L'APPEL DU VIDE

Донхёку до дрожи в руках хочется сдохнуть. Его швыряет от стенке к стенке, а пальцы сами тянутся к шее, где бьётся виднеющаяся венка, которую порой так и хочется перерезать блестящим лезвием ножа. Донхёка трясет всего, а в голове каша, муть какая-то. Очередной припадок. Больно почему-то, но сердце же даже ничего не чувствует. И с каких пор? С тех самых, когда он набил тату с кричащим смыслом "хочу умереть", на что мать лишь с презрением на него посмотрела только из-за самой татуировки на теле, когда он кричал о помощи? Или же намного раньше, с внутренних проблем, с неспособностью полюбить и принять себя, что, собственноенно, и привело его к набитию сего? Французское выражение, которое он даже прочитать не в силах. Смешно же. Говорят, что во всем есть смысл. Но, видимо, не в Донхёковой жизни. Говорят, что такое сбывается. А что, если его конец с самого начала был предрешён? Его руки сжимаются вокруг кожи, сдавливая и заставляя хрипеть. Останутся только следы, и надень Донхёк футболку с незакрытым горлом, никто и не обратит внимания. Он не умрет и знает это. А жаль. Действительно, хочется. Надпись жжется, зудит, словно l'appel du vide из черных чернил становится кроваво-красным. Бред же. Кроваво-красным станет ванная, если Донхёк все же не решится где-нибудь сброситься. Донхёк задыхается. Задыхается не до конца, а так хочется. Хочется, что нет сил. Нет сил жить. Не бред и не смешно.