Сон в осеннюю ночь

Если вы когда-нибудь сумели открыть что-то доселе неизвестное всему человечеству, то, возможно, чувствовали хоть толику того ощущения, которое встречает человека, впервые ступившего на доселе нехоженую лесную тропу, идущего в темнеющую чащу, поглощающую, манящую и пугающую. Что-то похожее должно было быть уготовано и этому путнику, чьи ноги шагали по тронутой разве что дождями и ветром траве. Однако это чувство не смело тронуть его — и это неудивительно. В этот раз, хотя лучше будет сказать с этим человеком, что-то было иначе. Он мог без единой царапины выйти из густых зарослей колючего шиповника, даже не глядя под ноги, он не сумел бы споткнуться ни об один корень дерева, будто они сами нарочно не попадались ему. Казалось, будто это не он идет, это лес ведет его, точнее сказать, могло казаться, если бы не та осторожность, с которой он старался не задеть ни одного цветка, и, не дай бог, заставить его опасть раньше времени. У него не возникало этого чувства, вы могли подумать, из-за исключительного взгляда на мир, но это было не так по крайней мере отчасти. Его и не могло возникнуть, лишь потому что как только он ступал на землю, его след тут же растворялся, а путь, которым он шел, затягивался лозой и зарастал утренним туманом. Он не сумел бы открыть эти тропы, ведь его визиты и его существование в этом лесу растворялись и исчезали. Вот что он чувствовал вместо восторга открытия — чувство исчезновения, хотя, впрочем, оно не тяготило его, но и не радовало. Он просто привык, а может попросту давным-давно устал удивляться, в конце концов, люди создания такие, что привыкают ко всему... Люди... Он усмехнулся. Верно было сказано, что он мог пройти этот лес с закрытыми глазами. Стоит заметить, что он по большому счету ничем не отличался от остальных людей. Что же в нем было такого исключительного? Разве то, что он мог не открывать глаза, чтобы видеть. От рождения он мало того, что не слыл красавцем, так еще и определялся некоторыми особами как "нечто недопустимое". Понимая правдивость этих слов, он ни на секунду не придавал им значения, хотя, знаете, немножко даже благодарил за них и за лицо, с которым родился. Окружающие не видели дальше лица, когда он научился зрить в сущность, в самую душу, принимать и говорить порой отвратительную правду, не выбирая выражений и не скромничая, поливать их своей застоявшейся таящейся глубоко в душе и жгущей ее изнутри обидой. Но кто его бы послушал? Он же был невыносим. Да и кто послушает какого-то бродячего менестреля без семьи и двумя грошами в кармане, почти что клоуна. Сыграет, что ему закажут, споет, что ему велят. Какие-то солдатские песенки, а в его голове уже созревает ядовитый сонет — только и гибнет там же и тогда же. Вот на что была похожа его жизнь. У него же даже не находилось язвительных слов, чтобы рассказать о ней, однако находилась безобразная искусственная ухмылка, которая прогоняла все вопросы прочь. И вот он остановился. Была уже почти кромешная тьма, которой все равно чего-то не хватало для того, чтоб это "почти" растворилось во мраке. Место это было ничем не примечательно и ни за что бы не запомнилось, если бы кто-то прошел мимо. Путник сел на траву и не смел шелохнуться несколько мгновений. Аккуратно положив лютню на колени, он будто затаился и ждал чего-то, чего он не мог бы объяснить словами. Сделав глубокий вдох, он закрыл глаза и тронул пальцами струны. Все лесные звуки будто замерли и умертвились лишь воздух был пронзен человеческой музыкой. Звуки? Казалось, не только они, а все вокруг будто заморозилось в один момент. Менестрель продолжал играть спокойную мелодию, будто колыбельную, не отмыкая век. Но если бы он мог видеть то, что начало происходить, когда лес стал возвращаться в жизни — тот, кто б увидел, никогда бы не поверил. Это место буквально жило этой музыкой. Верхние ветки деревьев качались в ее размеренный такт. Светлячки, взявшиеся из неоткуда, кружили толпами между ними выстраиваясь в линии и причудливые формы, пока эти не приняли облик, подобный сияющим силуэтам, танцующим, едва касаясь земли. Менестрель медленно подвел мелодию концу и дернул последнюю струну. Музыка утихла. Он тяжело выдохнул. Шумный поток ветра, которого не встретишь среди лесных зарослей, пронесся мимо его лица. Только сейчас он посмел открыть глаза: перед ним, уже почти не паря над землей, сияющий, в белоснежных одеждах, коронованный терновым венцом, если не считать его золотые кудри уже за корону, стоял юноша, почти реальный и почти улыбающийся. — Здравствуй, Грантер. — Словно звон, выкатилось из губ призрака. — Здравствуй, мой сон, — с на редкость простодушной улыбкой ответил тот, — и снова здравствуй...