антон морщится — как Арсений эту жижу пить может? Но, отвечает сам себе, так же, как и не иметь суперкофеварки, и жить без давно ставшей привычной техники — денег у него, видимо, нет на эту всю чепуху. Это заметно: при всей его любви к красоте, в квартире некоторая мебель вообще ни пришей, ни пристегни — что-то совсем старое, от предыдущих хозяев оставшееся — и Антон бы мог списать всё это на маленькие театральные зарплаты, но есть одно «но» — в последний год их отношений Арсений за выступления стал получать приличные деньги, и эта зарплата не могла стать ничем. Антон не видит ни в кухне, ни в гостиной, сценариев и фотографий премьер, которые у них на кухне как гордость висели, и Антон ещё рассматривать их любил несказанно — Арсений всегда на них был такой счастливый, что сердце делало какой-нибудь прикол в его же стиле — всякие колёса и сальто.       И вывод только один напрашивается, в общую картину встаёт прекрасно.       — Серёга пытается что-то решить, но…       — Ты бросил театр? — спрашивает напрямую Шастун, не имея привычки юлить — и такта.       Арсений замирает, так и не договорив, что хотел, и губы смыкает потом, взгляд отводит явно гневный — теперь по-настоящему, во взгляде чистая озлобленность, потому что Антон полез туда, куда ему разрешения не давали лезть. Потому что Шастуну с ним теперь ничего не дозволено — но он всё равно вмешивается, спрашивает, потому что ему не всё равно, и не было никогда, но Арсению — Антон видит — так не кажется. Арсений для него на себе взрастил иголки, не позволяющие приблизиться, а тот всё равно пытается пробраться и каждый раз лазейки находит; каждый, блин, раз.       Арсений сурово на него глядит, руки в кулаки сжав и на груди сложив в жесте защитном, а потом отвечает:       — Бросил, но тебе до этого дела не должно быть.       Антон всё же не глупый мальчик и больше не спрашивает. Он всё ещё удивляется, как Попов при всей своей неразборчивости в эмоциях умудряется так сильно отталкивать одним видом, голосом, и так же привлекать к себе. Зато Шастун понимает теперь ясно — ещё яснее, чем было раньше, что ему не стоит здесь задерживаться и что у них не получится больше наладить никаких контактов; как и половина в его телефоне, этот будет храниться на крайний случай — совсем-совсем крайний.       Ему стоит позвонить Эду и разобраться, когда он сможет свалить к нему, потому что Антон в этом доме настолько чужой, что озноб бьёт — так его здесь не хотят видеть.       Антон только кивает ему и больше ничего не говорит.       Он сгребает посуду в раковину и моет её наскоро за собой, собирается уйти, вот только куда — неясно, потому что на часах шесть с лихом и его никто в такую рань не примет из знакомых. Но ему не дают уже надоевшую кухню покинуть два ясных, карих, чуть золотом отливающих глаза, которые смотрят любопытно на него снизу; девочка, голову задрав, без должного удивления глядит на Антона, с серьёзным видом разглядывает его, но ни разу не испуганно, просто любопытно скользит взглядом по его телу, по шрамам глубоким на руках, по пальцам, на которых столько колец, сколько раньше, уже не висит — а только контролки да пару браслетов просто так, какие-то целительные, какие-то нет — подарки или приглянувшиеся когда-то на витринах побрякушки. Арсений, конечно, предупредил её обо всём, чтоб девочка не удивлялась и не пугалась нежданного гостя, но, Антону почему-то кажется, что Глика и без того не боялась бы — её вид создаёт впечатление, что ребёнок умный не по годам, серьёзный, как и отец её — ставший таким серьёзным только теперь.       Антон почти уверен, что под этой рассудительностью скрывается такой же молодой и дурашливый — пускай и не такой яркий, потому что дерьмо в жизни случается — Арсений, которому рано ещё становиться чопорным и по-человечески сорокалетним — у него еще почти вся жизнь впереди, успеет побыть таким. Но он не стремится этого Арсения раскопать, потому что тот сам этого не хочет и возвращение к прошлому им обоим тоже ни к чему — Антон же влюбится заново, что при его неушедшей никуда любви только большая степень.       Навряд ли Арсений позволит ему быть рядом и не станет пытаться всё вернуть потому что ему, кажется, ничего этого не надо. Антон его обидел однажды, а потом ещё раз, а Арсений не прощает никогда серьёзной вины и шансы вторые у него вымолить невозможно, кажется, совсем.       Да и не нужны Антону эти шансы — нет смысла биться за то, что никогда не будет твоим, но причинит тебе много боли. Как бы он там вернуть всё ни хотел — не только сейчас, а в каждый день каждого из этих девяти лет.       Сам знает — прощения не заслужил, и любви Арсения тоже.       Антон не заставляет больше Глику голову так задирать и сам присаживается на корточки, отогнав мысли в сторону — Арсений не говорит ничего, не чувствует ничего враждебного и держится спокойно.       — Здравствуй, меня Антон зовут. Я проездом у вас поживу, не против? — максимально мягко спрашивает Шастун и улыбается чуть ласково, ладонь протягивая для рукопожатия.       Арсений шумно вздыхает за его спиной, но Шастун трясёт другой рукой, контролки демонстрируя, и Арсений успокаивается немного.       Девчонка смотрит на него с сомнением поначалу, раздумывает, делает вид, будто от её решения зависит всё в этом доме — хотя по сути так и есть, ведь если бы дочке было бы некомфортно, Арсений бы всех не то что из квартиры прогнал, но и из дома и из города, ему кажется — Антон усмехается своим мыслям; а потом Глика гордо, почти по-взрослому протягивает свою ручку с графскими манерами, и Шастун старается соответствовать — целует её шершавыми губами, вызывая хихиканье у здешней миледи.       — Привет, а я Гликерия. Ты тот дядя с папиных фотографий, который занял наш диван, да?       Антон оборачивается на Арсения чуть смятённо, но тот лишь пожимает плечами, мол, так вышло. «Дядя с папиных фотографий» — Антону слух режет эта фраза, но он улыбается девочке и кивает ей быстро, а потом бросает:       — Ну, я пойду. Надо начинать решать проблемы, чтобы вас не стеснять.       И не оставаться самому.       — Да ты не стесняешь нас, Антон, — едва ли понимая смысл этого слова, произносит Глика. — Только не зажимай моего зайца на диване и не наступи на Тузика, он очень хрупкий, а ты такой большой!       Антон усмехается ей по-доброму и говорит ласково:       — Хорошо.       Рядом с эмпатами невозможно не чувствовать отголосков их эмоций, как бы те не пытались от этого уберечь; они всегда неосознанно делятся своим эмоциональным фоном — от Арсения тот был всегда особенно ощутимый, потому что Попов никогда не был как все со своими поломанными рецепторами. Антон сейчас чувствует исходящее от него успокоение. Тёплые, приятные волны эмоций, которые приятной щекоткой обдают спину — Антон не даёт себе остаться стоять, прислушиваясь к ним, и уходит с кухни сразу же, когда может, наконец, вырвать себя оттуда.       Обманчивое тепло эфемерным осадком преследует его, пока он не оказывается за пределами квартиры и не выдыхает наконец, и тогда оно сменяется прибитым отголоском электричества в онемевших руках — Арсений слишком сильно фонил, а нервы поддались.       Антон вытаскивает из кармана кожанки пачку «Мальборо» и направляется в сторону Невского, так и не решив, куда податься сначала, и не найдя в телефонной книжке никого, кто бы смог ему помочь, по крайней мере, в шесть с лишним часов утра; но в памяти всплывает давнее обещание принять в любое время дня и ночи, от одного человека, и Антон впервые им пользуется.

***

      Холод, безусловно, хороший двигатель. Антону правда так кажется, когда у него леденеют ладони и заставляют шевелить булками в сторону хоть какого-то тёплого помещения. Повернуть, ещё повернуть, вперёд — мимо бомжа, валяющегося на бетонной платформе у служебной двери, в ещё одну низкую арку, которую Антон готов вытереть головой, где граффити на стенах упорно замазываются кем-то очень деятельным, чтобы появиться потом снова — дня через два. В душном, сыром и плесневелом дворе штукатурка стен обкалывается ежесекундно, кирпич видно острый, зубастый и уродливый. Антон находит такую же деревянную неприметную дверь, покрашенную отвратительным коричневым, как и в любом таком дворе, потому что ни один из его знакомых не отличается фантазией и стремлением свалить в спальники на окраине, где явно тише, воздух посвежее и точно нет затхлого запаха болезни, после которого и правда веришь, что подхватил всевозможную дрянь и скоро умрёшь.       Антон звонит в домофон в квартиру сто тринадцать, ждёт сонного ответа, заключающегося в односложном «кто?» и бодро отвечает «я» в традиции домофонных разговоров, и ему удивительно открывают — Антон усмехается и проходит в подъезд под отвратительный звук домофона. Лестница с грязными окнами тёмная и эхо напеваемой Антоном песни рассеивает на все четыре этажа — Антон бодро шлёпает на последний. Дверь старую и скрипящую ещё более отвратительным звуком, чем пиликанье старых домофонов ему открывает заспанный Рома в одних домашних шортах; зевает вместо привета, а потом, глазами хлопает, без удивления совсем глядя на Антона и говорит запоздало:       — О! Антоха.       И никаких тебе «почему не позвонил?» или «чё так рано?», а он рано — часы на мобильнике показывают — возможно, ошибочное — семь сорок. Антон улыбается и протягивает ему руку; они смазано здороваются, и Зверь — погоняло осталось у Ромчика ещё с института и прижилось среди всех друзей и знакомых, хоть настоящая его фамилия была Билык, и тот ей гордился, — пропускает его внутрь в пыльную, менее хорошо обставленную, чем квартира Арсения, хату. Он будто застрял где-то в далёких девяностых с тёмной тёсаной мебелью и ковром — самым настоящим старушкинским ковром — но ему, в целом, простительно, в его-то пятьдесят четыре — у него вся юность выпала на девяностые, хоть в лице он изменился лишь самую малость, возмужал, приосанился, а так, как был мелким дрищавым парнем в олимпосках и кожанках, так и остался. Насколько Антон помнил, ещё и на бас-гитаре играет по сей день, старой, прямиком из десятых годов, бессменной, которая ему ценнее всего, кажется, всегда была. Не сложно быть молодым и беспечным, если знаешь, что у тебя всегда в запасе лишняя сотня лет, но Рома был всегда его и умнее, и мудрее, и в каждую их встречу спаивал и мозги ставил на место.       Хоть их встречи и не были настолько частыми. Были бы, Антон возможно не ломал столько дров.       Антон стягивает косуху и её кидает на крючок небрежно и ботинки скидывает в коридоре. Рома машет рукой на манер приглашения и уходит, взъерошив волосы.       — Чё занесло-то тебя сюда? — спрашивает он, провожая его на кухню; всё, как Антон помнит — обои в крупную розу, стол тёмный, который понемногу разваливался теперь, разве что, кухня маленькая и неприметная, но чистая — женская рука явно чувствуется. — А то, помнится мне, последний раз, когда ты здесь был, ты потом в больнице провалялся месяц, и это, — он поднимает указательный палец, а потом берётся-таки за чайник, — при твоей-то регенерации.       Антон плюхается на табуретку и готовится пересказывать в очередной раз историю своего приезда, которая удивляет всех и каждого, будто он не жил в Питере семь лет своей жизни и просто не может приехать; но все близкие в курсе, по каким причинам его давно здесь нет. А Рома и есть одним из близких, хоть по лёгкости и непосредственности их общения они до сих пор напоминают просто университетских приятелей; но Билык как был ему одним из лучших и самых верных друзей, так и остался, несмотря на то, что видятся они дай бог два раза в год, и начинали очень необязывающе, и вроде как, не созваниваются даже раз в неделю стабильно — и Рома всё равно остаётся.       — Хотя нет, — раньше, чем Антон успевает ответить, одёргивается Билык и ставит чайник на стол. — Попробую сам.       Антон умудрился по жизни собрать вокруг себя самородков, которые от своих видов уходили в сторону то ли силой внутреннего чувства от большого желания отличаться — Шастун так с Ирой пошутил однажды и огрёб, — то ли он магнит для сверх-сверхсуществ, потому что глянь на Арсения с его непонятным заболеванием, что на Иру с её полупророчеством, что на Рому — таких как он в мире и вовсе единицы (меньше, чем самих единиц, которые в последние годы встречались всё чаще). Таких называют манусами — их жизнь в двадцать первом веке непременно сопровождается кучей шуток про анал, — и они могли всё. Ну, то есть, если очень захотеть, они могут научиться, приспособиться, освоить всё, что не входит в их базовую комплектацию; вопрос был только, успеют ли они сделать это за двести — а то и того меньше — лет. Антона всегда увлекала эта способность больше остальных — а ещё он завидовал и со своими чувствительными руками чувствовал себя отбросом; но это со временем прошло и Антон даже обзавёлся таким удобным и выгодным другом. Он даже не помнит толком, кем был Рома сначала — то ли магом, то ли сверхзрячим, — этот факт стёрся из памяти, когда Билык освоил четвёртую или пятую способность.       — Пытаешься телепатию освоить? — спрашивает Антон, когда Рома нагибается и заглядывает ему в глаза так, словно у них должен случиться первый поцелуй.       А магнитит знатно, конечно, потому что основы эмпатии Зверь познал ещё на втором курсе института.       — У тебя есть Марина, зачем тебе я? — продолжает пытаться шутить Антон, но взгляда не отводит.       — Заткнись, — пространно глядя куда-то ему мимо глаз огрызается Рома, а потом ещё молчит с минуту. — Деньги? — спрашивает.       — Да, — и Антон кивает в довесок к ответу.       Рома хмурится потом, продолжая выглядывать что-то у него в голове, и спрашивает мрачно как-то ещё:       — Эд?       Антон сначала не понимает вопроса.       — Что?       — К Эдику приехал? Живёшь у него? Чёрные волосы вижу просто.       Антон мотает головой, но взгляд не опускает, не думает о темноте, чтобы Роме не дать дальше лезть — тогда пропалится точно; потому что за звонок Арсению теперь почему-то стыдно — было большой ошибкой так поступать, но вспять даже Гудку уже ничего не повернуть — он же не Бог. Что сделано, то сделано, и Антону бы не чувствовать сейчас вину перед человеком, которому, в самом деле, всё равно на все их с Арсением перепетии; даже когда те встречались было.       — А всё-таки пропалился, — цокает Билык и, взгляд прояснив, отстраняется; берётся за чайник, оставляя Антона в замешательстве пялиться в пол.       Морок после неприродной телепатии — да даже при обыкновенной-то — спадает долго и неприятно; у Антона туман в голове густой, и он молча сидит, пока Рома отрезает им торт какой-то Маринин, чай греет и больше не влезает в его голову, пока Антон в трясине непроглядной сидит и ждёт, пока мысли в круговерть вернутся. Это происходит скоро, и он расслабляет плечи, откидывается вновь на стенку и спрашивает:       — Давно учишься?       — С января где-то. Но сложно пока, не всё я понял, что у тебя там произошло.       — Методы не очень, башка болит теперь, — ворчит Антон.       Рома закатывает глаза и усмехается беззлобно.       — Трудно в учении…       — Легко потом, я понял, — отрезает Антон.       — Ага. Только там про бой.       — Бля, ну я не тупой же, Ромас. Но телепатия прикольная, она не только на попиздиться, знаешь, но и на попиздеть, — говорит с оттенком зависти — доброй уже зависти, Антон.       Рома только усмехается и ставит на стол тарелки с шоколадным тортом — Шастун облизывается на аппетитный кусок и тут же за вилку хватается, стоит ей оказаться рядом.       — Ну фто, — говорит он с набитым ртом. — Как вызнь, как Мариша? Сто лет не видел её уже.       — Вызнь, — дразнит его Рома, — ничего. Да в комнате там спит, поедем с ней сегодня заяву в ЗАГС заявление подавать. Я же ей предложение в марте сделал.       Антон замирает с вилкой в руках, не донеся её до рта.       — И ты сказать мне об этом, конечно, не хотел.       — Да чё тут говорить? Это и так ясно было, что мы с ней распишемся когда-нибудь.       Антон фыркает и недовольно жуёт торт.       — Но сказать всё-таки мог бы. В «телеге» написал бы, хоть. Или в «контакте». Или эсэмэской, такое ещё тоже есть, если ты совсем старый стал, — с издёвкой произнёс Антон.       Рома лишь улыбнулся в ответ на кучу язвительности в свой адрес.       — А то живёшь в совке до сих пор, ужас.       А тут посчитал должным возмутиться, вскинув брови удивлённо.       — Да у тебя ж даже телик не плазменный, а эти пузатые, мне казалось, не работают лет как пятнадцать уже. Да и вообще, на метро катаешь, машину не купишь себе до сих пор, или квартиру в новостройке хотя бы. А то ютитесь с Маринкой в этой хате разваливающейся, сил нет.       Рома слушает его с мягкой улыбкой, а потом, отхлебнув от чая и поморщившись от кипятка, отвечает.       — Скучал я по тебе, Шастунишка.       — В жопе книжка, бля, — огрызается Антон на прозвище.       Билык усмехается и головой качает.       — А по поводу хаты, то знаешь же, мне ничего не нужно этого. Ни машин, ни квартир огромных.       — А…       — А если дети появятся, — предупреждает его вопрос Зверь, — то уже тогда и будем думать. Мне нормально в этом всём — зачем большие хаты на двоих вообще не пойму. Да тем более, если такой умный, то чего свою тут не купил, а Арса дёрнул, а? — укоризненно едва говорит Рома.       Антон цокает.       — Помнишь хоть, когда я здесь был последний раз? Зачем она мне? Пылиться стоять?       — Чтобы когда у тебя куда-то деваются деньги, ты не поднимал муть со дна, — чересчур серьёзно и одновременно равнодушно произносит Билык.       — Да я, блин, ненадолго. Эда в городе нет просто, и дубликата его ключей тоже. Так бы я не стал, бля.       — А я? — ни разом не обижено, но очень осуждающе отвечает Зверь.       — В твою однушку, где ты с девушкой живёшь? — вздёргивает бровь Антон.       Рома вздыхает и кивает согласно.       — Резон. Но Арса-то зачем дёргать?       — Да что ты пристал-то? — бросает Антон.       — Да потому что не надо, блин, прошлое ворошить, ничего хорошего из этого не получится, — выдаёт Рома слишком резко.       Антону кажется, что он просто Арсению сочувствует — наверное, на его месте Антон бы тоже больше за Попова переживал. Шастун всего лишь в вине собственной и оправданной погряз, а Арсу, наверное, труднее приходится, каждый день видеть виновника — хоть и случайного — смерти своей жены. Антон может всё это понять, но оправдывает себя, потому что выбора у него и правда не было. Был бы — он бы ни себя не тревожил, ни раны Арсения не бередил одним своим присутствием.       — Это ты как полупророк мне говоришь или как друг? — чуть спокойнее говорит Антон.       — Я не полупророк. Телепатия и…       — Я знаю, не стыкуются. Но вдруг, раз ты такой, у тебя состыковались бы?       Рома мотает головой и говорит вкрадчиво ему, глядя прямо в глаза, но уже без телепатической пелены:       — Мой тебе совет, Антох. Решай свои дела и езжай обратно в Воронеж, его не трогай, а? Он по доброте душевной тебе помог, пристроил, но он на самом деле этого не хотел. Просто он такой, понимаешь? Он…       — Я понимаю, Ром, — обрывает его Антон чуть раздражённо. — Я с ним встречался пять лет и из них три — жил. Я знаю, какой он, от начала и до конца, лучше, чем ты и большинство жителей планеты Земля.       — Ты знаешь Арсения из две тысячи двадцать пятого. Прошло девять лет, Антох, он пережил смерть жены и матери, он растит дочку один, и он может быть совсем не тем, кого ты помнишь.       Антон цокает и, подскочив с места, направляется в коридор. Он ненавидит, когда в нём пытаются чувство вины потревожить, будто ему и без того мало. Да, он много накосячил, но может стоит перестать напоминать ему об этом? Антон злится, отчасти, потому что Зверь прав, и ему действительно стоит уехать по возможности, но в нём цветёт эта детские злость и обида на то, что ему сказали правду и на то, что даже один из самых близких друзей считает его предателем всех и вся. В такие моменты разница в двадцать лет между ними кажется особенно ощутимой — пока Антон яростно шнурует кроссовки, пыхтит гневно под нос себе, Рома просто стоит у стенки, сложив руки на груди, и смотрит на него с лёгкой смешинкой во взгляде.       Думает, наверное, что Антон в тридцать четыре — всё ещё маленький дурачок.       В этот момент из комнаты выходит Марина в одной Роминой футболке растянутой и шортах домашних, заспанная и сонная, глядит на Антона пару секунд непонимающим взглядом, а потом губы в улыбке растягивает.       — Привет, Антош. Не злись, ну. Чтобы он там не сказал, — она кивком указывает на своего жениха, — всё тебе во благо. Он же о тебе как о брате родном печётся.       Она быстро и без задоринки улавливает его эмоции — ауру безотказно считывает, как всегда. Она всегда знала, что с ним не так и помогала по мере возможностей; если бы не Марина, Антон с Арсением расстались бы на год пораньше — хотя сейчас Шастун не считает это выигрышем. Последний год в их отношениях был настолько тяжёлым, что он многое переосмыслил для себя по поводу любви и в целом — когда каждая дворовая кошка знала, что сегодня за причина у их ссоры, Антон думал, надо ли оно тогда всё. Сейчас, конечно, понимает ясно, что надо было, и дальше нужно было бы, стоило, конечно, бороться, но он был слабым в отношении чувств всегда, и тогда он бы просто не вытянул их отношения.       И Марина знала, потому что чтецом была прекрасным, да и Антон, ей, конечно, многое рассказывал — чаще по пьяни на тусовках у Билыка.       Рома закатывает глаза показательно, а потом улыбается и целует любимую в губы.       Антон выдыхает, пытается усмирить свой пыл, перестаёт злостно терзать шнурки и разгибается во весь свой двухметровый рост.       — Ладно, — выдыхает наконец, но злость продолжает кипеть внутри — менее ярко, но всё-таки ощутимо.       Он понимает явно, что его юношеское правило не решать ничего до десяти — хотя бы — утра может быть вполне полезным до сих пор, потому что проспав часа три, успев накрутить напряжение между ним и Арсением вновь, приходить к кому-то ещё было ошибкой, но благо Рома просто само спокойствие всегда и не обижается на его вспыльчивость, как бы обиделась Ира та же.       Рома усмехается и смотрит на девушку с толикой зависти доброй.       — И как у тебя получается его усмирять-то быстро так?       Марина лишь плечами жмёт, а потом протягивает Антону его рюкзак.       — Спасибо.       — Ну ты звони, пока тут будешь, чем смогу — помогу, — улыбается ему Рома и пожимает руку. — И серьёзно, прислушайся к моим словам. Арсению не нужно это всё — он и так не в самом лучшем состоянии.       — А… — ухватившись за ниточку его мысли, выпаливает Антон, Билык удивлённо брови вскидывает, но потом руки вверх поднимает и качает головой.       — Я не в компетенции, — фраза, оставшаяся ещё с универа, звучит теперь непривычно, но Антон губы поджимает и шагает за порог.       Рома ему ничего после этой реплики не скажет — годами проверено.       — Ладно, спасибо, что приняли, ребят. На свадьбу хоть позовёте? — язвит Антон, и Марина усмехается, прижимаясь к жениху.       — Позовём, конечно, Антон.       — Отлично.       Он прикрывает за собой дверь и, рассеяв эхом вздох на четыре этажа и снова услышав запах плесени, бежит вниз по лестнице, попутно доставая телефон.       Надежда всегда умирает последней.

***

      В кафе так шумно и суетно, что Антон бесится и затыкает уши наушниками, чтобы гул унять хотя бы немного. С документами возиться он любит меньше всего, хоть они и не нужны особо — всё равно посадят, если узнают про перевозки, и посадят надолго. Не любит — и возится уже пять лет с ними, потому что кто-то то должен, а вешать на Юру ещё что-то, помимо и без того большой нервотрёпки, кажется бессовестным. Впустить в бизнес кого-то ещё кажется невозможным — он и без того рискует всей жизнью и свободой, к тому же, не только своей. Он читал законодательство, и ничего хорошего там не написано, а у Музыченко жена и дочка, и его ввязывать в последнюю очередь хочется, потому что крохи совести у Антона ещё есть — и даже больше, чем крохи, пока что.       Но в остальном приходится отращивать панцирь и иголки, потому что жизнь заставляет упрямо, а ещё бесконечное предчувствие чего-то плохого неустанно скребёт по внутренностям.       На улице грохочет дождь опять, и от этого кажется, что не четыре на часах, а все семь, и спать хочется сильнее. Последние много часов он только и занимался тем, что шлялся без цели по улицам и переулкам с раздолбанными домами, потому что на шумный Невский переться хотелось меньше всего, а засыпать на лавочке не входило в его планы, потому что он, всё-таки, не настолько бездомный. Хотя, как бы сказали в романе «Арсений перестал быть для него домом» и четырнадцатилетние девочки бы уливались слезами. Но Антон не в романе был всяко и на фразы «Арсений — мой дом» не разменивался, потому что конечно, блин, нет.       У дома есть пол, стены и крыша, а у Арсения — только крыша, и то чуть протёкшая.       Он вписывает в графу имени очередные инициалы, пишет, что перевозчик за этого крылатого не несёт ответственности, совсем безэмоционально, потому что ему дела нет особо, а в случае ещё и обвинений во множественном убийстве у него хотя бы будут бумаги, что люди шли на это сознательно. Ему лишние года в тюряге не нужны — они ему не нужны вообще, но тут уж как повезёт. Последние года он и вовсе не уверен в том, что согласиться тогда на эту работу было правильной мыслью, а потом он вспоминает, что у Арсения благодаря этому осталась квартира, и у него появилась собственная в Воронеже, машина, хорошие шмотки и нет недостатка ни в чём, что можно купить.       Правда любви тоже нет, но это лишь издержки.       Зато у Арсения всё было когда-то, и теперь у него есть дочка, которую тот безмерно любит, и, возможно, Антон думает украдкой, их расставание стоило того, чтобы у Арсения хоть что-то появилось взамен — любимое больше, чем он когда-либо, но Антон в этой мысли не несёт никакой зависти; родители должны любить своих детей больше всего мира. В случае с Арсением, вероятно, именно так, потому что на девчушку он смотрел так нежно, что Антон просто рад бы был видеть его таким чаще.       Он приходит в себя, понимая, что завис над одной страницей ворда на минут пять, и сохраняет документ. Отправляет всю эту кипу Юре именно в тот момент, когда на диванчик напротив влетает — почти буквально, скользит по сиденью — Гудок, как всегда, с глазами горящими и неугасающей энергией, одетый в какой-то модный костюм с короткими штанами, как любили одеваться лет пятнадцать тому назад.       Антон улыбается ему и, через стол перегнувшись, хлопает его по спине.       — Ну привет, Антох, сто лет не виделись! — шутит Саша, и Антон саркасично усмехается — каламбур на высоте, потому что, возможно, и правда сто.       Непонятно, правда, зачем Гудкову неожиданно понадобился сталинский СССР, но у того в голове тараканы кишат толпами просто — по сравнению с ним Арсений сейчас просто самый среднестатистически мыслящий человек.       — Чё, как? — спрашивает Шастун, и Саша сразу же пускается в рассказы, иногда посмеиваясь скрипуче.       — Да я только, блин, из восемнадцатого, думал, чё я ещё не сделал, потому что идей для клипов сейчас вообще нет никаких. От меня чего-то нового ждут, а всё новое кончилось лет пять назад ещё.       — Так века или года? — тупо переспрашивает Антон.       В случае с идиотским чувством юмора у Саши и его способностями к перемещению во времени уточнять нужно было.       — Года, конечно, век до этого был. А то меня Екатерина Алексеевна на бал приглашала давно уже, я всё не мог залететь, — и снова смеётся, и Антон усмехается тоже.       — Мог бы просто на ютуб зайти.       — Не зуди. На ютуб каждый может зайти, неприкольно. А так хоть посмотрел, в процесс погрузился снова.       — Ну и чё, понял, что снимать-то? — спрашивает Антон.       — Есть пару мыслишек, расскажу потом, если хочешь. А у тебя-то что стряслось? Три года ты, значит, в Питере не был, даже на дни рождения мои не приезжал, а тут в зад петух клюнул, — тараторит Гудок.       Антон вздыхает тяжко и, захлопнув ноутбук, убирает его в рюкзак, попутно бросив так легко, будто это рядовая просьба:       — Твои люди нужны.       — Так, — ведёт бровью Гудков и становится серьёзным сразу. — И ты решил об этом в кафе поговорить, да? Ты на тачке?       Антон фыркает и качает головой, заглядывая ему в глаза. Тот напрягается сразу, и невооружённой нервной системой видно, и никакие считывание и эмпатия не нужны, чтобы понять это.       Антон во второй уже раз за день чувствует себя дураком.       — Нет, я чё, дебил, ебашить полутора суток до Питера?       — Ты чё, дебил, со мной такое в общественном месте обсуждать решить? Сказал бы, у меня бы встретились, или в клубе моём, — язвит Саша.       — Чтобы твои мальчики и девочки ко мне лезли опять, ага. Я не за этим здесь, — говорит Антон в ответ.       — Ага, а потом Эд приедет и будете спать опять.       — Этого не было уже много лет.       По усмешке Гудкова понятно, что он-то знает, чего там не было и не будет, и секс у Антона с Эдом не входит в этот список. Говорить о будущем ему запрещено буквально жизненно — кому-то точно не поздоровится, если он вмешается в него, но Антон научился его понимать тоже, как и всех других давно знакомых ему людей — при его в целом слабости по сравнению с другими сверхлюдьми, голова у него работает неплохо. Неплохо, потому что в целом он большой придурок, у которого со всем, что эмоций и чувств касается, не в порядке, но это проблема давняя и нерешаемая — по крайней мере пока.       От понимания Антоном факта, что они ещё переспят с Эдом, вселенная не схлопывается, но Шастун знает, что этого нельзя избежать — иначе что-то точно случится.       Не то чтобы ему плохо от этого знания, но и не хорошо — знает давно, что эту херню пора заканчивать, потому что ни к чему не обязывающий секс последний раз не слишком-то и казался не обязывающим, а ещё Эд его работодатель и лучший друг, и если потеря работы уже вполне может принести радость, то потерять Выграновского хочется меньше всего остального.       — Но было же, — только и говорит Гудок с лукавой улыбкой.       Антон поджимает губы и взгляд опускает.       — Пошли тогда до хаты доплетёмся, ты же у Эда остановился?       Как бы не так.       — Как бы не так, — озвучивает мысль Антон. — Эд не в городе, я думал, ты в курсе. Ты ж у нас умный до пизды, всё и обо всех.       Саша закатывает глаза, но остаётся слишком серьёзным и не до конца понимающим. Хмурит брови, а потом вздыхает и стучит пальцами по столу. Решает ничего не спрашивать, и Шастун рад, потому что слушать опять, что приехать к Арсению было ошибкой, не хочется.       Он и без того смутно это осознаёт.       — Ладно, давай поедим, что ли, тут шаверма клёвая, а потом разберёмся, зачем тебе мои люди, — говорит Гудок.       Антон кивает и расслабляется немного, потому что что-то внутри неприятно скребёт от предстоящего разговора.       Хотя, он уверен, что Гудков всё давно уже знает и без него.

***

      — Какие люди, хуи на блюде, — хрустят ему язвительно на том конце провода.       — Привет, Эд.