past/future love

Так странно возвращаться в свой старый город. После такого долгого отсутствия. После всего пережитого. После сбитых костяшек, добитых попыток бросить курить и разбитого сердца. По окнам такси бьёт ветер, холодный и неприятный. Морской, потому и пробирающий до дрожи. И весь город сейчас такой же — до дрожи чужой. Сюда не приезжаешь с облегчением и чувством, что птенцом вернулся домой, нет; как можно, всю подростковую жизнь мечтая о переезде, думать, что осуществившаяся мечта причинила боль. Иногда Чон удивлённо оглядывается назад и думает, что самым правильным его поступком было последовать за своей мечтой. Он думает о том, что единственное, действительно согревающее его в этом месте, — родители; однако они сейчас наслаждаются своим отпуском в Тайване, и, как хорошему сыну, Чонгуку остаётся утешаться тем, что они смогли выбраться отдохнуть от рутины, да и к тому же, там прекрасные термальные источники, которые мама так восхищённо описывала во время видеозвонка в последний раз. Пребывание здесь без них равнялось бесполезно проведённому времени. Вишенка на торте — причина, из-за которой он здесь. Он выпросил недолгий отпуск для одной цели — попрощаться со своей начальной школой, которую закрывали из-за урезания бюджета. Хведон был маленьким местом, в котором начинался родник его сознательной жизни, был истоком становления образованным человеком, там протекали годы его беззаботного детства, шесть лет, на протяжении которых не было стресса, который в старшей школе перманентно перечёркивал нормальное существование. Наверное, это одна из основополагающих причин, из-за которой Чонгук так трепетно вспоминал класс, который был теплее всех последующих. Он вспоминал солнце, проникавшее сквозь заклеенные рисунками окна, выходившие на южную сторону, и маленьких людей, считавших себя достаточно взрослыми, чтобы планировать свою сказочную взрослую жизнь, обсуждать самолёты, маршруты которых огибали большой мир, быстроходные японские Синкансены и другие чудеса техники, в перерывах вспоминая очередную серию Бакуган. Милый садик у школы с деревьями, под которыми можно было рисовать на больших переменах; улыбка мамы, забиравшей его в первые два года; учителя, которые всегда хвалили его перед ней и говорили, что он спокойный и послушный (когда надо) мальчик, побольше бы таких — и тогда педагог стал бы профессией мечты; светлые деревянные парты в классах с большими окнами, на которых иногда висели его рисунки, как показательные с уроков ИЗО. Это кусочек его счастливого детства. Детства, которое вспоминаешь, как тёплый дождь на берегу песчаного пляжа, где можно было с парнями гонять белый мяч, думая лишь о том, чтоб ненароком не забросить его в ещё холодные волны. Как изнуряющий, но весёлый поход в горы, на вершине одной из которых, усевшись прямо на тёплый камень, бережно обогретый для детей солнцем, можно было съесть вкусный мамин кимбап и выпить приготовленный в термосе папин зелёный чай. Отрочество никогда так тепло не вспоминается. В Хэундэгу непривычно тихо в разгар рабочего дня, в основном, из-за отсутствия туристов. Ряды разночинных домов сливаются в один пейзаж, разбавленный редкими маленькими парками и полосой пляжа с холодным морским воздухом, что так яростно сейчас бьёт о машину. Водитель сворачивает вглубь района, дальше от не итальянской ривьеры, останавливается на углу перекрёстка с неработающим фонтаном, зажатым между торговыми рядами и бетонными домами; Чонгук отсчитывает воны из кошелька, припоминая параллельно, что такого антуража не было здесь ещё года два назад. Он не торопясь выходит из машины, глубоко вдыхает — Пусан не меняется, несмотря на то, что разрастается и застраивается, он всё такой же прибрежный, пригорный и неуклюжий в попытках угнаться за Сеулом. Здесь атмосфера, в сезон без туристов, пропитана старостью и консерватизмом; Чонгук думает, что ощущал бы себя здесь лучше, имей он трость и дальнозоркость, выпавшие зубы и больные суставы, тягу к ностальгии и одиночество. Но ему ещё даже нет тридцати — поэтому остаётся лишь терпеть. Но это всё его личное восприятие города. Квартира встречает его до сих пор не выветрившимся запахом маминых духов от Шанель с жасминовым шлейфом. Словно опять вернулся в школьные времена, когда, приходя после уроков, не заставал родителей дома и был предоставлен самому себе и стопке учебников, сквозь строки которых видел лишь беспросветное будущее и страх не сдать экзамены. Это кажется чем-то далёким, сюрреалистичным, нарисованным акварелью и остатками воспоминаний. Сейчас он просто открыл квартиру, из которой родители уехали всего на пару недель, из которой уехал он сам в поисках лучшей жизни — и если бы жизнь не включала в себя по определению и личную, то можно было бы сказать, что он нашёл то, о чём грезил. Его комната осталась такой же, даже несмотря на то, что родители иногда сдавали её туристам: полуторная кровать с одной сломанной доской под матрасом (и почему они её до сих пор не починили?), выцветшие постеры на стене: два больших с IU, которые он урвал на выставке фансайна, и небольшие, размером с открытки, с популярными в его время группами, которые он печатал сам, — деревянные полки, заваленные старыми и никому не нужными учебниками, тетрадями, книгами, которые купили, прочли, но не полюбили — не попавшие в эту категорию книги он забрал с собой в Сеул. Сумки с вещами приземляются у деревянной ножки кровати. И Чонгук бы предался ностальгии, но его желудок настроен явно против. Ещё раз обведя взглядом комнату с белыми стенами, он выходит в коридор, а потом и из квартиры. И если начальная школа для него была этаким раем на земле, то старшая школа оставила совсем другие воспоминания. Виноват ли он сам в этом, точно уже и не ответишь. Всё его нутро, покромсанное воспоминаниями, которые Чон всегда умело запихивал на дно черепной коробки, кричало, напоминая о разбитом сердце. В Пусане всегда становилось тяжелее — воспоминания мелькали перед глазами ожившими картинками. Что ж, Чонгук за эти года научился игнорировать все эти жалкие завывания. И всё же он признаёт, что не вспоминал прекрасные деньки начальной школы так часто, как старшую школу. Он совсем не задумывается о том, что в старшем возрасте люди запоминают больше и старательно забывают прошлое; у него есть только одно вполне конкретное оправдание всем часам, которые он потратил на обдумывание «а что если». В магазине напротив дома взгляд непроизвольно цепляется за пачки быстроприготавливаемой лапши — нет, он умеет готовить и делает это с наслаждением, экспериментирует, когда хочет (не зря же купил в кредит большую студию с кухонным гарнитуром), и знает сейчас наверняка, что дома в холодильнике лежит контейнер с маминым кимчи, но яркие картинки упаковок нещадно напоминают о жизни в выпускном классе и жаркой Америке, о годе, с которого началась декада лет без него. Рука сама тянется за упаковкой лапши со вкусом говядины, и та падает в корзину к остальным действительно нужным вещам. Чонгук думает, что раз такое дело, почему бы не отпраздновать свой приезд бутылочкой вина или пива, поэтому он размеренным шагом подходит к полкам и холодильникам с алкоголем. Взгляд скользит по дутым бутылкам зелёного стекла, наполненным разнообразным вином: вот, например, ламбруско, которое он попробовал ещё в свои шестнадцать, розовое, что в пластиковом стакане было ему подсунуто незнакомкой на вечеринке в честь выпуска со словами «лучше повышать» (нихрена) и яркой улыбкой после, мерло, которое он смаковал после удачного выпуска альбома с фотобуком под его руководством, а дальше шли ряды шампанского, которое часто любил пить на праздниках его первый парень (вообще-то тот всё же предпочитал соджу всем напиткам в мире). Пиво, конечно, сейчас прельщало больше, там и дела с выбором обстояли лучше (проще). Чон, колеблясь, берёт белый мускат и эль. Что ж, это обещает три дня не самых весёлых выходных. Придя домой, он решает поработать, поэтому, с наслаждением избавившись от джинс, надев тёплые носки, а вместо водолазки, в которой он приехал, — тёплое худи, он, с ноутбуком под мышкой, идёт на балкон, чтобы перепроверить и доделать фотографии для интервью одной музыкальной группы; концепт был простым и приятным, поэтому оставались лишь настройка цвета и ретушь кожи. Но до этого всё же стоило позвонить родителям и оповестить их о приезде. Расположившись на цветастом кресле-груше, он слушает гудки и ждёт, когда хоть кто-нибудь возьмёт трубку. Мама отвечает только со второго раза, настоятельно рекомендует встретиться с кем-нибудь из старых друзей и съесть кимчи или забрать его с собой — Чонгук ставит напоминалку «взять кимчи» на день отъезда. Солнце не печёт в окна лоджии, и тут чуть прохладнее, чем во всей квартире. Коленки неприятно покалывает от холода, и нос постепенно закладывает. Чонгук кутается в своё худи и дышит на пальцы, чтоб им было не так холодно. И только когда совсем становится невыносимо, Чон отрывается от ноутбука. За окном плывут грузные тучи, медленно и величаво, провожают высокомерным взглядом город, в котором не прогнозируют дождя, и улетают дальше по своим небесным делам. Чонгук провожает бездумным взглядом одну, маленькую и насупившуюся, давая глазам отдохнуть от синего света экрана. Он потягивается, в который раз делая себе заметку в голове записаться к массажисту или на курсы йоги (будто одного тренажёрного зала мало), о чём он всегда себе напоминает, но всё равно не делает. А ведь как хорошо было бы ощутить на своих плечах чьи-нибудь тёплые бережные пальцы, мягко разминающие мышцы, и обладатель этих прекрасных пальцев сейчас бы мило поворчал на холод, уткнувшись Чону в шею замёрзшим носом, а потом они вместе непременно пошли бы готовить горячий эль, потому что оба прозябли и желали горячего и горячительного. Но у Чонгука, определённо, нет никого такого, поэтому он в одиночестве возвращается в свою прохладную комнату, где включает тёплый пол и ставит ноутбук на зарядку. Из маленького плана на этот день оставались эль и лапша. Порывшись на кухне он находит специи, остатки имбиря и совсем скудный запас засахарившегося мёда — не думал Чон, что ему приспичит пить пиво горячим. На скорую руку всё закидав в кастрюлю, он, погружённый в свои несчастливые мысли, облокачивается о разделочный стол, мечтая облокотиться о кого-нибудь и в то же время себя одёргивая, заставляя думать о предстоящей отчётной неделе. Но мысли не хотят возвращаться в давно протоптанное русло — они нашли новую и неизведанную тропу и уверенно пробивают себе дорогу вперёд, заставляя Чонгука загибаться от внезапного осознания одиночества. Разве он так много просит? Всего лишь идеальные тёплые романтические отношения. Всё, что у Чона было за последнее время, так это пара неудачных опытов с коллегами и знакомыми из гей-бара: парни определённо заслуживали большего, чем неловкое знакомство за дубовой стойкой и угощением в виде алкоголя, заканчивающимся в спальне Чона, где после секса он думал, что, к сожалению, они не дарят чувство невесомости. Чонгук словно отрицал, что ищет кого-то определённого, и продолжал раз в полгода или год заводить непродолжительные романы. Обычно он водил кавалеров на выставки, которые сам хотел посетить, или в кофейни, но лёгкости в общении он не испытывал, а потому примерно после трёх-четырёх встреч говорил фирменное «дело не в тебе, а во мне». Всё, что у Чона было, так это воспоминания о нежных лепестках сакуры, летевших легко и менявших своё направление от дуновения ветерка, о тёплом весеннем дне, освещённом ярким солнцем, о попытках запечатлеть всё это на камеру, об одном парне из школьного совета старшеклассников, который заговорил с ним и перевернул его жизнь, даря чувство невесомости лишь одной своей улыбкой, которая была гораздо теплее далёкого звёздного светила. Чон усмехается и резко отпивает из кружки, на практике вспоминая, что эль всё ещё горячий, тем самым зарабатывая ожог на языке. Еле сдерживая слёзы и вдыхая воздух через рот, он громко матерится. А потом что-то щёлкает у него в голове, и он в панике бежит просматривать все комнаты на наличие родителей в доме. И уже стоя напротив спальни родителей, он чуть не взвывает от своей глупости — он, давно уже взрослый мужчина, боится нагоняя от родителей за мат, учитывая к тому же факт, что их вообще нет в квартире. Метаясь между смехом и раздражением, он возвращается обратно на кухню, чтоб захватить кружку, и направляется к себе в комнату, где воздух уже чуть прогрелся. Работа уже не цепляет, глаза смотрят и не видят, а мозг не успевает обрабатывать информацию, думая о чём-то совершенно отдалённом, поэтому ноутбук без сожаления переставляется на стол и закрывается. Взгляд непроизвольно проходится по всей скудной обстановке комнаты и зацепляется за полку с мангой, которую Чонгук не взял с собой ни в поездку в Америку, как лишний груз, ни в университет за ненадобностью и отчаянным желанием учиться, учиться и ещё раз учиться, забывая обо всём. Родители тогда напоминали о себе редко, но каждый раз, созваниваясь с ними ещё на первом курсе, Чон чувствовал их беспокойство и страх потерять сына насовсем в этом водовороте дел и постоянной занятости. Тогда они явно чувствовали, что их малыш вырос, а значит, и перестал рассказывать им обо всех событиях своей жизни. Чонгуку стыдно не было — университетская жизнь бурлила сильнее, чем выпускной класс старшей школы в США, он был нужен везде и на расхват, при этом сам не знал, куда податься: в баскетбол, бейсбол, на выставку или конкурс? Чонгук признавал, что это были самые сложные его годы: нужно было привыкнуть жить одному, сдать экзамены, закрыть сессию, не вылететь с первого курса и не напиться с компанией друзей до смерти (о чём, конечно, родителям знать не стоило). Чон неохотно встаёт с кровати и подходит к полкам. Корешки глянцевых обложек приятно ложатся на пальцы, и он вытаскивает первый попавшийся. Страницы сверху за годы чуть покрылись пылью, но томик выглядел так, словно ждал, что его вот-вот опять откроет пятнадцатилетний пацан, пришедший со школы и даже не переодевшийся в домашнюю одежду. Чон кидает взгляд на обложку и раздосадовано ставит на место том — третий — где-то здесь должен быть первый, не начинать же с середины. Силком достав первый том с другой, более заставленной полки, он кидает его на кровать, а сам отправляется заваривать рамён. Чайник на кухне стоит электрический, со странной синей подсветкой, и в неосвещённой кухне голубой свет распространяется мёртво. Чонгук этого совсем не замечает, пребывая явно где-то не здесь. И словно отойдя ото сна, он вздрагивает и косится на чайник, который уже не горит блуждающим огоньком, а вода в нём спокойна. Залив воду в упаковку (прощай, правильное питание) и прихватив палочки, он направляется обратно. Такая рутина почему-то успокаивала. Он садится с ногами на кровать, взяв в одну руку мангу, в другую — палочки, а лапшу зажав бёдрами. Чёрно-белое чтиво мгновенно затягивает в себя и те странные миры, которые там изображены. И почему он только перестал читать это? Видимо, подумал, что достаточно вырос или что на такую приятную мелочь совсем нет времени во взрослой жизни. Чон параллельно с линией сюжета думает о том, чтоб зайти потом в Сеуле в книжный магазинчик и купить пару томов, гляди, и вдохновение найдётся на какой-нибудь чёрно-белый магический концепт. (Определённо в декорациях будет много растяжек тюля от потолка до пола, длинного настолько, чтоб собирался складками внизу). Ещё Чон думает о том, чтобы завтра сходить на набережную, поснимать беспокойных чаек, нарезающих круги над полосой пляжа, и подышать солёным воздухом. Эль приятно согревает тело и душу, а острые специи рамёна остаются на губах. Постепенно и то и другое заканчиваются, и Чонгук переворачивается на спину, отставив на пол всё остальное, кроме томика в руках. Старые мятые страницы шуршат в руках, а глаза слипаются — дорога сюда отняла достаточно сил, чтоб уже в половине девятого с трудом встать с кровати, чтобы сходить на кухню, помыть кружку и кастрюльку, выбросить упаковку из-под рамёна, сходить помыться, тщательно натереть тело гелем для душа с запахом розы и мёда (маминым), почистить зубы (ровно две минуты), убрать мангу обратно на полку, выключить свет и наконец лечь под одеяло. Мысли сонными мухами оккупируют сознание, жужжат спокойно и даже как-то убаюкивающе. Чонгук отворачивается к стене, поймав одну из мух, жужжавшую о том, как непривычно вновь оказаться на полуторке, словно взросление включает в себя не только отдельное место жительства, работу, глажку белья по утрам, но и сон на двухспалке, вторая половина которой большую часть времени холодеет. Хотя спалось ему вроде бы и не очень плохо, такой сон он мог бы сравнить, будь он школьником, со сном перед днём с очередной контрольной — среднее между ночью перед экзаменом, бессонной и мучительной, и абсолютным спокойствием ночи в летние каникулы. Проснувшись, он опять чувствует ностальгию, окутавшую его лианами, цветущими, не дающими двигаться и дышать спокойно. После небольшой зарядки и перед тем как пойти в душ, он, потный и чувствующий приятное напряжение мышц, осматривает комнату со вниманием, которого вчера, на самом-то деле, не так много уделил. Взглядом он пытается найти старые полароиды, сделанные не им, но отчаянно напоминавшие ему об одном человеке, пытается также отыскать альбом с фотографиями, собранными в то время, когда фотографирование было только хобби, едва-едва ворвавшимся в рутину школьника и позднее ставшим смыслом жизни (и заработком, что было довольно приятным дополнением). Так ничего и не найдя, Чонгук решает проверить наличие альбома в родительской спальне. Именно на сегодня назначено мероприятие, из-за которого он проехал пол-Кореи. Стоило, наверное, ещё зайти в цветочный купить венок школе. Хотя с последним можно и прямо сейчас разобраться. Поэтому Чонгук возвращается обратно в спальню за телефоном, ищет ближайший цветочный с хорошими отзывами и заказывает венок на его имя онлайн. Чон даже мысленно себя хвалит за сообразительность и дальновидность. Вот только зачем цветы школе, которую скоро закроют. Альбом действительно оказывается в спальне. Взяв его в руки, Чонгук отмечает, что раньше этот кляссер был значительнее во всех смыслах этого слова. Чон возвращается обратно в свою комнату и запихивает его в дорожную сумку. Ещё раз проверяет наличие всех вещей в сумочке для фотоаппарата, которую он приготовил для утренней прогулки: фотоаппарат, пауэрбанк и кошелёк — всё на месте. Сняв трусы, он отправляется в душ. Под тёплыми струями смывается пот и уходит напряжение мышц. Прямо стоя в душе, он чистит зубы и полощет их листерином, сплёвывая под ноги. Выходит из душа, лишь слегка протеревшись, чтоб не накапать сильно на пол. Дверь в ванную захлопывается за ним, а он, нагой, идёт по коридору, полотенцем просушивая волосы и одновременно думая, что же всё-таки надеть, чтобы не так сильно замёрзнуть на набережной. Чон благодарит свою привычку вставать рано по утрам, ведь иначе на пляж пришлось бы идти сразу в костюме. Одевшись так же, как он приехал сюда, взяв сумку с камерой, он идёт на кухню налить себе в термокружку чая, чтоб совсем уж не продрогнуть под морским ветром. На завтрак он решает зайти в кофейню у пляжа, взять там пару бутербродов с курицей. А до тех пор он ограничивается стаканом воды, которым запивает утренние витамины. Полностью собравшись и закрыв двери квартиры, Чонгук выходит навстречу прохладному морю. Идти здесь не очень долго: минут двадцать почти всегда прямо, и уже будешь на набережной. Он думает, что, возможно, нужно почаще выбираться из Сеула. Так, несмотря на поездки заграницу по работе, он никуда не ездил в свои отпуска, предпочитая оставаться в столице. Чон без всякого интереса рассматривает чуть изменившийся пейзаж города: то тут, то там выросли торговые центры, продавались старые пивные на первых этажах домов. Но как бы ни менялся город, Чонгук с лёгкостью узнаёт старые улочки, вспоминает, где жили его одноклассники и родственники. Шум моря становится отчётливее. И вот уже виднеется холодная гладь моря, песок и полоса плиточного тротуара, опоясывающего всю набережную в этом районе. По пути он заходит в кофейню и берёт сэндвичи в бумажной упаковке. Людей немного, оттого и спокойно. Чонгук усаживается на ступеньках, не боясь запачкать чёрные джинсы, и глубоко вдыхает холодный солёный воздух. Перед взглядом открывается пейзаж с открыток: белый мост, горы, укрытые облаками, песчаная полоса. Чайки вьются над волнами небольшими стайками, охотясь. Ветер пронзает всё насквозь, острыми полосами разрезает воздух. Солнце изредка выглядывает из-за облаков, грузными кучами собравшихся над городом и обещающими мелкий дождь. Почти у самой кромки воды пробегает парочка, девушка и парень; песок тяжело взлетает под их кроссовками. Чуть погодя за ними побегает большая лохматая собака, с высунутым языком и тяжело дышащая, её белая шерсть, покрытая песком, свисает грязными сосульками. Перво-наперво, Чонгук достаёт телефон, чтоб позвонить родителям по фейстайму. Это великолепная возможность показать родителям, что он в Пусан приехал не хандрить в их квартире, но и гулять по набережной, например. Через пару гудков на экране показывается словно помолодевшее лицо матери. Разговор недлинный, Чонгук просто отчитывается, что вот он, живой и здоровый, правда, не евший кимчи из холодильника, за что ему слегка попадает от мамы, но отец, появившийся на заднем фоне сразу спасает ситуацию, преобразовав всё в шутку. Разговор заканчивается тем, что Чонгук даёт обещание попробовать кимчи и даже выслать родителям фотографию, на что отец опять начинает шутить, что госпожа Чон оберегает Чонгука больше, чем нужно двадцатисемилетнему мужчине. Он неспешно завтракает, наслаждаясь пейзажем и шумом моря. Закончив со вторым бутербродом, он даёт себе минуту настроиться. Соль оседает на лице, ветер забирается под одежду, а мокрый холодный песок остаётся на ботинках. После Чонгук достаёт фотоаппарат, настраивает его и направляет прямо на весь открывшийся перед ним пейзаж, делая пробные снимки, затем направляет объектив лишь на тёмные волны. Холодная пена остаётся на тёмном песке, впитываясь в него, а после опять образуясь под натиском новой волны. Продрогнув и словно очнувшись ото сна, Чон достаёт из сумки термокружку и отпивает остатки чая. Именно сейчас он чувствует умиротворение. Солнце ненадолго выглядывает, освещая белый мост, заставляя его блистать. Лучи так же ярко отражаются в окнах железобетонных новостроек на первой береговой линии. Потянувшись, разминая затёкшие мышцы, Чонгук смотрит мельком на время и с удивлением обнаруживает, что прошло уже около двух часов, что он провёл за созерцанием. Последние снимки Чон делает на телефон, чтобы выложить их потом в сторис инстаграма, а в ленту и твиттер зальёт те, что на фотоаппарате, и только после обработки в фотошопе. Довольный прогулкой, Чонгук складывает вещи обратно в сумку и собирается домой, уже в голове решая, что поесть на обед (ну не мамин кимчи же). Проходя мимо одной маленькой кафешки, промелькает мысль не заморачиваться готовкой, а поесть здесь, к тому же за небольшую плату (прощай, правильное питание 2.0). Ну он же в отпуске. Оказывается, что заведение принадлежит старенькой японке, которая встречает гостей у входа и предлагает им что-нибудь из меню. Чон останавливает свой выбор на кацудоне, улыбнувшись после старушке, и садится за стол, поставив сумку на соседний стул и отправив туда же кожанку. Секунду подумав, что же делать в ожидании заказа, он решает загрузить сторис в инстаграм, что также включает в себя просмотр сторис друзей и проверку всех остальных соц. сетей на обновления. Все его друзья — исключительно сеульцы или, по крайней мере, так себя называющие. Они не родились там, но переехали, сменили акцент на сеульский и отчаянно бросились творить. Они живут для работы, живут ради компании и тех, для кого творят. Звучит просто сказочно. Ради этой сказки можно и забросить свою личную жизнь. Тарелка перед ним ставится до краёв заполненная, пар с поверхности отрывается и закручивается кудрями. Да и запах просто потрясающий. Чон благодарит официантку и принимается за еду. Ему бы сейчас быстро перекусить и обратно домой, чтоб переодеться и быть уже полностью готовым к мероприятию. Хорошо, что ему не придётся толкать речь — ничего трогательного ему в голову всё равно бы не пришло, к тому же он всегда был достаточно некрасноречив для того, чтобы избегать сцен и торжественных речей — он об этом чётко сказал своей бывшей учительнице, которая согласилась на это в обмен на стопроцентную гарантию того, что Чон всё же посетит их городок. По окончании дня Чонгук планировал завалиться домой, посмотреть какую-нибудь дораму по телевизору, заедая её сырными шариками и попивая банановое молоко прямо из баночки (прощай, правильное питание 3.0. Ох и корить же он будет себя потом в спортзале). Конечно, меланхолить по своей юности — занятие интересное, но у него сейчас какой-никакой, но отпуск, поэтому он намерен хотя бы один вечер провести именно так, как хочет (не считая вчерашнего). После бананового молочка можно и вино попить, всё равно бутылка ещё осталась, хотя на собственном желудке проверено, что это плохая идея — смешивать молоко и алкоголь. Но он же совсем чуть-чуть! И тогда плохо точно не станет! В его голове проносится грустная мысль о том, что полностью расслабиться в последнее время ему помогает только алкоголь. Может, всё же следует найти партнёра? Иногда секс кажется хорошим успокоительным (получше тех, которые изготовлены на травах). Он доходит после сытного обеда до дома, раздевается до трусов и методично гладит костюм. Самое главное в этом процессе (неудивительно) — правильно отутюжить воротник водолазки, чтоб был безукоризненным. А также лучшим вариантом глажки (Чон внимательно смотрит на рукава пиджака) является пиджак без стрелок, на брюках они допускаются и иногда даже выглядят словно изюминка идеального образа, но вот на пиджаке выглядят безвкусно, по опытному мнению самого Чонгука. Именно из-за этого он ещё раз проверяет пиджак, и только после тщательного осмотра надевает костюм на себя: чёрные высокие носки, чёрные, зауженные, с едва заметными стрелками, брюки на тонком ремне с квадратной пряжкой, водолазка в тон и слегка приталенный пиджак — образ на сегодня. Чон уходит в родительскую спальню, где висит зеркало в полный рост (в своей комнате он ненавидел зеркала, поэтому просил родителей никогда не вешать их), внимательно осматривает себя, а потом в какой-то понятной только ему суматохе убегает за липким роликом, убрать невидимые пылинки, и за расчёской, чтоб хотя бы попытаться уложить свои волосы, которые утром под кепкой безбожно примялись и потеряли всякий объём. Вернувшись, он осматривает мамину половину шкафа-купе, отыскивая пенку для волос и фен. Когда уже Чон приступает к своей причёске, он понимает, что всё-таки следовало бы снять пиджак, а то так руки поднимать неудобно. Но он же не какой-то рациональный человек, который спешит исправлять ошибки — нет, он именно тот, кем является, а потому он упрямо остаётся в пиджаке, пока расправляется со своими волосами, хорошо хоть интересовался у стилисток, как минимально приводить себя в порядок, на что те отвечали улыбками и понимающими кивками, а потом доступно всё объясняли. Чон выключает фен и оценивающе смотрит на себя в зеркало. Вероятно, с легким мейкапом смотрелось бы всё более презентабельно, но лишнего получаса у Чона не оказывается. Он смотрит мельком на оповещения и заказывает такси. Идёт в коридор, надевает туфли, присаживается на тумбу, ожидая такси, проверяет соц.сети, читает ответы на сторис в инстаграме и, не дочитывая ещё парочку, получает уведомление, что машина уже ожидает. Захватывает ключи с маленьким брелоком-ракушкой, закрывает дверь и спускается по лестнице. Когда он садится в автомобиль, просит заехать по пути в цветочный за венком, а потом называет адрес школы. Венок оказывается чуть больше, чем Чон предполагал, поэтому, посовещавшись с водителем, они кладут его на заднее сиденье, а сам Чон располагается на переднем. А потом его осеняет — он совсем забыл о дезодоранте, не говоря уже о туалетной воде. И, как человек крайне остро воспринимающий тему запахов человеческого тела, он, паникуя, просит водителя повернуть назад к дому. Тот улыбается, спрашивает: «Забыли что-то?» Чон лишь активно кивает и надеется на то, что пот ещё не впитался в водолазку. Как только машина тормозит у подъезда, он срывается с места. Уже в квартире, найдя в своей сумке дезодорант и духи, он, не жалея, брызгает всё это на тело. А потом вспоминает, что у него есть ещё и дезодорант для ног, снимает в спешке носки, чуть не падает на пол, но распыляет ментоловый дезодорант на ступни (предотвращение ножного пота и гигиена ступней — залог отсутствия грибка). Надевая обратно носки, он сосредоточенно вспоминает, не забыл ли ещё чего-нибудь. Он спускается по лестнице и загибает пальцы — ещё раз он сюда не вернётся, иначе опоздает. Извиняется перед водителем и просит ехать дальше. До школы (ура!) они доезжают без происшествий. Чонгук благодарит водителя, расплачивается, с трудом достаёт венок из машины, придирчиво поправляет ленты без надписей и идёт к входу школы. Что ж, школа не изменилась совсем, как он её помнит, такой и осталась. Но он чувствует себя слишком большим по сравнению с ней. Его пропускает охранник, говорит, где можно найти сейчас учителей, готовящихся к прощальному вечеру. Чон идёт по направлению к учительской по знакомым коридорам, где и находит свою бывшую учительницу. Они тепло здороваются, обнимаются, та смахивает несуществующие пылинки с его надплечий, восхищенно замечает, как он вырос, возмужал. Чонгук краснеет на похвалу и смущённо спрашивает, куда можно поставить венок. Его провожают к актовому залу, там, в коридоре, уже выстроились шеренгой другие венки и букеты. Он проходит в зал и находит места, отведённые для бывших выпускников. Окидывает взглядом остальных собравшихся и делает быстрые выводы — здесь собрались даже некие инвесторы, готовые пожертвовать денег школьникам, которых нужно куда-то перенаправить, а такой перевод может быть довольно накладным для некоторых семей. Чон думает, что тоже не против пожертвовать хотя бы какую-нибудь сумму. Через пятнадцать минут объявляют начало мероприятия. Выступают дети с танцами, песнями, стихами, парочка депутатов обещают материальную помощь родителям первоклассников. А потом выходит он. До него, конечно, выходили и другие выпускники школы с трогательными речами, заготовленными на листочках, все они были, как и он, величавы и статны, трогательны в своих словах. Но именно он обладал каким-то шармом, зацепившим Чона моментально. Броский блонд, дотошно аккуратно уложенные волосы с пробором в центре, выразительные глаза с линзами тёмно-серого цвета (их было видно и со средних рядов, где сидел Чонгук, стоило только приглядеться, а Чонгук не просто пригляделся, а открыто пялился), пухлые губы на остро очерченном лице, серебряные кольца в проколотых ушах, на модельной шее в тон серьгам — тонкая цепочка, выглядывающая из-под выреза белой рубашки, на которую накинут чёрный пиджак (абсолютно нескромный, по мнению Чонгука, имеющего определённую слабость к статным мужчинам в пиджаках и костюмах-тройках). Сам Чонгук разрывался от желания подойти к этому мужчине и попросить номерок, хотя такую вольность позволял себе редко. Чон скрещивает пальцы, лишь бы дезодорант оказался достаточно хорошим. К большому сожалению, мужчина заканчивает свою речь, низко кланяется учителям и директору и уходит со сцены. Чонгук дико жалеет, что прослушал объявление имени этого молодого человека. Как-то незаметно наступает конец мероприятия, в завершение свою речь говорит директор школы, благодарит всех присутствующих, напоминает об открытом благотворительном счёте, пускает скупую мужскую слезу и принимает цветы. Чонгук встаёт со своего места, подходит ещё раз к своей учительнице, тепло жмёт её руку, спрашивает ещё раз о благотворительности (нет, это вовсе не из-за того, что он прослушал частично речь директора, пытаясь найти в толпе того незнакомца), на что в ответ ему взмахивают рукой по направлению сцены. Рядом со стойкой оказывается его бывшая учительница по ИЗО, постаревшая как-то слишком сильно. Они немного разговариваются о профессии Чонгука, о его старом университете, делятся новостями и в общем довольно мило для такой обстановки беседуют. Она делится, что после этой торжественной части «взрослая» половина приглашённых соберётся в баре в паре кварталов от школы — директор подумал, что это неплохая возможность раскрутить инвесторов ещё на чуть-чуть — смеётся женщина. Чонгук от предложения не отказывается, и через полчаса они толпой заявляются в просторный бар. Чон окончательно прощается со вчерашними планами попить банановое молочко на ночь. (А ведь он ещё в самом начале мероприятия хотел купить себе пепперо и орео). Он занимает место у барной стойки, потому как попросту не знает к кому присесть, а навязываться в такой вечер ему хотелось меньше всего. Заказывает какой-то некрепкий коктейль и принимается наблюдать за людьми так же, как наблюдал за беспокойными волнами и неугомонными чайками утром — динамика и энергетика полярно разные. Пока делает первые глотки, понимает, что со школой он толком то и не попрощался, само мероприятие для него прошло слишком быстро и не оставило никакого отпечатка в сердце. В баре стоит мерный гул поставленных голосов и джазовой музыки, звон стекла о деревянные столы и смех вперемешку с плачем. Чон пару раз ловит на себе взгляд того самого мужчины, но они оба не задерживают друг на друге взгляды, хотя мысль попросить телефончик всё же блуждает на задворках сознания. После второго коктейля Чонгук сдаётся — он опять начинает в открытую пялиться на незнакомца. Вот он трясёт плечами во время смеха (абсолютно яркого и не наигранного) и хватается за плечо собеседника, после проводит пятернёй по волосам, зачёсывая. Пиджак придаёт аристократичности его фигуре, а брюки выгодно подчёркивают все нужные места. Он непринуждённо общается со всеми, словно флиртуя, выглядит заинтересованным в каждом собеседнике. Чонгук так засматривается на его улыбку, сияющую и широкую, что не замечает поначалу такого же пристального взгляда на себе, а потом, когда он всё же перехватывает этот электрический взгляд, его прошибает на двести двадцать. Мужчина плотоядно смотрит на него поверх чужого плеча. Чонгук чувствует себя рыбкой попавшейся в профессионально расставленные сети рыбака, когда тот всё же предстаёт перед ним во всей своей айдоловской красе. — Неплохое заведение для Пусана. Всё. Взрыв вселенной. Вот оно что. Вот что зацепило Чонгука. Это в действительности он? Возмужавший, красивый, статный, уверенный в себе. Это абсолютно точно не любовь с первого взгляда. Чонгук старается собрать себя с пола. Кто ж знал, что они, оказывается, не только из одной старшей школы, но и из одной младшей школы. Невероятное совпадение. Судьбоносное что ли. Пак Чимин, чёрт бы его побрал. — Пиздец. — Не думал, что ты узнаешь меня, — пожимает плечами и отводит взгляд, словно в этом нет ничего криминального. Потом он как-то тяжело вздыхает и выдаёт: — куришь? Возможно, у Чонгука что-то умирает внутри. Как он может так просто говорить после стольких лет молчания? Как? — Знаешь же, что не выношу запах табака, — зарывает все чувства в землю. И врёт, потому что бросил сам пару лет назад. — Знаю, — Пак изящным движением достаёт из кармана пиджака пачку сигарет, тонких, с запахом вишни, вынимает одну из оставшейся половины, вставляет между зубов, и, словно фокусник, меняет пачку на зажигалку в руках, чуть ли не магически поджигая сигарету американской зажигалкой с откидной крышкой. Затягивается и выдыхает в противоположную от Чона сторону. Чонгук ненавидит сигареты, но если это Пак Чимин… Искусство. Тот затягивается ещё пару раз, всё так же выдыхая не на Чона, смотрит куда-то в сторону, думая о своём. Чонгук не может думать ни о чём кроме самого Чимина. Не так он себе представлял этот вечер, ох не так… — На самом деле я хотел бы задать тебе так много вопросов. Знаешь, когда лежишь ночью в кровати и сожалеешь о всех сказанных и несказанных фразах, придумываешь им альтернативы, строишь диалоги… — он ещё раз глубоко затягивается. — Иногда я так думал о тебе, — он наконец смотрит в глаза Чонгуку (и, чёрт, лучше бы продолжал смотреть на остальных), — мы с тобой расстались как-то неправильно, не поставили точки что ли… — Это всё обстоятельства. — Да, они самые, — Чимин стряхивает пепел в любезно подставленную барменом пепельницу. — Мы оба тогда переехали, не поговорили друг с другом и… — Нас просто закрутило в новой жизни. — Именно. — Он отводит взгляд, чтоб потом трагично, как в дешёвых драмах, выдохнуть: — я просто не могу себя простить за это до сих пор, знаешь? — Чимин кокетничает, но Чон видит, это лишь бравада, скрывающая боль. Чонгук знает, он проходил через это, он тоже себя не простил. Он просто решил ничего не делать, потому что в один момент для них это стал тупик как для пары, но открывались неизведанные возможности как для отдельных личностей. Они выбрали себя, а не друг друга. Может, им нужно было время для саморазвития, для поиска себя, и сейчас, состоявшиеся, заверенные обществом, что они печальны и неполны только потому, что не нашли ещё свою пару, именно сейчас они готовы продолжить путь как пара. — Не хочешь продолжить у меня дома? У меня стоит бутылочка неплохого вина, — Чонгук не предложил бы такого никому из бывших, но это Чимин, это возможность начать всё заново, поставить кассету на первый трек. — Не будешь жалеть, что мы начинаем отношения с постели? — Чимин усмехается и стреляет взглядом вниз к паху. — Никто пока не говорил, что я зову тебя трахаться. — Я и не говорил о сексе. Я говорил о долгих ночных разговорах в постели. — Просто уже вызови такси. *** Чонгук живёт свои семнадцать лет, ожидая какого-то чуда, как в старых фильмах, когда на экране появляется она и всё меняется: музыка на бэкграунде (клавишные и скрипки), цветокоррекция (тёплые тона), погода (неожиданно ясно). Обычно её золотистые локоны сияют в лучах закатного солнца, она улыбается открыто и безмятежно, а главный герой влюбляется в неё в одно мгновение. Только для Чонгука всё не так. Да, чудо. Да, в лучах закатного солнца. Да, улыбка должна быть открытой и безмятежной. Да, любовь обязательно должна быть с первого взгляда. Только его будущая любовь вовсе не красавица первого порядка, а красавец. В первый раз они по-настоящему заговаривают у старой вишни на заднем дворе их школы. Чонгук был не в настроении общаться с кем-либо вообще, он был невероятно увлечён фотографированием цветущей сакуры — на тот момент его не заботило ни то, что его пальцы мёрзли от прикосновения к холодному корпусу Олимпуса, ни то, что шею оттягивал новенький Никон. Всё, что его заботило в этот момент, — не перебарщивает ли он с количеством света в кадре, какой лучше взять ракурс для определённых ветки и соцветия. Он настолько поглощён своим занятием, что не сразу слышит неуверенное: — Сакуры прекрасны в этом году, — словно спрашивает, не отвлекает ли. Можно? Так абсолютно поверженный Чонгук знакомится с парнем из школьного совета с женским именем Пак Чимин. Они сидят весь вечер до заката солнца на бордюрчике у цветущей вишни, иногда разговаривают и пьют чай из чиминова термоса. Чонгук боится предположить, что это и есть тот самый его волшебный момент. Боится потому, что он не успевает влюбиться. Второй раз они встречаются в школьной столовой: Чимин садится к Чонгуку за стол, не то чтобы там было много пустых мест (одноклассники Чона оставили только два стула). Но Пак с невероятным оптимизмом присаживается за их столик, словно в этом нет ничего необычного. Однако он садится не один — место рядом с ним занимается высоким парнем с милой улыбкой. Чимин представляется за двоих, а, как позже оказывается, Намджун ослепительно улыбается, демонстрируя свои ямочки. А потом они улыбаются друг другу, и для Чонгука всё становится ясно. Чимин не стал бы для него тем самым просто потому, что он уже «тот самый» для другого. Трой Сиван сменяется на Халида в плейлисте. И в этот момент Чонгук клятвенно обещает себе не общаться с Чимином больше никогда. Он не хочет рушить чужое счастье. Он не хочет сам страдать. И ведь почти получается! До пятнадцатого августа того же года. Чёрт бы побрал Мин Юнги и его день рождения. Чонгук очень долго пытается понять, как и он, и Чимин — оба являются друзьями хёна. Это ведь почти невозможно! Но, видимо, всё дело в этом «почти». Так они сталкиваются пьяные на чужой вечеринке, так они оказываются в одной из спален на одной кровати. Они только пьют молча из своих бутылок и закусывают орео, стащенным с кухни. Кто-то очень громко кричит в гостиной, что раздают торт. Чонгук уходит за кусочками для двоих, а когда приходит обратно, чувствует, что что-то незримое изменилось. В неловкой тишине они едят торт, попеременно обмениваясь взглядами. И после третьего взгляда (Чонгук не считал, вовсе нет) Чимин не выдерживает и выдаёт: — Я расстался с Намджуном, — Чонгук не поднимает голову намеренно и задаётся вопросом, будь на его месте другой, Чимин повёл бы себя так же? — он поступил в университет в США, и мы решили, что будет лучше расстаться. — Под словом «мы» ты подразумеваешь вас обоих? Ответом служит лишь тяжёлый вздох. Чимин отставляет блюдце с недоеденным тортом на тумбочку и ложится на кровать. Чонгук смотрит на его напряжённые черты лица, на задумчивую складочку меж бровей, на поджатые губы. Ему хватает доли секунды на размышления, чтобы лечь рядом и взять старшего за руку. Им хотелось сказать так много друг другу сейчас, но слов просто не находится, поэтому они просто лежат на спине и смотрят в белый потолок. — Я хочу ещё выпить, — произносится прямо у уха, хрипло и тепло. Чонгук поворачивает свою голову, чтобы столкнуться носами и понять, что с них обоих хватит алкоголя на сегодня, потому что в следующее мгновение чужие губы накрывают его. Они делят вкус выпитых ранее коктейлей на двоих: пива, шоколадного ликёра и соджу. Чонгуку кажется, что вот оно, вот то, что он искал всю свою жизнь, он почти наслаждается этим моментом, до тех пор пока не понимает, что они не любят друг друга. Но его пьяный мозг легко отметает эту мысль далеко в закоулки сознания. Так Чонгук проебывает свой первый поцелуй, засосавшись с парнем, с которым он едва ли общался. На самом деле этот проеб даёт Чонгуку пожизненное право поминать Чимина лихом, корить себя за то, что поддался чужим чарам и потратил первый поцелуй так бестолково. Но он не делает этого. Чимин остаётся в голове лишь сладким воспоминанием, островом, к которому прибивает во время шторма. Чонгук понимает, что начинает в голове романтизировать отношения с Чимином. У них на самом деле всё не так прекрасно — да, поцелуи дарят чувство лёгкости, да, вокруг них искры, когда они рядом, а на сердце так тепло, как после кружки какао зимой. Они встречаются остаток этого лета каждый день — у них совсем мало времени, почти две недели, а столько надо успеть! Они гуляют по Пусану, делят коктейли (каждый раз один на двоих), наслаждаются закатами на берегу моря, забираются на горы. Но не говорят об этом никому из друзей. Как и не говорят друг другу, какие у них планы после этого лета, словно живут моментом. Двадцать шестого августа Чимин не говорит ему привычное «до встречи», а лишь горько целует. Чонгук знает, что это конец. Но он так до сих пор не смог понять, влюбился ли он в Пака или нет. Они расходятся без слов, разъезжаются без обязанностей. Чонгук уже в сентябре, будучи в США, узнаёт от Юнги, что Чимин сейчас в Сеуле, учится в каком-то престижном университете — он специально не слушает, не запоминает, чтобы не думать о том, чтоб поехать туда. Да и как он может. Для него Чимин теперь лишь сладкое воспоминание, остров, к которому прибивает во время шторма. Возможно ли, что он успел в него влюбиться тогда? *** Между ними всего пара сантиметров, когда они перестают пить вино. Между ними всего пара миллиметров, когда Чонгук спрашивает: — Ты расстался с Намджуном? — Только из-за тебя, — они на столько близко, что не видят лиц друг друга полностью. Чимин пахнет вином, жвачкой тутти-фрутти и туалетной водой, отдающей мятой и мускусом, — кензо, какие стояли у Чонгука дома на полке, только женские и с сердцем персика. Непозволительно близко по сравнению с упущенными ими годами. Чон не может понять, почему, даже не целуя Чимина сейчас, он чувствует невесомость, почему сердце щемит так, словно к нему пришивают недостающий кусочек без анестезии. Они чувствуют трепет ресниц на щеках друг друга, им остаётся всего ничего до того, чтобы потерять последние микрометры. И они сдаются. Льнут друг к другу, губами не соприкасаясь, словно ещё нельзя, словно ещё не время. Чимин пробует на вкус кожу Чона, влажным языком горячо проходясь по шее. У Чонгука мурашки по всему телу. У них негласный пакт о не-поцелуях. Но Чонгук втайне надеется когда-нибудь опять поцеловать Чимина, как в прежние времена, только ещё лучше, потому что сейчас он уверен — он ждал именно его всю эту декаду лет. Он ждал только его. Их охватывает холодным жаром. Чимин спускается по шее вниз, к воротнику плотной чёрной водолазки. Он толкает Чонгука, чтоб тот полностью лёг на спину, чтобы забраться тому на бёдра, а потом нетерпеливо достаёт водолазку из брюк. Трепетно целует песочную кожу шеи ещё раз, словно извиняясь за своё нетерпение. Поднимается чуть вверх, чтобы без слов, глаза в глаза спросить: «Можно?» Чонгук так хочет сейчас поцеловать Чимина. С растрёпанными волосами оттого, что Чон вплетает туда свои пальцы, с припухшими губами, потому что запрета на засосы не было. Чонгук хочет получить всего Чимина так же, как хочет отдать всего себя ему. Пак целует совсем рядом с губами — у Чонгука сердце пропускает ход. Он спускается по шее, проходится языком по уже оставленным меткам, параллельно поднимает водолазку. Чуть приподнимает Чонгука, ведёт его с собой наверх и снимает уже порядком надоевший предмет гардероба, кидает его в сторону с глаз долой. Носом зарывается в ложбинку между ключиц, чтобы дать себе передышку, чувствует, как Чонгук достаёт его рубашку из брюк со спины, чтобы прикоснуться горячими руками к голой коже. Они сидят так ещё несколько секунд, наслаждаясь теплом тел. Чимин оставляет трепетный поцелуй, а потом кусает правую кость, чтобы в ответ услышать всхлип и почувствовать впивающиеся в поясницу ногти. Им была необходима эта пауза в отношениях, чтобы сейчас сойтись кремнём и огнивом. Чимин отлынивает от Чонгука, кладёт ему руку на грудь, говоря «ложись», восхищённо проводит ладонью по литым мышцам, даёт глазам насладиться эстетикой мужского тела под ним, ловит чужой взгляд, пьяный от страсти, просящий раздеться в ответ. Пак решает дать ему желаемое. Ведёт пальцами по своей шее, едва прикасаясь, от уха до воротника рубашки, а потом ниже в разрез. Возвращает пальцы наверх, чтобы справиться с застёжкой цепочки, и отдаёт её Чону. Тот не глядя кладёт куда-то на пол, лишь бы потом не потерялась. Снимает блузу через голову и отправляет её куда-то к чонгуковой водолазке. К его шее тут же припадают изголодавшиеся губы, исследуют её так же, как и его до этого. Оставляют засосы и укусы. Они плавятся в руках друг друга, дают делать всё. Наслаждаются этой обжигающей близостью. Чимин отстраняет от себя Чонгука, укладывает его обратно, а сам спускается, чтобы снять с себя остатки одежды: расстёгивает пуговку и молнию на брюках и вместе с бельём опускает до колен — выдыхает облегчённо, ведь теперь член не стесняют неудобные преграды. Не успевает он насладиться этим коротким мгновением свободы, как его опрокидывают на спину и снимают с него брюки и носки полностью. Краем глаза Чимин замечает, что Чонгук ещё и успевает аккуратно их сложить и положить на пол. Потом его ноги широко расставляют для того, чтобы приблизиться к члену. У Чимина волосы на руках встают дыбом, когда Чонгук выдыхает на его член и закидывает его ноги к себе на плечи. Чимин невольно скрещивает их и даёт полное разрешение делать с собой всё что угодно Чону. Тот спускается от пупка по дорожке лобковых волос вниз к стоящему члену, дует на головку — Чимин сдерживает стоны, — одной рукой хватается за чужое бедро, а другой придерживает основание члена, чтобы направить его прямо в рот. Он погружает только головку, обводит её языком, смакует терпкость предэякулята и выпускает, чтобы оставить провисающую нить слюны между ними. Чимин разочарованно стонет, запрокинув голову, а Чонгук наслаждается картиной: руки Чимина играют с вставшими сосками, грудь тяжело вздымается от каждого вздоха. Голова Пака упала с кровати, поэтому Чонгук опускает чужие ноги со своих плеч и тянет за них к себе наверх. Тот трактует это действие по-своему: поднимается полностью, садится напротив Чонгука наравне с ним на колени, смотрит на него долго и проникновенно, опускает руки с плеч к пряжке ремня, щёлкает ей, расстёгивает брюки и нетерпеливо спускает вместе с бельём, чтобы одной рукой сразу обхватить чужой член и начать надрачивать в рваном быстром темпе. Чонгук теряет всякую связь с миром, он совсем не понимает, что с ним творит Чимин, почему тот так действует на него — он никогда ни с кем не терялся настолько сильно. Его роняют на кровать, стягивают брюки и носки, раздвигают ноги, чтобы обхватить оба члена вместе. Чонгук хочет рвать волосы на голове Чимина — они не делают ничего сверхъестественного, но его ведёт не по-детски, как ни с кем до этого. Он оттягивает чужие высветленные пряди, чтобы открыть больше доступа к шее, вгрызается в неё, оставляя болезненные засосы на ней и плечах. Они достигают пика почти одновременно, валятся друг на друга и не могут отдышаться в объятиях друг друга. Чонгук покрывает россыпью маленьких поцелуев шею Чимина и ещё сильнее прижимает к себе. Выровняв наконец дыхание и сердцебиение, они идут в душ, не выпуская друг друга из рук. Вместе стоят под одной струёй душа, соприкасаясь лбами. Засыпают на одной кровати, нагие и уставшие. Чимин лежит на плече Чонгука и опаляет его ключицы своим тёплым дыханием. Чонгук губами исследует лоб Пака и отчего-то чувствует умиротворение. Утром Чонгук просыпается от будильника. Один. Но на телефоне высвечивается оповещение входящего сообщения: «Хочу поцеловать тебя. Завтра в «Гнезде малиновки» в 20.00». Возможно, ради этого стоило вернуться в свой старый город.