give me a try

blackbear feat. lil aaron — playboy shit       смазанная помада выжигает губы, щёки, подбородок; слёзы щиплют воспаленные глаза, дорожками ядовитой воды выедают места, которых касаются; мир вокруг не имеет никакого значения. донхёку безбожно хочется курить — как не хотелось уже очень давно.       курить, а потом долго-долго оставлять на себе шрамы и заживлять те, что были сделаны раньше; те, которые с донхёком неприлично долго, и толку с них никакого — их много и они болят. болят язвой, рыдают вместе с ним и уже как пять лет ломают, тянут ко дну, врезаются не хуже лезвий в уязвимую плоть.       донхёк не может представить себя без них, и служат они ему опытом, горьким и болезненным, трудным; не будь их — не было бы настоящего донхёка.       и лучше бы его не было вообще — ни прежнего, ни настоящего, ни, тем более, будущего. никакого. абсолютно.       донхёк знает, что такое грязные деньги, знает, что такое бежать от самого себя, пока за тобой гонятся полицейские; знает, что такое ломка, и знает, что иногда она бывает по людям, — сильнее дешевого дезоморфина в его крови.       донхёк знает и думает, пока ногтями дерёт на себе кожу, что было бы лучше, если бы не знал. для всех. даже для матери, которой поебать на него, на своего ребёнка, погрязнувшего в отвратительных местах, в отвратительных вещах и людях.       недоглядели, недолюбили, не спасли.       донхёка бросили, и это даже не самое худшее, не смертельно опасное, не такое болезненное, как кажется, просто донхёк не справился и сдался, организмом принял больше зависимостей, больше незабываемых ощущений, которыми перенасытился, к которым привык и среди них потерял того, кем мог бы стать. студента французского факультета, того, кто после учёбы мог бы переехать во францию и обустроить свою жизнь в уютной комнатушке с горшками азалии вместо мебели. донхёк бы мог быть влюбленным во что-то — в цветы, в блеклые рассветы, в фисташковое мороженое, в людей и их заботу.       но когда донхёк влюблялся — он и не знал, что в мире может существовать другая любовь, больше напоминающая сладкую вату, беззаботное мурчание кошек, бурлящую в стакане колу. белоснежные лепестки лилий на его могиле.       ватное состояние, розовые и желтые таблетки на онемевшем языке, грубые слова и смех отовсюду; всем так хорошо, что мир вокруг просто сосёт, как очередная наивная глупышка, кажется, лукасу. и донхёк игнорирует всё, пролетает мимо — к выходу; жаль, что только на улицу, где не разобрать и силуэта, где были изнасилованы тысячу таких, как донхёк, потому что лукас живёт в районе с такими же ублюдками, как и он сам.       и почему он их всех ещё не сдал?       (наверное, потому что сам по уши в этом дерьме)       иногда донхёк не видит очевидного — иногда он позволяет безымянным людям оставлять багровые отметины на его теле, иногда он специально переходит дороги в непредназначенных для этого местах, иногда ему тяжело и нестерпимо видеть себя — зависимого, уничтоженного, бесстыжего — в любых отражающих поверхностях, но он продолжает отрицать, что всего лишь хочет умереть. всего лишь стереть все воспоминания.       а что именно он хочет забыть?       детские влюбленности не в детской обстановке, непутевые касания в туалетах, пропитанных сексом и ещё какой-нибудь грязью, парные шрамы на плечах стеклом от разбитой бутылки, ожоги на запястье от окурков, что потом мусором летят под колеса.       что из этого?       донхёк бежит отсюда с вновь открывшимися ранами и отрезвевшим разумом домой — бинтовать и рыдать; потому что так проще, хоть и не помогает ни разу.       убегает снова, но впервые не замечает, как выбегая на проезжую часть, его откидывает на асфальт от столкновения. и донхёк дышит, дышит, но воздуха всё меньше и меньше, и он просачивается сквозь обнаженные раны, что донхёк давится им и с последними силами откашливает кровь.       впервые не замечает, как на самом деле легко поднять его тело, и как незнакомец подхватывает его рывком; не замечает того, что прежде никогда ещё не просыпался в больницах, и отказывается замечать, как тот самый парень, что сбил его, — пытается искупить свою вину апельсинами в бумажном — уже измятом — пакете и материальной помощью с лечением.       донхёк прикрывает глаза, но даже после такой встряски его сердце ноет, гниёт некрасиво, а сам он не может вымолвить и слова, просто чтобы сказать       всё в порядке       всё просто отлично       и ты скажи мне то же самое.       и тот говорит, много раз говорит, посещает чуть ли не каждый день, рассказывает донхёку о всякой ерунде, но ни разу не спрашивает, — о его жизни, его гематомах, размазанной помаде и чувствах.       — к чёрту чувства, — как-то говорит марк и чистит для донхёка апельсин, а сам рассказывает о проблемах, о кошке, которую он прямо сейчас должен покормить (а кормит донхёка), о детстве, которое провёл в канаде, ни о чём и обо всём одновременно; и каждое слово заставляет донхёка задыхаться, а его сердце в тисках сжиматься, болеть. опять и снова.       предательски влюбляться в тех, в кого не должно.       в кого могло бы, но уже, кажется, не хочется. и донхёк отталкивает, прячет себя за углами больницы, пока марк спрашивает медсестер, куда он подевался, показушно не ест апельсины, чтобы обидеть, доказать, что ему никто не нужен. а потом его выписывают, и он не знает, куда ему идти теперь, и как долго швы на его животе будут заживать, затягиваться, а кожа восстанавливаться. как долго марк будет таскать ему апельсины, если его выписали уже как неделю.       как сильно донхёку нужно будет тереть свою кожу, чтобы смыть с себя всё пережитое; чтобы стать лучше. для себя. для кого-то, кто выдирает из его рук зажигалки и мнет ботинками сигареты, кто заправляет ему шнурки в кеды, кто интересуется его делами в пять часов утра, когда никто из них не спит, кто даёт донхёку второй шанс       и просит любить себя так же, как его любит он.