Он взял свою тетрадь

Он взял свою тетрадь с расшатанными скобами в корешке. Корешок одряхлел и истёрся от времени, страницы стали мягкими и податливыми - в таких приятно утопает кончик шариковой ручки, а сама бумага плавно продавливается под силой нажима. "Я больше не хочу, но ещё могу" - вывел он, отступив три строки от последней записи, а потом испуганно отошёл на три шага, словно боялся, что написанное выпрыгнет и укусит. Руки сами собой схватились за волосы, рот беззвучно искривился в немом ужасе. Справившись с приступом страха, он вернулся к тетради. "Хочу довести себя до истощения, изнеможения, чтобы каждый, кто меня окружает, видел, с каким трудом я справляюсь с происходящим (если, конечно, буду еще справляться). "Тощесть" оправдает нехватку сил, нехватку ума и успеха, оправдает вздорный характер и крошечный интеллект. Оправдает всё." Он снова отошёл, не выпуская из пальцев ручки. Отдышался, приложил левую руку к груди и, глотая жжение в носоглотке, застрочил двое быстрее. "Это не анорексия и не расстройство питания, это совсем не то, чем болеют и от чего страдают люди. Мне кажется, это я сам. Я сам себя пожираю. Будь у меня возможность незаметно обкусать себе бока и бёдра, икры, плечи, задницу и живот, я непременно бы сделал это, кусал и выплёвывал бы, как тупое животное. Вот это - это я делаю сам с собой, по своей тупости, по своему невежеству." Он оставил ручку и вышел из комнаты, не оборачиваясь. Навернул круг или два по квартире, несколько раз глубоко вздохнул, откашлялся и удивился омерзению, которое испытал от этого звука. Потом он выпил немного воды и посидел на кухне. Момент, когда будет нужно вернуться и дописать, мысленно отодвигался куда-то на антресоли. Вот отец не помыл за собой кружку, а вот на плите соусом капнула сестра, накладывая себе обед. Конечно, нужно убраться и только потом возвращаться к тетради на рабочем столе. "Я не знаю, как правильно жить, и не знаю, как этому научиться. Меня иногда рвёт изнутри от моего потрясающего таланта идти по кривой дорожке и слишком, господи, слишком поздно понимать, в какие дебри она меня завела. Мне говорили, что я талантлив, но не догадывались, в чём именно." Он потряс рукой, представляя, что она дрожит, и удивляясь, почему его туловище ещё не свалил озноб и тремор. "Я выгляжу здоровым и взрослым, но мне только двенадцать лет, и сил у меня как у прокажённого. Я точно так же разваливаюсь на ходу. Я прокажённый, чёрт возьми. И мне страшно. Мне постоянно страшно, каждую секунду, каждое мгновение, во снах и наяву, поэтому меня накрывает с головой паника, поэтому страшно смотреть в глаза, говорить, что чувствую, выражать привязанность, подпускать к себе и слишком долго находиться рядом. Меня нельзя вынести слишком долго. Я дурак. Я дурак. И - ох, чёрт подери! - если кто-то поставит в укор мои поступки и многие слова, пусть знает, что я праведно верил в их неоспоримость и необходимость. А то, что я дурак, и принимаю за праведность сущую ерунду, никто уже не исправит." Он оттолкнул от себя тетрадь, как страшного монстра, бросил прочь шариковую ручку, отпрыгнул в испуге от излитого. А потом расплакался.