С миру по нитке

— Вы готовы, мой дорогой Уотсон? Собрали чемодан? Я улыбнулся и чуть поднял в руке саквояж. Брать много вещей меня отучили наши частые поездки, когда главным содержимым моей ручной клади были медикаменты. С таким другом, как Шерлок Холмс, я был куда спокойнее, когда у меня был запас обезболивающих и бинтов, нежели вторые брюки для меня или же джемпер. Холмс, всегда одетый с иголочки, и умудрявшийся озаботиться чистыми воротничками даже когда прятался среди леса во время истории с небезызвестной собакой Баскервиля, только неодобрительно качал головой, но ничего мне на это не говорил. Да что он мог говорить, когда я в очередной раз промывал и бинтовал его раны в каком-нибудь овраге, где до цивилизации было несколько дней пути? И преодолевали мы этот путь только благодаря укрепляющим микстурам да обезболивающим уколам. — Да, Холмс, — ответил я ему точно также, как отвечал десятки раз до этого. Он, тоже как и в прошлые разы, одним только движением бровей выразил сомнение, что я позаботился о нужном количестве одежды, но спорить не стал. — Мы едем минимум на неделю, максимум — на десять дней, — сказал Холмс, и это были его первые слова хоть о каких-то деталях поездки. — В совершеннейшую глушь, где все ваши деньги будут бесполезны, ввиду полного отсутствия магазинов. Так что, рассчитывать можете исключительно на то, что прихватили с собой! Ничего другого я про предстоящий нам путь пока не знал. Ни места назначения, ни направления, ни цели. На мои вопросы Холмс только улыбался, приговаривая: «Увидите всё сами, мой дорогой друг». Ладно же. После этого заявления, я вернулся к своим шкафчикам и удвоил дозу калорийных батончиков, которыми мы иногда спасались в делах, когда совершенно некогда было поесть, и сунул пару флаконов с питьевой водой. Пригодится, если вдруг окажемся где-то, где нет воды, или же развести порошки. Эта поездка была целиком и полностью спланирована Холмсом. Я не видел, чтобы он обсуждал её с Лестрейдом или же братом. Не было никаких таинственных посланий или же клиентов, которые направили бы нас куда-то из Лондона, но, тем не менее, Холмс заранее попросил меня выкроить в своём графике время, заявив, что ему крайне важна моя компания и что он очень долго устраивал эту поездку, и сейчас, когда все условия удалось выполнить, просто не может упустить этот шанс. Что ж… Что бы не задумал мой друг, он может рассчитывать на любую помощь, которую я только буду в силах ему оказать. — Всё, я дал последние наставления миссис Хадсон, мы можем выдвигаться! — Холмс вошёл в нашу с ним общую гостиную таким счастливым, каким я его редко вижу. Он буквально сиял. — Если бы я верил в бога, — я ощутил, как рука Холмса на миг коснулась моей, — я бы сейчас произнёс самую горячую молитву, чтобы всё у нас получилось. Ах… Я не знал, как поддержать его, и мог только ждать, пока жар, что вызывало каждое его прикосновение, случайное или же не очень, пройдёт. — Я помолюсь за вас, — сказал я, подхватывая саквояж и устремляясь за ним. За моим другом. За моим… любимым. Да, эти наши отношения были тайной не только от всех наших знакомых, но и от нас самих. Иногда мне казалось, что те редкие минуты, что мы проводили за множеством запертых дверей, затыкая рты сжатыми кулаками и углами простыней, происходят будто бы и не с нами. Будто это какие-то другие мы, из других миров и времён, когда любовь к человеку не привязывается к его полу, обязанности женитьбы и наличия детей. Тот Холмс, что обнимал меня во мраке и тишине своей спальне, был совсем не похож на того, что уже через несколько часов бежал по следу, видя заметные только ему следы и улики. Глядя на рационального холодного сыщика, на его глаза, что в одной из своих историй я назвал похожими на бритвы, никто и не догадался бы, каким нежным может быть его взгляд. Слушая его голос, что ронял слова, высказывал неопровержимые доказательства, обличал и обвинял, я и сам не мог поверить, что он же может очень тихо дышать над моим ухом, и нежнейше шептать: «Мой дорогой Уотсон». Как же жаль, что не существует такой технологии, которая позволила бы мне записать голос моего Холмса в такие минуты, чтобы я мог потом слушать эти слова, когда его нет рядом, и вспоминать это снова и снова. Но с другой стороны, это и хорошо. Потому что если эти записи попали бы не в те руки, наши с ним жизни были бы погублены. Глядя на его стремительную фигуру, я думал только о том, как бы ненароком, ни словом, ни жестом, ни намёком не подставить его. Не дать пищи для сплетен или каких либо домыслов. Эти мимолётные прикосновения, что он иногда позволял себе, когда мы были наедине, и радовали меня, и пугали. Сам я очень редко мог взять его под руку, уложить голову ему на плечо, или выдохнуть: «Ох, Холмс». Каждый раз я боялся, что забывшись, однажды мы можем позволить себе лишнее слово или жест при свидетелях, и холодел от этой мысли. Наши редкие ласки в его постели происходили в такой тишине, что даже кровать не скрипела. Всё, что мы могли позволить себе, это просто лежать рядом и чуть гладить друг друга. Ну, может, ещё целовать туда, куда можно было дотянуться. Ни звука, ни шороха. Порой я почти ненавидел нашу милейшую миссис Хадсон, что начинала стучать к нам, принеся очередной пирог, в те редкие минуты, когда мои руки обвивали его стан, а губы готовились сделать очередное признание, как он прекрасен и любим мною. Порой мне казалось, что она нарочно не даёт нам побыть вдвоём за закрытой дверью, но, с другой стороны, с чего бы ей нам эту возможность давать? Говорить о делах и политике два почтенных джентльмена могут и у всех на виду, чинно попивая чай или же куря сигары. Ах, вот бы там, куда мы едем, у нас выпало хоть немного уединения… Сидя рядом с Холмсом сначала в кебе, затем в поезде, я нёс всякий вздор о своей медицинской практике, или о том, что прочёл недавно в газетах, как бы показывая всем и каждому, что только и глазели на нас: «Да, я со своим другом, коллегой, музой… ах, нет, вот Музой называть его не стоит даже мысленно. Да, я со своим знаменитым сыщиком Шерлоком Холмсом просто еду по делам! А вам всем заняться больше нечем?». После поезда, мы сели в повозку, что доставила нас на опушку леса, и уже там мы двинулись пешком. Признаться, хотя бы тут я ждал хоть каких-то разъяснений, но Холмс только таинственно улыбался, и я просто шёл за ним, очень сильно надеясь, что среди деревьев и отсутствия каких-либо тропинок, он ориентируется не хуже, чем в Лондоне. Я уже был готов сдаться и всё же задать будоражащие моё воображение вопросы, когда совершенно неожиданно увидел перед собой домик. Добротный домик, похожий на коттедж для отдыха, которые снимают благочестивые англичане на лето, с той лишь разницей, что домик этот стоял действительно посреди дремучего бора. Холмс сначала внимательно осмотрел место, несколько раз обошёл сам дом, удовлетворённо улыбнулся, и мы, наконец вошли. Честно сказать, этот вояж так утомил меня, что осматривать внутренне убранство у меня не было сил, и я позволил себе просто поставить саквояж, снять верхнюю одежду, сполоснуть лицо и руки, и только смотреть, как Холмс бегает туда сюда, осматривая и изучая наше жилище. Интересно, что же мы всё-таки будем здесь делать и где хозяева? Будто прочитав мои мысли, Холмс, наконец, угомонился, медленно подошёл ко мне, положил руки на мои плечи, и всё также лучисто улыбаясь, чувственно и жарко поцеловал. — Ну, довольны вы этим, Уотсон? Видимо, поняв, что мне нужны объяснения, он мне их предоставил. — Я очень долго искал что-то подобное. На многие мили здесь никого нет. И никого не бывает. Эти десять дней, нашими соседями будут только белки, еноты или кто тут ещё водится. Запасы провизии и воды я проверил. Кажется, я начал понимать, но ещё опасался в это поверить. — Когда-то я сказал вам, мой дорогой Уотсон, что мечтаю увести вас в глушь, подальше от людей, где никто не услышит наши крики, — он сделал страшные глаза, но тут же рассмеялся. — Я хотел, чтобы мы, наконец, могли попробовать пожить, как пара, которой не нужно каждую минуту оглядываться и скрываться. Я хочу, уложить вас в широкую удобную кровать, и узнать, наконец, какие звуки вы можете издавать, когда вам не придётся сдерживаться. — Мы сможем обнимать, касаться друг друга и говорить, совершенно свободно? — спросил я. — И никто не будет долбить к нам в дверь, вздумай мы запереть её за нами? — Ни единая живая душа, друг мой. Наверное ему понравилась моя улыбка и общее выражение лица, потому что Холмс счастливо рассмеялся и чуть похлопал меня по плечу. А уже потом я шагнул к нему, и то ли обнял, то ли поцеловал, то ли просто фыркнул ему в шею, а то ли всего понемногу. — Прекрасный подарок, Холмс. Лучше вы ничего не могли придумать. Но учтите, вас я хочу услышать не меньше! — Всё для вас, Уотсон. Но сначала, всё же чай. Это был долгий путь. Жасминовый или липовый? — Любой, — я взял его под руку, не веря ещё, что это можно сделать, не оглядываясь, и мы пошли смотреть, где здесь кухня и какой там будет чайник. Счастье не помещалось у меня в душе. Пусть это ощущение не покинет нас все эти десять дней. Кто знает, возможно лучшие десять дней в нашей жизни.