С миру по нитке

Можно ли влюбиться в звук? Видимо, можно. Сначала, это был смех. Джон уже не помнил причины, что развеселила Шерлока, но его смех оказался самым прекрасным, что Ватсон когда-либо слышал. И потом, позже, Джон раз за разом придумывал разные хитроумнейшие комбинации, чтобы снова заставить Холмса рассмеяться. Потом это была скрипка. Джон очень хорошо запомнил, как чуть не плакал после смерти пациента, с которым они подружились, которого он пытался спасти, вопреки всем анализам и опыту, говорившему, что всё безнадёжно. Ватсон вернулся тогда домой, и даже не мог найти в себе сил объяснить причину бесконечной печали. Он просидел с пациентом до самого конца, держа его за руку. Молодой мужчина, чуть моложе самого Джона, с открытым и добрым лицом, смотрел на врача и говорил: — Поверить не могу, что через минуту меня не станет… Как же так, док? Вот я был, есть сейчас, вот говорю с вами, и… совсем не станет? Вообще никак? Нигде? Зачем оно так? А может, всё же там что-то есть? — Наверняка, — Джон изо всех сил старался держаться. — Вы побудете со мной? — попросил пациент. — Конечно. — Я… так устал. Я чуточку посплю. Пару часиков. А потом мы ещё поговорим, ладно? Оба понимали, что это не желание поспать, и через пару часиков тело уже будет в морге, но Джон снова кивнул, сжимая его ладонь. Пациент закрыл глаза, успокоено вздохнул. — Это легче, когда ты не один. Спасибо, Джон… Ватсон не знал, как объяснить всё это Холмсу. Какими словами рассказать, но сыщик сам понял. Он помог Джону снять верхнюю одежду. Точнее, практически сам его раздел, довёл до гостиной, усадил, укрыл пледом, а потом ушёл куда-то. Ненадолго. А потом полилась музыка. Ватсон и до этого слышал скрипку своего друга, но, как оказалось, расслышал её только сейчас. Он молча сидел в кресле, а сыщик также молча играл. А когда закончил и подошёл, Джон просто расплакался, обняв своего гения и уткнувшись ему в живот. А потом было множество других звуков. Шерлок был просто наполнен ими. Когда он грустил или расстраивался, разочаровывался или радовался, блестяще раскрывал дело или получал нежданную вкусняшку, он издавал такой спектр звуков, что Джон не успевал умиляться и улыбаться им. Джон слушал, вслушивался, наслаждался и старался запомнить каждый из них. Бухтенье, ворчанье, радостные вздохи, печальные всхлипы и десятки, если не сотни других. Ватсон обожал их все. А однажды он услышал тихий полустон-полувздох, когда впервые запустил руки под футболку, гладя и лаская это изящное тело. И совершенно невероятный «ах», когда впервые коснулся губами самого прекрасного члена, что был просто создан для его ласк. И просто невозможные для интерпретации и повторения всхлипы и вариации своего имени, когда толкался языком в зацелованный анус Шерлока. Джону нравился скрип половиц от шагов его любимого, звяканье колб в его руках, что угодно, что разбивало и разбавляло тишину вокруг. Но только если это был Шерлок. Ватсон только улыбался, когда тот жал на клаксон в машине, но морщился, если это делал кто-то другой, застрявший в той же пробке. Можно ли влюбиться в звуки? Видимо, можно, если любишь того, кто издаёт их. Однажды Ватсон решился взять скрипку Холмса. Он просто встал посреди гостиной и провёл по струнам смычком. Раз, другой. Он ничего не говорил, ни на что не жаловался. Сыщик сам подошёл к нему, встал позади, прижимаясь грудью к спине своего друга-любовника, обхватил его ладони своими невозможно-прекрасными длинными пальцами и прошептал, едва касаясь губами виска: — Давай вместе, Джон. Вот так. Не «давай я тебе помогу» или «надо вот так», а просто «давай вместе». Едва ли то, что лилось потом у них из окна, можно было назвать музыкой, но для Джона это был прекрасный миг единения и помощи. Выражения любви. В тот раз он впервые сказал это вслух. Выпустил эти звуки в мир. — Я тебя тоже, — был ответ. — А ещё я люблю твой голос, Джон, — признался Шерлок. — Когда ты говоришь, смеёшься, или даже просто бормочешь, задумавшись. И давно хотел тебя попросить… ты можешь как-нибудь спеть? Для меня.