Мелодия забвения

      Скребущее чувство тревоги поселяется под рёбрами Моён уже тогда, когда она замечает, что в квартире на девятнадцатом этаже не горит свет. Пальцы сами цепляются за ремешок висящей на плече сумки, а ноги наливаются плавящим мышцы свинцом. Кан замирает на месте, бессильно подняв голову, пока взметнувшийся ветер оставляет на оголённой коже ледяные ожоги.       Чимин ждёт её там, наверху — в этом нет ни грамма сомнений. И он вряд ли собирается встретить Моён с распростёртыми объятиями. Только не после того, как она столь бессовестно проигнорировала каждый из его звонков.       В очередной раз позволила гигантской пропасти разверзнуться между ними.       Словно в тумане, Кан бредёт к массивной стеклянной двери, обозначающей главный вход в дом, и трясущимся то ли от холода, то ли от накатывающего волнения руками вводит код: благо, замысловатую комбинацию она запомнила отлично. Внушительный холл встречает Моён спасительным теплом, и она настороженно сглатывает — вместе с температурой её тела растёт и ощущение страшного дискомфорта. Кан вызывает лифт, и металлические створки, будто выжидая, в ту же секунду распахиваются перед ней.       Просторная кабина вдруг кажется невыносимо тесной — те несколько секунд, за которые она беззвучно доставляет Кан до предпоследнего этажа, становятся настоящей пыткой. Будто загнанный в клетку зверёк, она никак не может найти себе места, а черепная коробка норовит тотчас лопнуть от переполняющих её мыслей о предстоящей встрече с Чимином. Ведь Моён определённо есть о чём волноваться: каким бы благородством ни обладал Пак, в этот раз её беспечность вряд ли сойдёт ей с рук.       Леденящая дрожь пронизывает всё тело, стоит Кан представить, во что может вылиться её выходка.       На что будет способен Чимин, если его терпение вдруг кончится?       Моён закрывает глаза и делает вдох, но вместо желанного кислорода её наполняет внезапное осознание, что ей нечем дышать. Руки в панике находят края джинсовой куртки, всё ещё не остывшей от холодного ветра, и крепко сжимают, пока тишина бьёт по ушам оглушительным звоном. Вязкий вакуум, захлестнувший кабину, растворяет в себе всё вокруг — и лишь встревоженное сердце Кан неустанно сотрясает бескрайнюю пустоту.       Моён жмурится, пытаясь выдержать штурм гнетущих мыслей, и в момент, когда чувствует, что ещё немного — и она точно не выйдет из этого чёртового железного ящика с трезвым рассудком, — двери лифта открываются, впуская внутрь поток прохладного воздуха.       Грудь больше не сдавливает тупая боль, и Кан лихорадочно вздыхает, вцепившись рукой в поручень.       Нет, так точно не пойдёт. Пора прекратить изматывать несчастные нервы беспочвенной тревогой.       Сейчас у неё есть проблемы гораздо важнее, и Чимин не должен помешать ей их решить.       Не в этот раз.       Залитый мягким светом длинный коридор, кажется, сужается с каждым робким шагом Моён — ровно как и пульс грохочет в висках всё громче и неистовее, смешиваясь с неровным стуком каблуков по мраморному полу. Заветная дверь вырастает перед Кан уже совсем скоро, и благоговейный трепет будто по команде поднимается во всём её теле. Щекочет рёбра изнутри и неприятно жжёт кончики пальцев.       А ещё пробуждает в ней глубоко запрятанное, но крайне настойчивое желание развернуться и бежать прочь.       Без оглядки.       Оно упрямо сопротивляется, но Моён всё её же удаётся запихнуть его обратно, — туда же, где похоронены все её надежды на спокойное завершение сегодняшнего дня, — после чего, разблокировав дверь, наконец переступить порог квартиры.       Полоса света, скользнувшая внутрь из подъезда, всего на мгновение озаряет прихожую, прежде чем тьма вновь поглощает всё вокруг.       И, точно липкая паутина, обволакивает Моён целиком; так, что не шелохнуться.       Не выбраться.       Кан оглядывается по сторонам и судорожно пытается выхватить из темноты хоть что-то, принадлежащее Чимину. Стоит глазам наткнуться на смазанные чернилами очертания чужих ботинок, небрежно валяющихся на полу, как и без того накалённые нервы Моён закипают, рискуя сварить последние извилины в мозге.       Сознание точно поражает оглушительная вибрация.       Словно одна из шестерёнок, всегда работающих исправно, вдруг останавливается и тем самым повреждает весь механизм.       Моён присматривается получше, надеясь, что ей просто померещилось, а внутренности тем временем скручиваются в жгут от наползающей паники.       Чимин всегда складывает свои вещи на место.       В каком бы состоянии ни был, он никогда не разбрасывает их где попало.       До этого момента единственным исключением был день, когда Моён застала тот жуткий беспорядок в его спальне. И даже он будто бы нарочно был скрыт от её глаз.       Остальное же время в квартире сияла чистота, которую Кан старалась всячески поддерживать, — хоть и столь сильная любовь Чимина к порядку всегда казалась ей по меньшей мере странной.       Пугающая мысль, подобно назойливому насекомому, сама забирается в голову.       Это не может быть случайностью.       — Моён, это ты? — доносится из глубины квартиры хриплый голос Чимина.       Кан открывает было рот, чтобы ответить, но единственное, что в следующее мгновение срывается с её губ, это еле слышный вздох.       Будто это может быть кто-то ещё, кроме неё. Ведь Чимин сменил код от квартиры сразу же после первого и последнего визита Тэхёна.       Точнее, первого с момента, как она потеряла память.       Рука нащупывает на стене выключатель, и свет, заливший прихожую в тот же миг, на несколько секунд ослепляет Кан.       Она поспешно разувается и под биение взволнованного сердца ступает вперёд. Конечности, точно деревянные, подчиняются ей с большим трудом, а звенящая тишина пускает по спине ледяную дрожь. Когда узкий коридор наконец остаётся позади, Моён попадает в гостиную — и непременно застывает в растерянности.       За барной стойкой она замечает сгорбленную фигуру Пака. Холодный свет потолочных ламп, направленный аккурат на него, весьма чётко обозначает в руке Чимина полупустой стеклянный стакан и бутылку неподалёку, градус содержимого которой, Кан уверена наверняка, выше температуры в комнате.       — Почему застыла там, Моён? Боишься меня? — вдруг вкрадчиво спрашивает Пак, не поворачивая к ней головы. Его тихий, по-прежнему хриплый, должно быть, от крепкого алкоголя голос окутывает всю гостиную почти осязаемой бархатной вуалью.       Кан глубоко вдыхает, прежде чем сделать шаг вперёд и сдавленно произнести:       — Нет.       Получается совершенно неубедительно ‐ Моён понимает это до того, как с губ Пака срывается смешок.       И кажется он ей отнюдь не добрым.       — А стоило бы, — мрачно подмечает Чимин, когда Кан уже оказывается рядом с ним и, будто нарочно не удостаивая её взглядом, залпом осушает стакан.       Грохот, с которым Пак в следующую секунду опускает его на стол, вынуждает Моён вздрогнуть. Ноздрей тотчас касается едва уловимый запах алкоголя, смешавшийся с парфюмом Чимина. Кан судорожно сглатывает, пока его последняя фраза сеет в голове почву для новых опасений.       — Я знаю, где ты была, — выпрямившись, неожиданно проясняет Пак и только сейчас переводит на Моён взор — полный, вместо ожидаемой злости, строгости и отчаяния, — и с кем.       Сердце, точно ужаленное, вмиг перестаёт биться. Онемевшие руки пробирает мелкая дрожь.       Остервенело заполняющая грудную клетку безысходность на мгновение парализует Моён.       Она допускала, что такой исход возможен, но предпочла спрятать мысль об этом в самый тёмный угол своего сознания. И, поэтому, оказалась совсем не готовой к тому, что подробности её незапланированного приключения станут известны Чимину от кого-то, кроме неё самой.       — Чимин, я не хотела тебя обманывать… — выдавливает она из себя сиплое, подаваясь вперёд, но Пак грубо обрывает её:       — Довольно. — Он снова отворачивается и проводит рукой по лицу. — Обойдёмся без оправданий. В том, что случилось, есть и моя вина. Мне… — Чимин крутит стакан в руках, будто не решаясь взглянуть на Кан, — нужно было с самого начала всё тебе рассказать.       Взор Моён так и замирает на почти не тронутой бутылке дорогого бренди, замеченного ею в холодильнике ещё пару дней назад, когда затылок пронизывает рябь мурашек.       Что значит «всё»? И как много оно в себя включает?       Кан требуется несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и сформулировать резонный вопрос.       — Что… ты имеешь в виду?       Какое-то время Чимин молчит, сидя неподвижно, пока каждая клеточка в теле Кан сжимается от волнения, а тишина беспощадно сдавливает череп. В момент, когда терпеть уже становится невыносимо, Пак шумно выдыхает и разворачивается к озадаченной Моён всем корпусом. Беспокойство, читающееся на его лице даже в полумраке, неожиданно сменяет дикая решимость. Он встаёт со стула и, быстро оглядев Кан, хватает её за запястье.       — Пойдём.       Чимин не даёт ни секунды на раздумья и устремляется куда-то вперёд, потянув Моён за собой. Она не сопротивляется — не то чтобы серьёзность его намерений или болезненно крепкая хватка этому способствовали. Лишь морщится, когда Пак увлекается плутанием по тёмному коридору квартиры и сжимает её руку слишком сильно.       — Что ты делаешь, Чимин? — едва поспевая за его быстрым шагом, недоумённо осведомляется Моён. — Куда ты меня тащишь?       Он не отвечает. Внезапно останавливается; пальцы на запястье Кан медленно расцепляются. Во тьме, поглотившей их целиком, она с трудом различает очертания фигуры Чимина, но отчётливо чувствует его присутствие прямо перед собой. Их неровное дыхание, беспомощно растворяющееся в гнетущей тишине, вдруг прерывают шорох и лязг ключей.       Моён нервно сглатывает и напрягает зрение в попытке разглядеть сквозь мрак, что пытается сделать Пак. Вздрагивает, когда в уши врезаются скрежет замка, а затем ‐ негромкий скрип двери.       Вдруг сотни игл в одно мгновение поражают сознание, и Кан, не успев сделать и шагу, застывает.       Единственная комната в доме, запираемая на ключ, это…       Пак проходит вперёд, всё ещё не говоря ни слова, а у Моён в животе тем временем закручивается тягучая воронка. Неожиданно раздаётся звонкий щелчок, в лицо ударяет яркий свет. Едва привыкнув к темноте, Кан рефлекторно жмурится, неохотно размыкает веки и тут же втягивает носом воздух: перед глазами, сквозь мелькающие блики, предстаёт незнакомая ей комната.       …кабинет Чимина.       Его хозяин замирает на входе всего на миг, после чего, не оборачиваясь, устремляется в глубь комнаты. Моён быстро понимает, что иного выбора, кроме как последовать его примеру, у неё нет.       Каждое движение, — словно она простояла на месте не полминуты, а целых шестьдесят, — даётся неожиданно тяжело и отзывается твёрдыми толчками в рёбра. Уже с порога Кан замечает одну любопытную деталь: хоть и выдержан в том же стиле, что и остальные комнаты в квартире, кабинет кажется гораздо мрачнее — то ли из-за тёмного интерьера, то ли из-за чего-то ещё. Большой размер помещения удачно скрывают книжные шкафы, занимающие половину стен, и свободное расположение мебели.       Словно зверёк, опасающийся засады, Моён осторожно проходит дальше. Украдкой бросает взгляд на мольберт с нетронутым холстом в углу комнаты, на незамысловатые картины на стенах; замечает несколько фотографий в рамках, повернутых к ней обратной стороной, — а после и рабочий стол почти в центре комнаты, на котором они стоят.       И возле которого неожиданно застывает Чимин.       Прежде, чем Кан ловит на себе его пристальный взор, по ушам бьёт совершенно откровенное:       — Я не был с тобой честен, Моён.       Моён дёргается, точно обожжённая кипятком, и почти делает шаг вперёд, как за первым вдруг следует второе признание.       — Нет, не так, — с сомнением поправляет себя Пак и опускает голову так, что тёмные пряди закрывают его лицо. — Я намеренно солгал тебе. И моя ложь вряд ли когда-либо сравнится с твоей.       Под рёбрами неприятно щекочет — будто кто-то изнутри безжалостно проходится пером. Кан часто моргает, пока тихий голос Чимина повторяет в голове одни и те же слова. Он медленно, несмело поднимает на неё глаза; настороженность и абсолютная растерянность, плещущиеся в его взоре, вынуждают Моён набрать полную грудь воздуха и поражённо застыть.       — О чём ты говоришь? — взволнованно спрашивает она.       Вместо ответа Чимин, небрежно потерев нос, подходит к краю стола и — под тяжестью озадаченного взгляда Кан, — достав из заднего кармана брюк маленький ключ, открывает им один из ящиков стола.       — Ты должна кое-что увидеть.       Прежде, чем Моён в замешательстве подбирается к загадочному и, судя по словам Пака, очень важному «нечто», он осторожно выдвигает верхний ящик и извлекает из него картонную коробку. Небольшой размер и приятный оранжевый цвет выдают в ней подарочную — не хватает только торжественного банта сверху.       Но что-то подсказывает Кан, что никаких сюрпризов сегодня Чимин ей делать не собирается.       По крайней мере, не таким образом.       Пальцами поглаживая гладкую лаковую поверхность, он поворачивается к Моён и прикипает к ней пытливым взором. Невольно съёжившись, она хрипло произносит:       — Что там?       Чимин бесшумно вздыхает и убирает руки с коробки. Отходит назад, кивая на неё Кан.       — Это принадлежит тебе, так что будет лучше, если ты сама посмотришь.       Приняв его слова за призыв к действию, Моён быстро переводит дыхание и подходит вплотную к столу. Вытирает вспотевшие ладони о джинсы и касается пальцами коробки — та оказывается настолько холодной, что почти обжигает, но Кан это не останавливает. Прикусив в предвкушении губу, она аккуратно отодвигает крышку и тут же замирает.       Первой в глаза Моён бросается белая шкатулка, украшенная объёмным золотым орнаментом, засмотревшись на которую она не сразу замечает, что под ней есть что-то ещё. Кан бережно, стараясь не повредить вещицу, берёт её в руку и хмыкает: та весит гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Подняв шкатулку над коробкой, другой рукой Моён нащупывает на дне какую-то книгу и, недоумённо хмурясь, следом достаёт и её.       — Что это?.. — бормочет себе под нос, пока подносит тяжёлый предмет к свету.       — Похоже на фотоальбом, — предполагает Чимин, всё это время внимательно наблюдавший за махинациями Кан.       Большой размер и отсутствие каких-то надписей на мягкой ткани обложки и вправду напоминают старый альбом с фотографиями. Моён закрывает глаза и нервно сглатывает. В груди всё трепещет при одной лишь мысли о том, что сейчас она увидит своих родителей. Свою семью.       — Тебе необязательно смотреть прямо сейчас, — вкрадчиво успокаивает Пак. — Можешь сделать это, когда будешь готова.       В ответ Моён отрицательно качает головой. Желание заглянуть в своё прошлое настолько отчаянно скребется под кожей, что противостоять ему просто невозможно.       Дрожащей рукой она решительно открывает первую страницу. На чистом, чуть пожелтевшем с годами листе красивым почерком в середине выведено:       «Наша прекрасная семья».       Пальцы сами тянутся к надписи, не в силах противиться секундному порыву прикоснуться к родным буквам и обвести крохотное сердечко рядом. Кан морщит нос, стараясь не выпускать рвущиеся наружу слёзы, и перелистывает альбом. На первых фотографиях следующей страницы её встречает молодая пара. Парень держит на руках укутанного в пелёнки ребёнка, а девушка приобнимает его за плечо и счастливо улыбается в камеру.       — Мама… папа… — шепчет Моён и проводит рукой по снимкам.       — Моён, — обеспокоенно зовёт Пак, но она не обращает на него внимания.       Стеклянные глаза бегают по фотографиям, цепляясь за такие близкие и в то же время далёкие силуэты. Вот мама, юная и беззаботная, заливисто смеётся в кругу друзей; а здесь папа, стоящий рядом, возможно, со своим первым автомобилем. Затем — серия снимков со свадьбы. Мама в изящном атласном платье в пол, а папа в классическом чёрном костюме. Их лица освещает радость, а на губах запечатлены ласковые улыбки.       Горло неприятно жжёт, а на месте сердца стремительно образовывается дыра — Моён ощущает это так чётко, что кажется, будто сейчас она подойдёт к зеркалу и непременно увидит зияющую пустоту в грудной клетке.       Следующие несколько страниц заполнены её детскими фотографиями. Кан неторопливо пролистывает их, с трудом узнавая в светящейся крошке себя. Она останавливается лишь тогда, когда ей на глаза попадается очередной совместный снимок. Под наблюдением радостных родителей в нелепых праздничных колпаках уже повзрослевшая Моён в пышном жёлтом платьице сосредоточенно задувает свечи.       Пару долгих секунд она рассматривает фотографию, представляя, что она чувствовала в тот момент.       Тыльной стороной ладони Кан торопливо смахивает слёзы и, решив отложить просмотр альбома до завтра, молча складывает его в коробку. Отрешённый взгляд вдруг натыкается на шкатулку рядом с ней, и кончики пальцев тотчас обжигает любопытство. Моён на мгновение замирает, тщательно обдумывая поспешное решение, а затем набирает полную грудь воздуха и тянется к вещице.       Сейчас — или никогда.       Шкатулка кажется Кан настолько изящной и хрупкой, что первые несколько секунд она аккуратно, боясь случайно повредить, просто рассматривает её со всех сторон. Неожиданно для небольшого размера тяжёлый вес и звон, исходящий изнутри неё, настораживает всё сильнее, так что вскоре Моён не выдерживает и поднимает крышку.       Источник странных звуков она определяет сразу же — их издавали наручные часы, лежащие поверх других вещей. Кан осторожно подцепляет дорогой прибор пальцами, наблюдая, как стальные звенья отливают серебром на свету. Тонкие стрелки на циферблате, кажется, застывшие давным-давно, все как одна указывают на римскую цифру двенадцать.       — Должно быть, это часы твоего отца, — вдруг подаёт голос Чимин и, склонив голову, тихо добавляет: — он… носил нечто похожее.       Перед глазами всплывает образ уже взрослого отца со стальными часами на запястье. Сознание так и норовит дорисовать рядом маму, такую же счастливую, как на фотографиях, и с годами ставшую ещё красивее. Несколько секунд Моён бережно перебирает часы в руке, прежде чем положить их обратно. В тот же миг пальцы натыкаются на что-то мягкое и шершавое; Кан напрягается, пытаясь найти взглядом странный предмет, и завороженно вздыхает, когда ей всё же удаётся это сделать.       Длинная заколка для волос, усыпанная, точно мириадами звёзд, маленькими рубиновыми камнями и усеянная искусственными орхидеями в цвет им, теперь выглядывает из-под остальных вещей и приковывает к себе всё внимание Моён. Она протягивает к ней руку и уже собирается взять, как вдруг краем глаза замечает сбоку, у стенки шкатулки, какую-то бумажку, сложенную в несколько раз. Мгновение медлит и сомневается, стоит ли разворачивать её прямо сейчас — неизвестно, что именно может быть внутри, — но унять подогретое любопытство всё же не удаётся.       По слегка шероховатой поверхности и пожелтевшему цвету бумаги Моён понимает, что она хранится в шкатулке не первый год. Осторожно тянет лист за противоположные края и дёргается, когда из него вдруг выпадает что-то очень маленького размера и пару секунд кружит в воздухе, прежде чем приземлиться на тёмный паркет. В тусклом зелёном цвете и лепестках сердцевидной формы без труда угадывается четырёхлистный клевер.       Моён растерянно переглядывается с Чимином — тот, судя по вскинутым бровям, удивлён не меньше, — и поднимает крохотное растение с пола.       — Интересно, принёс ли он мне удачу? — тихо проговаривает Кан, медленно прокручивая в пальцах клевер. Уже давным-давно увядший и позабытый, он, должно быть, хранит в себе не одно воспоминание.       Уголки губ Моён на долю секунды растягиваются в еле заметной улыбке, горечь от которой неприятно саднит на языке.       Она складывает клевер обратно в шкатулку, надеясь спрятать в ней все свои сожаления и страхи. Упаковать и забыть о них до тех пор, пока они не перестанут что есть силы терзать душу.       — Если хочешь, я могу оставить тебя одну, — заглядывая Кан в глаза, с толикой сомнения в приглушённом голосе предлагает Чимин.       Моён тотчас отворачивается и слегка качает головой.       — Не нужно.       Оставаться сейчас в одиночестве сродни самоубийству.       Потому что, Кан уверена, сегодняшние откровения без сожалений загрызут её и обглодают косточки, как только она останется одна. Как только станет беззащитна.       Про бумажку, которую она неосознанно всё это время сжимала в руке, Моён вспоминает лишь тогда, когда та укалывает кожу ладони. Бесшумно втягивает носом воздух и поднимает на Чимина настороженный взгляд. Он мягко, подбадривающе улыбается, а затем отворачивается к панорамному окну, залитому ночной мглой.       Несколько секунд Моён всматривается в их расплывчатые отражения в толстом стекле, пока наконец не набирается смелости развернуть помятый лист.       Крохотная искорка, тотчас зародившаяся где-то глубоко внутри, вдруг разливается по телу волной тепла.       Старую бумагу украшают три ярких силуэта, выведенных неуклюжими линиями. Кан узнаёт в них своих родителей: папу в человечке больше и выше остальных и маму — по длинным роскошным волосам, сильнее всего запечатлевшимся в сознании ребёнка. Маленькая Моён на рисунке изображена посередине, в милом платьице и с широкой улыбкой на лице.       Она переворачивает лист и замирает, когда замечает в углу подпись «Мамочке и папочке от Моён», и тепло усмехается при виде пары неаккуратно исправленных ошибок.       — Ну что? — осторожно интересуется Чимин, обернувшись к Моён.       — Ничего особенного. Просто рисунок, — с какой-то тоскливой нежностью в голосе отзывается она и поднимает взгляд на Пака. — Кажется, я нарисовала его ещё в начальной школе.       Не дожидаясь дальнейших расспросов, Моён поспешно сворачивает лист и убирает его обратно в шкатулку. Складывает её и альбом в коробку — так аккуратно, словно они сделаны из тончайшего хрусталя, — и накрывает всё крышкой.       Делает глубокий вздох. Застывает, отчаянно пытаясь успокоить беснующий в голове рой мыслей, пока не слышит за спиной взволнованное:       — Ты в порядке, Моён?       Кан почти вздрагивает — до того резко мягкий голос Чимина разрезает обрушившуюся тишину. Расправляет плечи, будто этот жест непременно придаст ей уверенности, и разворачивается. Выразительный взгляд её незамедлительно впивается в Пака.       — Ты показываешь мне это спустя столько времени и ещё спрашиваешь, в порядке ли я? — Она кривит губы, а Чимин столбенеет, только его покатые плечи заметно напрягаются. — Зная, как тяжело мне было каждый день, как я мучилась догадками о себе и своём прошлом, ты просто взял и… спрятал мои вещи? — неверяще выдыхает Моён. Детали пазла наконец складываются воедино. — Ты поэтому держал кабинет закрытым?       — Я… господи… — Чимин запрокидывает голову и неуклюже проводит рукой по лицу. Вымученно, словно каждое слово ему приходится соскабливать из горла, продолжает: — ты права, я поступил ужасно, но тогда я действительно не видел другого выхода. — Тусклый взгляд его проходится по всем предметам в комнате, точно нарочно не касаясь Моён, и упирается в пол. — Всё произошло слишком быстро. Из-за потери памяти ты была истощена как физически, так и морально, и чтобы не травмировать тебя ещё сильнее, я решил, что будет лучше не говорить тебе всю правду.       Тело Моён, точно электрический заряд, прошибает мелкая дрожь. Она часто моргает и оторопело проговаривает:       — Что? Что это, чёрт побери, значит, Чимин?       Кажется, что ещё немного, и её напряжённый взор, пылающий намерением скорее докопаться до истины, оставит от Чимина одни угли — уж слишком надолго затягивается его внезапное признание. Моён не решается торопить. Молча наблюдает, как беспрестанно вздымается крепкая грудь парня, и как под кожей судорожно вздрагивает кадык.       — Твои родители… — наконец произносит он, и Моён тотчас замирает. Лишь после секундной паузы он находит в себе силы поднять на неё глаза. — На самом деле они не погибли в автокатастрофе. То есть… всё было не совсем так. — Чимин тяжело выдыхает, явно собираясь с мыслями. ‐ Примерно два года назад не стало твоей матери. Её сбила машина. Травмы оказались слишком серьёзными, скорая не успела приехать… От горя твой отец начал выпивать. Он умер спустя полгода — не выдержало сердце.       Он говорит медленно, с остановками, внимательно следя за реакцией Кан, но ей всё равно не удаётся переварить его слова — они норовят взорваться в её животе смертоносными снарядами.       — Поэтому я не хотел, чтобы ты ездила в дом своих родителей, — признаётся Чимин, и на его щеках вздуваются желваки. — Опасался, что… он напомнит тебе о не самых приятных моментах из прошлого. Мне очень жаль, — глухо добавляет Пак.       Моён уже почти не слышит его: в одно мгновение все звуки, прежде наполнявшие комнату, приглушаются, словно кто-то выкручивает громкость на минимум. Ногти с отвратительной болью врезаются в кожу ладоней, когда те на автомате сжимаются в кулаки, а лёгкие напрочь отказываются принимать воздух.       Взгляд Чимина — растерянный, сочувствующий — вскоре превращается в настоящее испытание. Она чувствует его на себе; ощущает, как он липкой плёнкой оседает на коже. Она знает, что за ним кроится, и от этого становится ещё противнее.       Жалость.       — Мне нужно побыть одной, — после долгого молчания осипшим голосом заявляет Моён. Пак, до этого порывавшийся что-то сделать, едва заметно кивает и сглатывает.       Почти не колеблясь, Кан дрожащими руками берёт коробку и направляется к двери. Собственный пульс с оглушающим эхом ударяет по ушам, но Моён всё же удаётся расслышать тихое «прости меня» перед самым выходом.

***

      Неоновые вывески, безвкусно налепленные на фасады зданий, вызывают у Тэхёна отвращение ещё до того, как он выходит из такси.       Ким морщится — пальцев руки не хватит, чтобы сосчитать, сколько раз он обещал себе больше здесь не появляться. Он успевает сделать несколько твёрдых шагов, прежде чем за спиной раздаётся тихий шорох колёс по асфальту. Задний карман джинсов разражается вибрацией, и Тэхён останавливается, со вздохом поддевая телефон пальцами.       На тусклом экране высвечивается сообщение от неизвестного номера.       «В субботу у нас дома состоится семейный ужин. И лучше бы тебе на него явиться».       Сознание само дорисовывает в конце подпись:       «Господин Пак».       Пронзительный ветер облепляет кожу лица и рук, но Тэхён не чувствует холода. Он не чувствует ничего, кроме того, как стремительно накаляется кровь в сосудах и как непроизвольно сжимается челюсть — до противного скрипа.       Какой нелепый фарс. Абсурд на грани фантастики.       Отец всегда был таким.       Чрезвычайно расчётливым и мелочным. Идеальным бизнесменом — и никудышным отцом и мужем.       С тех пор, как Тэхён съехал, тот так редко появлялся в его жизни, что он даже не удосужился забить его номер в новом телефоне. Как-то не было необходимости.       Да и прежде о том, что они, вообще-то, живут вместе, он вспоминал лишь тогда, когда в очередной раз не оправдывал ожиданий отца и получал выговор. Прямо как с подчинённым, не справившимся с возложенными на него обязанностями. Коротко и по делу.       Тэхён тоже не справлялся со своими обязанностями. Он не был тем сыном, каким его хотел видеть отец. Того, что Ким не потакал его деспотичным прихотям и не желал воплощать в жизнь чужие амбиции, было достаточно, чтобы считаться неидеальным. Бракованным.       Впрочем, он был не единственной мишенью господина Пака.       Чимину, пожалуй, пришлось гораздо хуже. Зерно, положенное в него ещё в раннем детстве, быстро дало плоды и прорастает вот уже много лет. Бедный мальчишка поставил на кон собственные интересы и потребности, чтобы отец увидел в нём достойного сына. Всю свою жизнь Пак стремился к цели, продиктованной навязанными ему идеалами, но признания, которого столь отчаянно желал, ему так и не удалось получить.       Жалкое зрелище.       Презрительно покосившись в сторону клуба, Тэхён оставляет сообщение отца в статусе «прочитано» и отключает звук на телефоне — на случай, если кому-то ещё сегодня вздумается испортить ему настроение.       Когда по барабанным перепонкам бьёт примитивная танцевальная музыка, а в нос беззастенчиво ударяет запах перегара, Тэхёну кажется, что его окунают в бочку с ледяной водой. Она попадает в уши и течёт за шиворот, скатываясь по позвоночнику. Заглушает весь посторонний шум и пробивается прямиком в лёгкие — так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Мерзкое ощущение, поселяющееся под кожей каждый раз, когда Ким оказывается в этом месте.       Преодолеть пьяную толпу и добраться до пункта назначения в лице Чон Хосока оказывается задачей не только трудной, но и весьма неприятной. Количество потных тел на квадратный метр, кажется, превышает всякую норму — оттого они и липнут к Тэхёну, как к сладкому леденцу. Длинноногие куклы провожают взглядом, похотливо облизываясь, а их парни при виде него мрачно хмурятся.       Ничего нового. Ничего интересного.       Ким издалека замечает знакомую фигуру, свисающую над барной стойкой. Парень то и дело поглядывает за спину, в сторону танцпола, набитого кучкой беспечной молодёжи.       — Неужели, — приободряется Хосок, когда из неразборчивой толпы наконец показывается друг. — Я уж думал, тебя до утра придётся ждать.       Тэхён закатывает глаза.       — И не говори. В следующий раз не буду одалживать тачку кому попало, — невозмутимо парирует он и приземляется на стул рядом с Чоном.       Тот фыркает, а затем достаёт из кармана джинсов ключ от машины и протягивает Киму.       — Во-первых, не кому попало, а своему хорошему другу, — театрально подняв указательный палец вверх, поправляет он. — А во-вторых — я твой должник, серьёзно. Не представляешь, как ты меня выручил.       Для большей драматичности Хосок прикладывает ладонь к правой груди, а затем, вовремя осознав свою ошибку, быстро перемещает её на левую. Губы Тэхёна внезапно растягиваются в кривой ухмылке.       — Надеюсь, если ты вдруг вздумаешь разбить своей подружке сердце, её месть не коснётся моей машины.       — Нет, — неожиданно серьёзно отрезает танцор и выпрямляется. — Она знает, что тачка не моя. И ей плевать, представляешь? — обращается он к Тэхёну, улыбаясь. Даже переливающиеся светодиоды не способны скрыть искры в его глазах. — Она первая, кто поддерживает мои увлечения и не стесняется меня.       Ким одобрительно кивает и поджимает губы. За все годы их дружбы, даже если постарается, он вряд ли сможет вспомнить хоть один случай, когда кому-то из их троицы отказывали девушки. И если Тэхён, — а иногда и Чонгук, — этим активно пользовались, то Хосок всегда был приверженцем длительных отношений. Ни одна не была против провести с таким парнем, как он, одну или даже несколько ночей, но как только дело доходило до чего-то серьёзного, на Чоне ставили жирный крест. Оно и понятно: мало кому удастся разглядеть перспективы в студенте, проводящем в студии танцев вдвое больше времени, чем дома. Хосок живёт этим и не был готов отказываться от страсти всей своей жизни ради отношений.       И, похоже, он наконец нашёл человека, который принял его таким, какой он есть.       — Уже приготовил кольцо? — по-доброму усмехается Тэхён, на что Чон отмахивается с саркастичным «Ага, конечно». — Зря. Суа вон хоть завтра за Гука замуж выскочить готова.       — Пусть только попробует. Я её на месяц под домашний арест посажу, — недовольно бурчит Хосок, рассматривая ассортимент алкоголя в баре. — Кстати, раз уж зашёл такой разговор… — Парень прочищает горло и поворачивается к Тэхёну всем корпусом. — Вряд ли ты следишь за новостями, поэтому скорее всего ничего не видел.       Ким чувствует, как болезненно напрягается челюсть. Как кончики пальцев прошибает электрический заряд.       — Не видел чего? — настороженно спрашивает он.       — Того, что местная пресса, ну, скажем… в таком восторге от помолвки твоей подружки и Пак Чимина, что пишет об этом на каждом шагу, — не без осуждения в голосе объясняет Хосок.       Он берёт телефон и демонстративно открывает новую вкладку в браузере, где в списке свежих новостей одной из первых фигурирует скорая помолвка дочери главы юридической фирмы Юнсан и наследника Скай Групп.       Резко, не говоря ни слова, Тэхён выхватывает мобильник из рук друга; пристальный взгляд вонзается в экран, прожигая каждую несчастную строчку.       — Твою мать, — раздражённо выдыхает Ким.