give me a try

       в минхёновой жизни по истине нет ничего сказочного, ничего такого, что могло бы зацепить невольного слушателя, никакой драмы и никаких сожалений. некоторые считают, что именно так человек проживает её, жизнь, зря. возможно, минхён согласен. возможно, он ещё не встретил кого-то, кто мог бы ему всё это дать, научить, показать на пальцах, как маленькому ребенку; пока что минхён умеет только курить, платить аренду и экономить свет (только по этой причине в его доме темно, если это не солнце или фонарик на телефоне). и этих умений ему вполне достаточно — он всё равно не планировал проживать её всю. бесцветно как-то, пусть за него это сделает кто-то другой.        минхёну двадцать два. прекрасный возраст влюбляться, путешествовать, впервые по-крупному ошибаться и лить слезы на переломных моментах. и это словно какой-то список дел, который минхён бы всё равно потерял или случайно выбросил; минхёну двадцать два, и в его жизни есть кот. пузатый и закормленный минхёновым завтраком, вечно сонный и найти его можно только на стуле в кухне — наверное, для него этот стул здесь и стоит.        минхёну двадцать два, и ему хватает теплых толстовок с безразмерными дутыми куртками, чтобы не замерзать и не чувствовать себя недолюбленным или недообнятым. минхёну так нравится, минхён так привык.        но есть донхёк, и ему восемнадцать. донхёк не понимает, как можно заменять сигаретами все три приема пищи, не понимает и не стесняется спросить, почему у минхёна на одежде вечно чья-то шерсть, и даже понять не хочет, для кого или от чего минхён кутается в шарфы, свисающие до ботинок, начиная с осени.        донхёк не понимает, и это вроде минхёна не касается и не затрагивает вообще, но общая картина начинает как-то меняться: теплое дыхание возле щеки, третий стул на кухне, цитрусы в пиале и банка мёда на подоконнике.       теперь не понимает только минхён, но так даже живее. и хоть это все ещё не касается и не затрагивает его — теперь кто-то и правду живет эту жизнь за него. не забывает кормить пузатого кота, меняет шторки в ванной с бледно-голубых на ядерно-апельсиновые, сбивает подушки и готовит лимонные кексы по выходным.        минхён думает донхёку заняться просто нечем, но никак не сопротивляется, позволяя тому занять собой запредельно много места. так прикольно, так даже нравится; пускай донхёк много говорит ни о чем, включает везде свет (и ещё приносит из своего дома ночник), любит лезть к минхёну в пальто и не уважает личное пространство. что странно, ведь остальные на подобное не жалуются и только отвечают, что минхёну, кажется, «повезло».       минхён в школе учился хорошо, бессмысленно занимал призовые места на олимпиадах, но понять, что может значить это «повезло», и что обнаглевший донхёк делает у него в кровати — не получается. но даже так — прикольно, минхёну нравится; они засыпают вместе.        как-то так и приходит зима. минхён провожает её на том же балконе с новой сигаретой скептическим взглядом и не сразу замечает, как под боком с приходом весны отдаёт теплом, а сигареты заменяются зеленым вьетнамским чаем; прихожая больше не захламляется неповешанными куртками, а в стакане для щеток появляется ещё одна.        донхёк затекает по венам совсем незаметно, что даже не замечаешь, как вместо крови у тебя один донхёк, донхёк, донхёк. и пахнет он приятно и каждый раз по разному, невинно (наивно) целуется только с языком и вопреки всем предупреждениям и сонным возмущениям долго-долго обнимает минхёнову талию, дышит в лопатки и зацеловывает кожу на шее (хён, ты так приятно пахнешь); минхён дотлевает вместе с сигаретой и выбрасывается следом за ней с третьего этажа (в мыслях уже давно).       донхёк уже привычно тянет по-утреннему так хрипло домашнее люблю, сидит с ногами на его стуле, в его доме, в его футболке. и минхён больше не курит на кухне, и аренду они делят напополам, а донхёка уже сам зажимает в столешницы, перила и подоконники, когда только в голову взбредёт.        всё смутно, но проясняется.       хёк просит его быть с ним вечно, и, возможно, минхён ещё подумает над тем, чтобы пожить подольше.