Сон в осеннюю ночь

Грантер смотрел на свои руки: большие, шершавые, волосатые, как у черного зверя. Ему хотелось выть, но что-то не давало вою вырваться наружу, вместо этого выпуская лишь частые глубокий вздохи. Он провел пальцами по траве, касаясь тонких острых лезвий, немного сожалея, что те не могут прокусить его кожу, и сжал в кулаке, то ли от злости, то ли хватаясь в отчаянии. Он тянул их, как тянул собственные вечно беспорядочные кудри, когда не знал, что делать, но затем внезапно разжал и долго пустыми глазами смотрел на примятую траву. Все внутри него ломалось, расходилось по швам, с болью разбивалось но осколки, но именно сейчас как никогда ему хотелось творить, чтобы после разрушения не осталась одна пустота. Только что? На что способен тот, кто был создан разрушать и бояться? Разве сможет он когда-либо творить и верить? Верить... Как свежий ветер, мелькнуло в его мыслях это слово, принеся с собой воспоминания о полном пустых надежд ясном взгляде голубых глаз. Сможет ли он уберечь их от разочарования? Пожалуйста, только бы это было сном, и не существовало этих глаз, и не было бы этого внезапного дикого и острого страха увидеть, как в них отражается боль. Терновый дух будто что-то посеял в душе Грантера в тот момент, когда она была так беззащитна, и сейчас это что-то прорастало, безропотно пробиваясь сквозь все, во что Грантер верил, и все, во что не верил. Ему хотелось зацепиться хоть за что-нибудь, лишь бы не пойти ко дну, но он все меньше хотел сопротивляться тысячам рук, тянущих его вглубь собственной тьмы, все более устало простирал собственные руки к безразличному солнцу... — Не желая отвечать, ты все равно никуда не сбежишь. — Это был Анжольрас. Грантер не мог видеть его, стоящего, опираясь на обратную сторону дерева, под которым менестрель сидел. Это был не он. Конечно, это опять было всего лишь видение. Злая игра, в которую с ним играет этот лес и которую он заведомо проиграл. Это не может быть он. — А вот и может! — А это уже был Жеан. Настоящий, собственной персоной и во плоти, насколько это возможно для бесплотного существа. Он подошел совсем незаметно, что нельзя было сказать о улыбке до ушей на его лице. — Не знаю, о чем ты, — усмехнулся в ответ Грантер, — но, насколько я помню, мысли вы читать не умеете. Призрак за деревом исчез. — Не знаю насчет мыслей, но сердца — вполне может быть. И скорее слушать, чем читать. — И как звучит мое? Я обижусь, если не как реквием по детским надеждам. В ответ Прувер лишь продолжал загадочно улыбаться, от чего Грантеру вдруг стало не по себе. Но вдруг он сам задал вопрос: — Он рассказал тебе? — Что? — Грантеру требовалось мгновение, чтобы вспомнить, — Аа, это. Вся эта история с инструментами и соглашением, которому двести лет в обед? Почему вы сами не могли мне рассказать, тем более ты, кто можешь знать об этих исполнителях лучше, чем один из них? Зачем вам понадобилось вашего "защитника" , — Грантер саркастично выделил это слово, — вовлекать во все это, заставлять говорить с тем, кого он ненавидит? Колись, как его уговорили? И к чему был весь этот цирк с летающими листьями... Почему ты смеешься? Я очень надеюсь, что это ты над моими непревзойденными шутками, потому что во всем остальном даже я не вижу ничего смешного. Жеан лежал на траве, корчась от приступов смеха и коротких смешков. Но после замечание он встал, попытался собраться, вытер слезинки в уголках глаз и правда старался сделать серьезное лицо. У него не получалось. "Ему можно" — подумал Грантер. — Не то чтобы я знал, как исполнение работает. Для меня играть так же естественно как ходить, дышать или смеяться. — Он достал свою флейту из тряпичной сумки через плечо. — Мой инструмент позволяет остальным слышать, как звучит мое сердце, вот и все. Так уж совпало, что он стал знаком мира Нашей стороны. — Иронично, что он попал в руки духу яблони, — заметил менестрель. — В одной стране, где почти все — это море, яблоко — это символ раздора. А в другой — первородного греха. — Если это единственное, что я могу сделать, чтобы исправить ошибки людей, навязанные бедным яблочным деревьям, то я буду играть до мозолей на бесплотных пальцах, неся мир, а не разрушение. — А ты умеешь красиво говорить. — Всего лишь позволяю говорить своему сердцу. И тебе тоже стоит попробовать. — Не уверен, что ты желаешь это слышать. — Интересно, каково жить, пряча внутри столько эмоций... — Жеан, казалось, опять ушел в себя, — и каждая из них может стать фатальной... — Ты о чем? — Для живущих в этом лесу испокон веков Чувства, что в песнях и снах воспеваю другие, Сильнее яда и крепче любых оков, А иногда ведут за собой погибель... Мне не нравится рифма, но суть ясна. Любая сильная эмоция для нас — вспышка, во время которой мы сами можем раствориться, и всё. И нет нас. Грантер, Анжольрас не ненавидит тебя. Он тебя боится. И он не хочет тебя бояться. Он хочет понять, что в тебе заставляет его выходить из себя. — Я думаю, ему не придется долго искать. Жеан посмотрел на Грантера взглядом, полным сочувствия, поднялся и ушел, на полпути выкрикнув: – А, забыл сказать, Анжольрас не танцует. Ни-ког-да. Повернулся и унесся куда-то вдаль. А призрак за деревом все нашептывал: — Ты же не будешь выдумать то, чего нет, не так ли?