***
Антон стоит у стены, прислушиваясь к звукам из коридора — приходит тот, кого они давно ждали. Голос Егора звучит растерянно и напуганно; Арсения и правда стоит бояться, когда он говорит своим сахарным тоном, давит на сознание. Булаткин ломается: на менталистов сложно воздействовать чем-то неощутимым, но Арсений справляется, хоть онемелая усталость ползёт по кончикам пальцев, что Антон выставил в дверной проход. — Да нет, я так зашёл… — отнекивается Егор. — Ты пройдёшь внутрь. И голос Арсения становится стальным, теряет всякие мягкие нотки — только голый, холодный приказ, от которого и у Антона подгибаются коленки. Он по сей день влюблён в удивительное умение Арсения быть беззаботным дураком, который вмиг может стать жёстким и серьёзным манипулятором; минуту назад Арсений болтал ему о любви, а теперь от его слов с чужих уст с трудом, но всё-таки срывается поверженное: — Хорошо. Стоит Егору появиться на кухне, Антон хватает его за шкирку и вжимает в стенку, предплечьем давит на горло. Он рычит почти в неожиданном гневе: — Ты проведёшь нас к своим. Егор дёргается в его хватке, но Антон быстро прикладывает пальцы к его солнечному сплетению, и глаза Булаткина выкатываются от внезапной боли. Тот пытается согнуться, но закашливается; и Антону бы задуматься на секунду о том, что он творит с другими людьми уже без всякого альтруистического оправдания, но у других не возникало сомнений, что они с ним творят. Он давит на горло сильнее. — Ты чего-то не понял? — шипит Антон. — Я церемониться больше не буду. Егор мотает головой рвано, сжимая губы. Антон бьёт его в кадык, а потом, присев рядом с его согнутой, кашляющей фигуркой касается ладонью коленей. Он по себе знает, как ощущается электричество; как суставы будто из строя выходят, не жалея ни хрящей, ни связок. Ментальность и фантомы делают свою работу безукоризненно; и Егора дёргает судорогами так, что он чуть не валится на пол. Но Антон заставляет его стоять, сжав плечи. Он панически дёргается, но его слабым движениям легко противостоять. Глаза у него огромные, прозрачные будто, чумовые. Никто, кажется, от его жалкого существа не ждал ничего подобного; но Антон больше не потерянный мальчик, не знающий, куда податься и где искать. За пустотой неизменно следует что-то ещё. Жизнь учила его тому, что никто не решит за него проблемы, даже если кто-то, может, и поможет ему в этом. Последний шаг всегда остаётся за ним: неважно, речь о билете на поезд до Петербурга в девятнадцать или о собственной свободе в тридцать три. Последовательность всегда одинаковая. И Антон знает, что должно быть следующим — даже если не буквально. Всё в мире сложено из простых единиц. Егор пытается отдышаться, и озирается по сторонам испуганно, вздрагивает будто уже не от Антоновых рук, а от чего-то другого. — Отпустите меня, — шепчет истерически. — Пустите. Тут… Блять… да вам всем тут гореть. Егор дёргается опять, будто пытаясь отряхнуться от чего-то, и Антон, нахмурившись, оглядывается на Арсения. Тот, не менее сбитый с толку, пожимает плечами. — Что ты несёшь? — спрашивает Антон спокойнее. Злость сменяется смятением. Он следит за чужим беглым взглядом с интересом, но ему это быстро надоедает. Антон встряхивает Егора, и у того голова как будто у тряпичной куклы бьётся о стенку. Арсений шагает к ним и всматривается в его глаза; зрачки у него крошечные, как бусинки — Антон замечает только сейчас. — Он под чем-то? — Нет, — задумчиво качает головой Арсений, и его былое раздражение, которое Антон фоном уже игнорировал, сменяется лукавым интересом. — Он «батарейка». И, видимо, недавно, раз его плющит. Трещины по радужке видишь? Антон приглядывается к Булаткину, будто к лабораторной крысе, и замечает; от зрачков идут светлые полоски. «Батарейки» роднятся с чтецами по своим силам, но Антону всегда было интересно, как они видят мир. Говорят, что когда у «батареек» проявляются силы, легко сойти с ума от сюра, что происходит вокруг, поначалу. Но он не может дать Егору такой возможности. — Ну и как тебе энергетики тут? — елейно произносит Антон, а потом с размаху даёт ему пощёчину. Тот вскрикивает и жмёт руку к лицу, но зато глаза у него становятся нормальными, и смотрит он уже точно на него. — Ты отведешь меня в «Щепку», братан… — Нас, — строго поправляет его Арсений. — Нас. Иначе, чтобы ты в этой квартире не видел, ты останешься здесь надолго. У него уже начинает кончаться терпение; интерес сменяется злобой снова, потому что этот разговор происходит чуть дольше, чем он планировал. К счастью, у него теперь есть куда более сильный рычаг воздействия. Всего один удар током, и голова Егора сейчас снова может поехать — покатиться в чудесный мир, где кровавый кирпич есть мелочь из детской книжки. — Да идите вы на… — начинает было Егор, но Антон встряхивает его ещё раз, уже давая прочувствовать весь спектр боли от удара затылком. — Ну да, мне говорили, что ты бываешь сволочь. — О, поверь мне, я очень долго вам не мешал, — хрипит Антон, находясь на собственном пределе. — А вы только и делали! Что мешали! Мне! — Голова Булаткина безвольно бьётся о стенку — не хотелось бы делать ремонт из-за пятна крови на обоях. — Вы мне должны, блять, за мою ёбаную хромоту и шрамы! Вы мне должны за все нервы, которые Арсений убил! Вы Эду менталку должны! Вы все нам, блять, обязаны, вы должны мне мою свободу, суки! — Ну нет, долг Эду я уже выплатил, — говорит Егор, чуть унявшись. — А мне поебать! — рявкает Антон и чувствует, как белки в глазах жжёт. Егор пугается: Антон прижимает руку к его шее, но его одёргивает внезапно ударившая в спину боль — прошлась по нему до звона позвонков. Антон отшатывается, пытаясь её стряхнуть в бесполезном движении и озирается, будто может найти её источник. Арсений дёргается к нему и касается плеча. — Ты чего? — спрашивает он нервно. Антон молча головой мотает, а потом пинает сползшего на пол Егора, дрожащего от ужаса, видимо, снова открывшейся ему картинки мира энергетик и других плоскостей. Антон не хочет знать, что в этой квартире такого — ему всё равно, раз им тут хорошо; ему еще, хочется верить, жить тут потом. — Да отведу я вас, отведу! — скулит Егор. — Только выпустите отсюда. Антон, не отрывая взгляда от его жалкой фигуры, сжавшейся на полу, говорит: — Иди одевайся, Арс. Он улыбается; неожиданная ему кровожадность довольно облизывается. Ей-богу, он не любит причинять людям боль, но никто его самого не спрашивал. И, может, это всего лишь глупое поведение обиженной сиротки — но Антон заслужил себе одну слабость. Когда они с Арсением меняются, он будто выныривает из колодца и поджимает губы — в груди что-то каменеет. Как будто бы оправдания делают его таким же жалким, как Егор: только ещё и жестоким.***
Дверь, у которой они стоят, неприметная совсем, на четвёртом этаже, с кольцом на ней — Егор стучит трижды, а потом ещё два раза с перерывом. После телепортации он ещё более бледный, и Антону становится даже стыдно за своё поведение. Он, в таком случае, не лучше них. Арсений чувствует, конечно, и гладит его по спине, будто нет в этом ничего страшного, будто он понимает. Антон думает, сколько раз тот хотел так поступить с другими; или с ним. Дверь им открывает какой-то хилый пацан, но Антон и рта ему не даёт открыть — просто толкает в сторону и идёт по длинному коридору на шум. Кто-то там ржёт во весь голос, и действительно хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Арсений идёт за ним, и у больших двустворных дверей переплетает их пальцы, равняясь плечом к плечу, как и обещал. Антон улыбается ему грустно и дёргает ручку на себя. — Вечер добрый! — громко объявляет он свой приход, и в комнате становится тихо в момент — на него оборачивается десяток пар глаз. Антон оглядывает всех и без того известных ему людей — Нурлана, Щербакова, Трущёва, который пляшет издевательски с каждого новостного репортажа, Юрку — всех людей, которым тут он даже не удивлён. Которые будут говорить ему, что он сам виноват и смотреть, как на загнанную зверюшку. Но он млеет, когда замечает над ними всеми возвышающуюся фигуру Ильи и чуть более хрупкую Дану на кресле рядом. Антон застывает — кажется, и кровь в его теле перестаёт течь, штилем встаёт в организме. На секунду он теряется, все слова будто забыв, и рот открывает немо, даже не знает, что говорить. Илья взгляд опускает, Антон же смотрит на него в лоб, спрашивает, отвечает, ждёт — объяснения, что-ли какого-то. Шутки. Социального эксперимента, в котором он просто подопытная крыса, измученная во благо науки. Но Илья молчит, и это разочаровывает его так сильно, что у него не остаётся желания разбираться. — Вон оно, как интересно, — только и роняет он, усмехаясь уголком губ хищно. — Сам донёс? — спрашивает он у Макарова в лоб, но тот взгляд прячет сначала, а потом рукой машет неопределённо, мнётся как-то. — Антох, да там… Арсений сжимает его пальцы крепче, и Антон оглядывается на него, видит желваки стиснутых челюстей, чувствует чужую злость, пробирающую его косточка за косточкой, и почти чувствует себя секундно счастливым стоять здесь с ним плечом к плечу. Жаль, это не перекрывает того факта, что больше нет ни одного в мире человека, кроме Арса, кому он может верить — прошлое, однако, остаётся неощутимо позади. До него Антону больше не дотянуться — молодость, оставшись тленом и грязью под ногами, догорает. Воспоминания, и те горчат и кислят сожалениями: им больше не быть такими, какими их помнит Антон. — Да плевать, что там, — подаёт голос Арсений, будто его мыслями говорит. — Зачем всё это было? Все смотрят на них, но никто не лезет в драку и не пытается выгнать — они ждали, что Антон придёт однажды так же, как они с Арсом ждали Егора. Потому что было лишь вопросом времени, когда змея сама укусит себя за хвост — и кто из них она, всё-таки. — А что, не нравится? — спрашивает с усмешкой Щербаков. — Вы же эти, «мы с Тамарой ходим парой» всегда. Мы всего лишь помогли. — Не успокаиваешься всё, да? — отвечает ему Арсений едко. — И ладно просто меня не понимать, но опуститься до покушений?.. Да вы смешны все! — улыбается он отчаянно почти, а у Антона сердце дробит эта улыбка. — Альтруисты, спасатели! А добились до чего? Какие молодцы, убрали со своего пути надоедливую муху! Ой, не получилось? А мы ещё раз попробуем! Только ради чего? Где ваши перемены? Где революция? Где результат? — тараторит Арсений куда более зло, а потом дёргает руку и подходит к Щербакову. — Чтобы ты знал, я стал ещё безумнее и злее. И теперь я глотки буду с бошками отгрызать. Лёха сначала смеётся, будто ему что-то крайне забавное сказали, не верит его словам — и это его ошибка. Арсений и правда повзрослел с последней их встречи, ощетинился на мир, наглотался уроков. Лёша вдруг цепенеет, и улыбка эта ублюдская с лица его сходит вмиг. — Пусти, — сипит тот и трёт горло, хватая воздух удушенно. Нурлан дёргается к ним, но Антон не даёт ему Арсения даже тронуть, вопреки боли, которая и по его руке проходит резко и жадно — он начинает понимать. Но думать у него об этом всё нету сил и времени — это разговор не одной минуты. — Не смей трогать его даже, — цедит Антон и, вопреки, берёт Арсения за плечи, оттягивает к себе. Но Нурлан вторит его движению и делает шаг вперёд. — А ты свою шавку с поводка не спускай. Он первый начал, — сипит он зло. — Мне ни его, ни тебя уже не жаль будет. Антон хватает его за воротник и крепко встряхивает. — Как ты его назвал, сволочь? — рявкает он и толкает его в стол. — Да он за тобой хвостом ходит, ещё и бешеный, пиздец! Антон не слушает дальше, он врезает Нурлану по челюсти: и в этом гораздо больше, чем оскорбление недоумка, не знающего любви. Он бьёт его ещё раз — лбом по переносице, и до этого тихая комната превращается в какофонию криков и хруста. Он теряется в толпе людей, которые пытаются схватить его за руки и врезать в ответ, но его сейчас никто не может остановить — злоба болью и треском электричества бьёт по пальцем, и кто-то за его спиной падает с грохотом от одного его касания. — Вы! Мне! Жизнь! Загубили! — рявкает он и, увернувшись от удара Сабурова, бьёт ему в солнечное сплетение. — Ты ни одного слова в его сторону своим ртом поганым не скажешь! В нём бушует сразу всё, мысли мечутся в черепной коробке, собираясь в огромный кричащий ком, готовый по швам его голову вскрыть. Ему больно, страшно и яростно: обманы, предательства, собственная убогость от невозможности умножить несколько двузначных чисел вместо привычных дважды два — его всё это выводит и превращает в бесчувственную тварь, которая раз за разом бьёт Нурлана и Щербакова обо все поверхности. Он не замечает, как ломота вспыхивает и трещит в затылке, как по губам от ответа ему кровь течёт и солит язык. Он пропускает всего одно движение сбоку, забывшись — резь сечёт по брови, веку и щеке. Арсений вскрикивает. Антон жмёт руку к глазу — кровь капает с ресниц; у него в ушах стучит так громко, что он теряет равновесие, впивается пальцами в стол. Шум вокруг него становится далёким, месивом из чужих движений, шороха одежды, ударов о мебель. Он дышит шумно, поднимает взгляд — Арсений дёргается безвольно в крепких руках Ильи и озирается по сторонам иссиня-чёрными глазами по пять рублей. Бездонными, полными бесконечной темноты, без белков и радужек. Спрашивает его губами: «Видишь?». Антон щурит раненый глаз и присматривается, несмотря на резь и застилающую его кровь — узнаёт очертания и кивает ему. Илья красный, напряжённый настолько, что у него вены выступают на лбу: Арсений потерянно смотрит вокруг, надеясь, видимо, за что-то схватиться и освободиться от его стальной хватки, но находит взглядом только зеркало. Его лицо теряет всякие эмоции — злость и испуг уходят мгновенно. Антон не может сфокусировать взгляд одним глазом, раненое веко прикрыв, но он жадно пытается. Взгляд у Арсения стекленеет, и Антон дёргается к нему, но Нурлан дёргает его за плечо, и вынуждает обратно к столу привалиться. Это его грязная победа — Антон пришёл с пустыми карманами. Он хочет дотянуться до его ладони, мерзко лежащей на его плече, но в пальцах больше нет электричества — боль забивает все протоки и занимает нервы. Но Арсению и не нужна его сила или бессилие — Илья стонет сквозь субы болезненно и руки разнимает вопреки, кричит куда-то в пол. Все остальные дёргаются к нему, но Арсений тормозит их одним движением руки, таким спокойным, будто он тёмным родился. Не жил тринадцать лет, теряясь в догадках, почему же он им не стал после встречи со жнецом, будто вся эта извращённая эмпатия всегда была с ним, и подчиняется ему безукоризненно. — Не подходите ко мне, — говорит он могильным голосом. Дана, успевшая исчезнуть во время драки, появляется в дверном проходе, но лишь обходит его стороной, тряпку мокрую Антону протягивает и тянет за плечо, на Сабурова оскалившись. Сменяются двери и стены; Антон идёт за ней, потому что лучше так, чем рядом с Нурланом и Лёхой быть, которые только гордятся своей силой и тем, что они могут прогнуть его. Антон шагает неровно, сталкиваясь с косяками и слушает за спиной шаги торопливые, прислушивается к касанию пальцев к спине лёгких. Они оказываются на маленькой светлой кухне — Соколова суетится что-то, хлопает ящиками и шкафами, Антона одним движением усаживает на стул. Арсений тут же оказывается рядом, и глаза у него снова чистые, растерянные, напуганные всем сразу — он берёт его руку в свою. Дана пальцы к его глазу подносит, и кожу перестаёт печь: она охлаждает её и воздух вокруг, а потом командует глаз закрыть, вату с перекисью прикладывает заботливо, будто между ними всё ещё тёплое, приятное знакомство — не дружба, но всё-таки. Антон от боли жмурится и стонет, и она бормочет что-то недовольно. Арсений сжимает его пальцы. — Зачем ты пришёл? — спрашивает она устало. — А вы думаете, я должен был эту хуйню проглотить? Меня лучший друг и коллега наёбывали не один год, ты серьёзно, что ли? — он её руку отбрасывает и поднимается, давит на неё со своего роста. — Вы просто не понимаете, как охуевше вы испортили мне жизнь, и что я никогда из этого дерьма не выберусь уже. Что вы мне делать прикажете? Уехать? Скрываться? Да я жить хочу! — А ты чего, главный страдалец? — спрашивает вдруг появившийся в проходе Музыченко, с понурым Макаровым позади- Всё о себе только, блять, ноешь чё-то, хочешь, чтобы за тебя все проблемы решали. Будь мужиком, хоть раз, а? — Я хочу, чтобы мне не мешали их решать. — А ты мои решил? Да ты тут же забил на меня, когда всё это случилось. Мне только Илья из всех вас помог. А у меня тоже семья, и чё теперь? Ничего, верчусь. А ты только и ждёшь, что тебе решение на блюдечке принесут. — Только не забывай, что он же тебе и помог, когда ты так же ходил и ныл, что не можешь прокормить семью, — бросает Арсений едко. — Я тебя не понимаю, он твою же… — Это только моё с ним дело, — осекает его Арсений твёрдо. — У тебя совета не спрашивали. Просто хоть немного совести имей, а? Ни одному из вас, суки, нехуй тут говорить. На кухне воцаряется тишина, все то ли млеют перед ним, то ли боятся — Антон же чувствует только гордость. Возможно, в чём-то Юра прав, но его самолюбие не уязвляет тот факт, что его мужчина может его защитить, когда он сам нет — стоит, хлопает одним глазом, теряется в пространстве, пока мысли и чувства все вокруг этой боли вертятся. Они с Арсением друг другу стена, и все трещины, что по ней пошли, смыкают края. И Антон чувствует какое-то секундное счастье, что они есть, странно-неоднозначные, и могут позволить себе такими быть. — А смысл говорить чё-то вам? — бросает Антон. — Ну ты-то понятно, из-за того, что я тебя кинул тут торчишь. Скатертью дорога. Но мне просто не интересно нихуя, зачем это всё. Если вы нашей с Эдом помощи хотели, то надо было ртом разговаривать, а не вот эту кашу заваривать, а убрать нас можно было куда проще, Илюх, чё ты просто пулю в лоб мне не пустил? Знаешь же, где я живу. Слишком много мороки, чтобы просто я перестал мешать, как ваш Егор сказал. Илья глаза опускает стыдливо, будто единственный действительно не совсем чувствует себя правым. Он всегда был хорошим человеком — уговорил родителей его под опеку взять, чтобы из детдома забрали, пошёл в бизнес действительно людей спасать, хоть и тёмный сам, вроде как из-за травли в школе не должен таким открытым миру быть. И сейчас, наверное, поверил в то, что эта шайка может действительно всё изменить. Только всё гораздо, гораздо глубже. А может это Антон — главный дурак, которой ещё не знает этой глубины. — Ну, сначала они и правда убрать хотели, но у вас с Эдом связей очень много полезных, которых у меня нет, и надо было как-то вас на диалог вывести. Вы бы нас нахуй послали — машина налажена. Да, не очень красиво, но ты же пришёл, — тихо говорит Илья, отстранённо от всех держась. — Если вы всё это прекратите и к нам примкнёте, то всё ещё можно решить, — пожимает он плечами. Антон усмехается. — Теперь-то конечно, когда меня каждая крыса помойная знает в лицо. Можно решить. Только ваш этот Булаткин не справился с задачей своей, потому что у Эда даже с шизой зубы острее ваших. Или сердце у белобрысого слишком мягкое. Как посмотреть. Ищите Эдоса, где хотите теперь, только он вам по ебалу даст. А я, Илюх, всё-таки не ты, хоть слова понимаю одинаково, — хмыкает он, хоть и сам не уверен в своих. — И я от вашей вакханалии откажусь. Если вы такие всемогущие, то вперёд — докажите мне, что я не прав. И в этот момент, ему кажется, что таймер начинает обратный отсчёт. Антон прижимает Арсения к себе крепко: но тот берёт его за руку и уводит отсюда сам, на Илюхино «прости» никак не ответив.***
Антон жмурится и глазами хлопает — пытается шрам тугой перестать так ощущать. Дима волшебник, но не бог, а ткани слишком мягкие, чтобы Антона этим шрамом не украсило на всю жизнь теперь. Он даже не помнит, кто успел полоснуть его по лицу, но теперь это уже неважно — это знание рубец ему не сгладит. Он растерян и напряжён, но телу сил не хватает даже отозваться как-то на его эмоцию: в руках тишина — и в квартире. Арсений только тихо с Димой прощается в коридоре, наверное, улыбается грустно и устало, много благодарит. Позов уже молчал красноречиво о том, во что они постоянно ввязываются, но работал сегодня особенно мягко и аккуратно. Но он всё ещё не бог, после суток тем более. Антону, на самом деле, достаточно видеть двумя глазами, и в этом ему необыкновенно повезло сегодня; а красавцем он себя и не считал. Арсений заходит на кухню тихо и трёт лицо. Он взъерошенный и изнемождённый, синяки у него под глазами будто темнее стали раза в два, но действительно улыбается вполне искренне. Арсений к Антону подходит мягкими шагами кота, ведёт пальцами по челюсти и скуле, рассматривает результат. В его взгляде нет жалости и неприязни, он просто смотрит — привыкает будто, безоговорочно приняв, что теперь будет так. — Очень плохо? — спрашивает Антон со смешком. — Нет, — отвечает Арсений тихо и качает головой. Улыбаться не перестаёт, но это, конечно, не от боевых ран — просто, видимо, потому, что мир стал чуточку яснее. Он обнимает Антона за шею, и тот одним движением берёт его на руки, сажает на столешницу кухни, как-то юношески нежно ведёт носом по его щеке. Арсений цепляет губами его губы, дышит так мерно, ладонями шею накрыв, и Антон чувствует себя беспрекословно счастливым — и снова на одну короткую секунду. В этой секунде мыслей и решений не существует, и его, возможно, глупых и жертвенных идей. Антон точно знает, что часики тикают, и произошедшее сегодня не спустят на тормозах. Он для всего этого общества палачей — угроза; он знает, где их квартира, и «Щепка» прекрасно понимает, каким людям он может об этом сказать. И это будет куда страшнее, чем клетка квартиры; Антон им не по зубам, даже если они думают, что быстро сломали его. А на деле — сточили клыки. У него нет времени на то, чтобы придумывать план, оставлять дни на прощания и долгие разговоры, и, пожалуй, поэтому Антон ничего Арсению не говорит. На душе скребёт от будущей тоски; никогда решения, принятые в одиночку, не кончались ему хорошо. Все его мысли держатся на условностях и везении, но одно ему ясно точно — оставаться здесь он больше не может. Он и так слишком долго надеялся на лучшее. Антон говорит кое-что гораздо более важное, чем какие-то там побеги — те ему уже в порядке вещей. — Ты… — Я тёмный, — ловит по изменившемуся лицу его слова Арсений. — Очень плохо? А может они — уроборос. Может, это просто их состояние, и это делает невозможным шанс укусить себя за хвост снова: всё время всё возвращают друг другу. — Нет, — усмехается Антон. — Ты как по этому поводу? — Не знаю, — жмёт плечами Арсений. — Страшно, потому что я не знаю, как всем этим управлять. С другой стороны, я всю жизнь мучился вопросами, почему со мной этого не произошло. Боялся, что потом это аукнется. А оно произошло, и как-то… легче, что ли. Быть тёмным и знать об этом. С этим уже точно можно что-то сделать, — пожимает печами Арсений и опускает взгляд. Слишком беспечно, чтобы это было правдой. — Тебе стыдно? — спрашивает Антон мягко и ставит ладони по сторонам от него. Арсений поджимает губы и смотрит в сторону — там где-то в окнах тёмный двор, будто там так же нет ничего кроме безымянного пространства. — Это же… скверна ядовитая, Антон. Это же так не должно быть, — говорит тихо. — Арс, это просто твоя магия, которая изменилась после встречи со смертью. Как мы все меняемся после таких встреч, даже если они происходят не с нами, — вкрадчиво бормочет Антон. — Это знак, что ты сильнее других просто потому, что ты это пережил. Он же даже не пытался увести тебя за собой — он просто коснулся и понял что-то тогда. Дядя Макс. Может, это всех нас спасёт потом, сечёшь? — ухмыляется он и целует его в висок. Арсений улыбается слабо — конечно, не верит ему в той степени, в которой бы хотелось, но Антон его не торопит; ничто в голове не просто. И он бы говорил ему это каждый день, если бы мог, но ему придётся эти слова оставить на плечах кого-то другого в надежде, что когда-нибудь его вера в себя победит, а эта сила поможет — может, им двоим. Потому что уметь причинять людям боль — полезный навык в мире, где все желают им зла. Антон уверен, что Арсений будет распоряжаться им правильно. — Секу, — отвечает тот со смешком. Антон смотрит на него, растерянного и неуверенного, долго и жадно, и жалеет, что не может для них только время остановить. Но это эгоистично и неправильно, хоть ему отчаянно хочется остаться в сейчас. Но вместо этого он предпочитает пощадить часовщиков и сделать всё правильно для него. Ни к чему чужие бусы из бисера дёргать и рвать, даже, если это его любимые бусы. Взять Арсения с собой он не может ни при каких обстоятельствах, но может оставить его целым и дать самому распорядиться собственной свободой — и побрякушками. — Идём спать, — говорит он.***
Точка виднеется в чате: Антон использует свой последний карт-бланш. В диалоге больше ничего нет и никогда не будет, если только однажды он опять не влезет во что-то сомнительное. Но этим уроком Антон научен — он оглядывается на постель, где Арсений спит тихо, подушку сжимая от напряжения. Он застёгивает запонки на рукавах рубашки и берёт в руки спортивную сумку. Матвиенко уже знает, что зацепит и его; Паша сидит на кухне и курит сам, и Антон считает себя уникальным, наблюдая это редкое явление. Арсений же встретит новую реальность позже — будить его не меньшая жестокость, чем оставить с этим наедине. Арсений точно поймёт его, пускай это решение Антон принял сам — в этот раз точно поймёт, почему Антон ушёл без его «давай». Даже если ничем хорошим такое не заканчивается. Но Антон не может уйти без поцелуя, пускай он целовал его везде и всюду весь вечер, пока тут не уснул — ему всегда будет мало. Он ещё не вернул себе все пропущенные по собственной глупости, но он хочет надеяться, что у него ещё будет время. Поэтому он целует только его лоб и локон волос, на него упавший — и не даёт себе шанса струсить. На кухне всё как всегда, пускай на самом деле мир меняется — по меньшей мере их микромир. Только паша пускает дым в форточку и теребит кольцо на пальце, которое за десять лет так и не снял. А Антон преминул спросить, что случилось в его семье, будто считал себя недостойным знать это. Но сейчас всё меняется, и взгляд Воли тоже становится другим. Не мягким, но в определённой степени понимающим. — Ты молодец, — говорит ему Паша, когда Антон чирикает на бумажке цифры пароля от телефона. Он даже тормозит на секунду, в удивлении брови вздёрнув, и Воля посмеивается скрипуче. — Я признаюсь, ты не зря пришёл. Это нельзя назвать счастьем в полной мере, но он посветлел. Может, когда-нибудь и до счастья дойдёт, — жмёт он плечами. — Он заслужил, даже если с тобой. Но уходишь тем более не зря. Антон поджимает губы и мнётся в сомнении, но что-то именно сейчас толкает его спросить. — Что с ней случилось? — бросает он быстрым говором. Паша застывает на мгновение, но потом обмякает, встав у подоконника. — Не знаю до сих пор, — говорит он досадно. — Пропала и всё тут. Вышла из дома, буквально у подъезда воздухом подышать, когда карантин был, и всё. Я все морги и больницы обзвонил, участки, всё. Но её не стало и всё. Она бы сама не ушла, без записок или сообщений, как бы ей плохо не было взаперти, но я теперь правду не узнаю никогда. Так что я рад, что Арсений знает. Спиздел ты зря, да и вины с тебя это не снимает, но я уважаю твой порыв, какие бы цели ты не преследовал. — Да я и не преследовал никаких, — бормочет Антон. Паша не говорит ему ничего в ответ. Антон выглядывает из окна: из арки уже светят фары — тьма уходит от света в конце тоннеля; но рай ему не светит ни сейчас, ни когда-либо вообще. Он кивает Паше и протягивает ему руку в какой-то детской надежде; и та оправдывается. Воля хлопает его по спине. — Удачи, — бросает он коротко. Антон не знает, искренне ли, вежливо ли — ему всё равно. — Мне она уже не понадобится, оставляю её вам, — отвечает он и салютует ему. Дверь за ним закрывается громко — и запредельно далеко.***
Голоса говорят ему — иди пни этот куст. Просто так — потому что мы этого хотим. Голоса говорят ему — убегай, пока есть возможность. Ты сможешь добраться до границы к следующему вечеру. Антон жмурится, пытается тщетно выкурить их из своей головы и натягивает капюшон сильнее, чтобы уйти от мерзкого дождя. Он в ужасе, ему страшно, но они отчаянно хотят стать его соседями. В его сумке нет ничего важного, потому что она ему не понадобится так же, как и удача. Всё уже решено. Это всё муляж, большая театральная декорация — Арсений бы оценил. Голоса говорят ему — вернись. Он будет тебя ждать. Антон не слушает ни один из них и делает затяжку. После сигарета летит в траву. У него за спиной — бесконечное шоссе, впереди — тоже. Он идёт давно, и в его кроссовках уже хлюпает вода. В голове до сих пор мутным недавним воспоминанием звучит: — И ты на это хочешь выменять свой должок? — спрашивает Филипп. — Мне больше ничего не нужно. — Почему ты раньше не пришёл? Я бы смог увезти тебя. — Потому что я не хочу уезжать. Я хорошо побегал. У меня тут семья. Антон всё это помнит, но эхо чужих личин теперь не даёт крутить это в голове — и к лучшему. Пожалуй, он сделал всё, что мог, и ему остаётся только продолжать идти; и надеяться, что однажды ему снова помогут, даже если это повесит долг теперь на его шею. Глупо было бы думать, что он мечтает предпочесть одной несвободе другую, но уходит он точно не зря — Щепка не спустит ему с рук отказ. Ни ему, ни Арсению — но за него Антон не переживает. А к тому времени, как, может, он найдёт путь обратно, всё будет иначе. А если нет, то он ещё поборется. Голоса говорят ему бороться прямо сейчас, когда он видит фары полицейской машины. Антон не пресекает их, ведь всё идёт, как должно — дождь омывает кровавые кирпичи под его ногами; небо над головой светлеет мерно — пасмурное и сизое. Дорога дальше оказывается неизвестностью и пустотой — после которой, конечно, должно быть что-то ещё.