Единица

Должно быть что-то ещё. Арсений просыпается с этой мыслью. И это «ещё» всё-таки не Антон — мало ли, где он может быть; но чего-то решительно не хватает в комнате. Это чувство необъяснимо скребёт ему рёбра, пока он в одеяле ворошится, выспавшийся наконец-то. Будто спал с десяток часов, если не лет, но на часах цифры и стрелки пестрят пятью часами утра всего. Антон, наверное, не спал вообще, если он не с ним здесь — для него прошлый день стал руинами всех воздушных замков и башен из стекла — или пивных бутылок. Для Арсения и то стал — в той степени разочарования, в которой неприятные люди ещё хуже, чем он думал. Арсению должно быть плохо просто потому, что он оказался чем-то мрачным и хтоническим, но ему так спокойно, будто действительно — ждал. Но Шасту это всё ближе: родом из детства, даже если оно не казалось им. Арсений точно знает — он не спал, но даже если бы с ума сходить начал от всего вокруг, никуда бы не ушёл. Антон бывает безбашенный, но не дурак — тем более, он столько Арсению обещал. Он с Арсением хотел. И что-то всё равно не даёт тому перестать об этом думать. Он, заспанный, поднимается с постели с расходящейся тревогой в груди. В квартире эмоций как всегда — одна где-то далеко, почти неощутимо, а дочку Арсений не чувствует с тех пор, как ей стукнуло четыре. Всё, вроде бы, на своём месте. Но прояснившийся взгляд цепляется за пустое место за креслом, где раньше стояла Антонова сумка. Арсений обмирает. Он срывается с места и по коридору шагает широко, но в комнате спит только Гликерия, а на диване в гостиной вдруг Паша лежит, дремлет. Арсений хмурится — он его не звал; Воля, вопреки фамилии, сам бы не пришёл. Арсению перестаёт нравиться всё это — он шагает на кухню с угольком надежды, сам себя уговаривает, что не дурак, что обещал, что вместе хотел. Но кухня оказывается такой же пустой, как и угол за креслом. Здесь чисто и пахнет сигаретами только, слишком чисто как-то: карикатурно-неправильно. Но что-то рушит углы и портит симметрию — телефон лежит коробчонкой чёрной, пятном из прошлого. Арсений смотрит на бумажку рядом и глупо хлопает глазами, как дитё малое, не сразу понимает, к чему что. Но телефон съедает эти цифры за милую душу и открывается на странице с видео. На нём Антон под тусклым жёлтым светом настольной лампы, сидит, натягивает рукава толстовки арсеньевской на кисти, губы поджимает, и подбородок у него дрожит. Арсений голову набок склоняет, пытается разобрать эту картинку на пиксели, но на проигрывание пальцы дрожат нажать — ничего хорошего он там не услышит. Из него так и рвётся вопрос — почему? — но, Антон, пожалуй, сам ему расскажет. Он оседает на табуретку и, откинувшись спиной на подоконник, и сам сигарету хватает. — Привет, — звучит из хрустящих динамиков неуверенно. Антон на экране такой хрупкий, отончавший, сжимающийся в собственной жалости, он лицо прячет в руках и стонет тихо, а потом руку запускает в кудри и силится улыбнуться. — Привет, — говорит он уже спокойнее: Арсений горд тем, сколько всего он у него понацеплял — и актёрскую игру тоже. — Улыбаться надо. Всё нормально, будет когда-нибудь. Жаль, я всё-таки даже не полупророк, и не учусь даже. Хотя хрен знает, — он речь не готовил, сидит, импровизирует, но Арсений никак его не судит — тот особенно честный, потому что он заслужил. — Мне жаль, что всем твоим любимым приходится прощаться по видео, вот как. Дальше поздно будет, да и не хочу тебя будить. Антон усмехается невесело от этой иронии глупой, и Арсений вторит за ним эту улыбку. Лучше бы разбудил — они даже не поцеловались напоследок. То, что Антон ушёл, не поддаётся сомнению, но Арсений рвать и метать не хочет; он точно чему-то научился за столько лет жизни. — Ты уже понял, наверное, к чему всё идёт, но я объясню. Арсений поджимает губы — они друг друга знают, в этом нет и не было сомнений; говорит зачем-то: — Объясняй. — Я засиделся, Арс, здесь, а теперь и «Щепка» знает, где мы. А мы знаем, где они, что самое главное, и они тебя и вас всех в покое не оставят за наш отказ, сам понимаешь. Но за себя и дочку не переживай, я оставил вас в безопасности. У тебя в телефоне номер уже записан, но без дела туда не пиши, а если надо, то точку. Они поймут. За вами следят, не дадут вам навредить. Было бы честно так разменять долги. Я-то справлюсь, но вас я на судьбу бросать не хочу. Я, может, конченый мудак, но я тебя люблю. Так сильно, блять, Арс. — Антон заканчивает шёпотом, и оборачивается вдруг на приоткрывшуюся дверь. На экране Глика в проходе стоит, зайчика обнимает и глазки сонно трёт. Антон поднимается с той же самой табуретки, на которой сам Арсений так сиротливо сжимается, наблюдая, как тот встаёт перед ней на коленки и спрашивает, что случилось. — Водички хочешь? Ща дам, — улыбается Антон ей и тянется за её любимым стаканом, смотрит, чтобы она пижаму не залила. Арсений начинает дрожать. — Давай, чтобы ты уснула быстрее, сонное обнимание, м? — предлагает ей Шаст, и та кивает довольно, улыбается, к Антоновой шее тянется. Антон её в своих длинных руках прячет, гладит по голове, и Арсений понимает — прощается. Чтобы она дальше спала без тревог, но всё-таки прощается. Он так ласков с ней, спрашивает, ляжет ли она сама, желает добрых снов, и у Арсения экран плывёт перед глазами. Он на паузу ставит, и сдавленное, скрипучее рыдание с его губ срывается. Он знает, что Антон был бы ей прекрасным отцом, потому что если он с чужой дочкой так, то Арсений представить боится, как будет через время. Боится, потому что ему нужно досмотреть, а слёзы собираются в уголках глаз и сводят горло. Арсений бы хотел, чтобы они всё изменили — не с начала, но потом, года три назад; чтобы он сам приехал колотить его по груди в Новосибирск или Воронеж, хоть на чёртовы куличики, но узнал бы всё тогда, а не необратимо сейчас. Антон сидит на стуле долго молча, глаза трёт и жмурится сам, а потом вздыхает и продолжает тише, потеряв всякие усилия казаться уверенным. — Не доверяй никому, ладно? Кроме своих близких и Филлипа. Паша с Серёгой всё знают, они готовы ко всему, но блять, вся эта хуйня неебически жестокая. Да ты и сам знаешь, чё я, — хмыкает он. — Где я и как, ты увидишь сам, но я уже не совсем в своём уме, чтобы ты знал. Это лечится и это пройдёт когда-нибудь. Лёха Жидковский расскажет тебе, адрес я на бумажке сзади написал. И как там говорилось в «Сумерках» этих, типа… Не делай глупостей, вот, — Антон неловко усмехается и головой мотает. — Какая же херня получается, я ебу. Ты всё это и сам знаешь. Ещё и не объяснил нихера, вот долбаёб. Прости, что не посоветовался, вот. Надеюсь, ты дашь добро хотя бы сейчас, когда бы ты это ни посмотрел. Арсений бы не дал, но он ему верит; Арсений отчаянно против, но Антону лучше знать. И он поддержит любое его решение, если в итоге они всё равно окажутся вместе — мир гораздо зложнее, чем «да» и «нет». Мир гораздо сложнее, чем кажется, в нём слишком много ответственности, которой никто не учит распоряжаться. И Арсений горд тем, что Антон может её принять. У Антона вся по кирпичикам собранная, будто подготовленная речь рушится в момент, прям как те самые замки, но Арсений этому даже рад. Ему вот эта чистота, как на кухне, не нужна, ему правда нужна и искренность, и Антон — вот он какой. И ему на секунду становится лучше. — Загляни за цветок на подоконнике, а? А потом ещё хуже, чем было. Арсений смотрит на кольцо, устроившееся в бархатной коробочке чёрной, так символично — будто слово. Много слов о том, что Антон с ним любым готов быть — монументально. Арсений стоит и кольцо изучает, будто замерший в этой секунде, ногтем ведёт по печатке, такой же, какая у него на пальце уже десяток лет, но чище — на ней чернеет знак дроби к его крестику умножения. Потому что они хуже и сложнее, чем математика, алгебра или статистика. Они — люди, и им простительно. Арсений не может себе представить, насколько давно он купил второе, хоть это и не имеет значения; его ответ от этого не изменится. Но то, как он подобрал их, на секунду сводит Арсению судорогой сердце. — Теперь у нас есть шанс всё-таки заполнить бумажки. Но пока я просто… надеюсь узнать ответ, — говорит Антон так сломлено, но открыто смотрит в камеру, а потом тянется к ней рукой. — Да, — говорит Арсений в стекло. — Да, Антон. — Жаль, его никто не слышит. Но Арсений всё перевернёт, чтобы он услышал. Кольцо идеально садится на палец, к такому же истёртому обычному золотому ободку. По ним можно складывать историю его любви; истёртую и старую, но живую. Он надеется, что однажды на его руке из двух печаток останется одна, потому что вторая будет делить или умножать на чужом безымянном, потому что времени не существует. — Всё будет хорошо, — говорит Шастун прежде, чем прекратить запись. — Я тебя люблю. И больше у Арсения не остаётся ничего, кроме пустоты кухни. Он бесцельно тыкает на кнопки, куда-то пытаясь себя деть в этой боли и тоске, что будто в ладушки играют его сердцем — то по очереди тянут, то в месте. Арсений думает, как всё получилось, что ещё три месяца назад их общая фотка в позолоченной рамке пылилась в ящике, а этим днём он соглашается стать его мужем. Арсений думает, как много решают слова, из любого времени, и насколько же они ничего не могут теперь решить. Но не цифры. Видео датируется двумя часами назад. Арсений смотрит на время, заторможенно глазами хлопает, а потом подрывается с места и спешит в гостиную в глупой надежде его поймать. Он не знает сам, на что надеется, но сдаться не может себе позволить теперь. Он обещал себе биться за любимых до победного — насколько они в принципе могут победить. Но скажи ему, что он не сможет, и Арсений на лоскутное одеяло себя пустит, чтобы доказать обратное — и всё это вместе есть убийственное варево. Арсений Пашу за плечо трясёт, но тот лишь кивает на все его просьбы, не соображая совсем от сна, стонет в подушку. — Ну что ты?.. — тихо бормочет тот обречённо. — За Гликой последи, — встряхнув его за плечи ещё раз повторяет Арсений твёрдо. Паша мычит только в ответ и садится на диване, сонно щурясь, но потом говорит хрипло: — Поздно уже, он давно ушёл. — Как ушёл, так и вернётся, — упрямо цедит Арсений и первую попавшуюся толстовку накидывает под пальто. — Арс… — Я пошёл, — отмахивается он, но всё равно останавливается. Паша заслужил эту секунду за всё его терпение. — Поздравляю с помолвкой, — улыбается он уголком губ, но Арсений не видит в этом ни стёба, ни насмешки какой-то; но в ответ кивает только. Такси везёт его по моросящим улицам; в руках он мнёт бумажку с адресом и молит, чтобы машина ехала быстрее, злится, хочет отпинать переднее кресло, но всё это происходит только у него внутри. Никто кроме них не виноват в том, что всё так плохо, отвратительно тупо просто, безнадёжно почти. Костёр из наломанных ими дров превращается в жадное пламя, что кусает небо, на сей раз мрачное и беззвёздное — и впереди у них нет недели пути и всей жизни, чтобы быть вместе. Но Арсений вернётся и разожжёт такой с надеждой на будущее, он даже откопает ту деревню посреди нигде и реки Волги, и вернётся туда не один. И будет смотреть на прошлое, что больно и изношено. А пока он только давит пыль в парадной чужой, по три ступеньки перепрыгивая. Жидковский открывает ему почти сразу и удивляется секундно, невозмутимо, однако, продолжая размазывать по лицу какой-то крем. — Быстро ты, — хмыкает тот. — Он недавно ушёл. Арсений не слушает дальше, он бежит вниз по ступенькам, пропуская половину, чуть не сбиваясь с ног, вылетает на улицу, толкнув тяжёлую дверь. Он шарахается по бесконечным жёлтым дворам, что его путают арками и коридорами, теряется, обходит одно и то же по несколько раз и чуть низкие проходы лбом не встречает. Он думает о том, как за очередным поворотом заметится фигурка долговязая, в мешковатой толстовке, и как он за рукав этой толстовки Антона схватит, удержит от его жертвенных решений, и как они будут целоваться под какой-нибудь из этих арок — и Антон передумает. И Антон своё многолетнее «да» услышит ещё раз. А потом они вернутся домой и придумают что-нибудь ещё. Купят дом с цветным заборчиком на Арсеньевское имя в глуши и уедут туда, пока всё не уляжется. Когда-нибудь всё это обязательно кончится. Но ничего из этого не происходит. Он выходит на очередную улицу и понимает, что искать ему больше негде. Вокруг тихое утро никто не тревожит — в таком можно улышать шаги и даже шёпот. Снег, сменив морось в каше под ногами и над головой, идёт; костёр полыхает, но полено кончается. Все вокруг спят. Кроме Алексея, к которому возвращается Арсений, изнутри прожженный этим утром. Заходит без спросу, садится за стол стеклянный и пытается ровно дышать. Но Жидковский, вроде как, всё понимает и просто ставит перед ним стакан с чем-то крепким — кофе в его доме, наверное, и не водится. — Что ты с ним сделал? — спрашивает без всяческой чужой вины. — Он сказал, ты расскажешь. — Подселил ему в голову шизофрению. Должен же я с этой чушью быть хоть немного хорошим, а не вечно всех пытать, — пожимает плечами Алексей. — Зачем? — Потому что из психбольницы достать его будет проще, чем из тюрьмы, — произносит Жидковский, и Арсений всё понимает вдруг. Но лучше было бы всё же дом с цветным заборчиком. Ему хочется отправить эту точку прямо сейчас, попросить отвезти его следом, решить это всё быстрее, но его дома ждёт дочка, которая без него точно не справится. Арсений бы не смог её оставить — даже на короткий срок. У него в мире не меньше этой злосчастной ответственности, и, пожалуй, ему стоит тоже взять её на себя прежде, чем делать что-то безрассудное. Потому что при всей своей свободе, никто из них не свободен — просто в разной степени и готовности ей управлять. Но Арсений всё ещё на общепринятой свободе, в которой он может хотя бы выходить из дома — и это уже достаточно, чтобы придумать что-то ещё. — Ты весь болью вибрируешь, — бросает Алексей. Но пока он разрешает себе не мочь. Арсений подходит к окну и смотрит на далёкий рассвет, что скорее далёкое светлое пятно на бесконечно тёмном небе. В стекле отражается его усталое лицо с чернющими глазами, которые не пугают уже так сильно, как в первый раз — он просто сливается с миром. Но мрака ему и без них вполне достаточно. Арсений закрывает глаза в надежде не видеть темноты, но совершает ошибку.