синицы

Намджун, опустив голову, смотрит в мутную воду. Кажется, водосток планомерно забивается волосами Джека и его подружки. Ему следует закрыть глаза и поспать прямо здесь — под чертовой душевой водой — хотя бы пару минут. Но он смотрит на волосы у бортика поддона и думает о том, что Джек и его подружка являются одним из худших стечений обстоятельств. Вероятно, ему просто нужно поспать. Вероятно, ему нужно взять выходной, потому что его заявление на отпуск было одним из первых в очереди, но теперь он вынужден работать в два раза больше. Выходные исключены, подмена отсутствует. Намджун вынослив, если дело касается добычи средств на пропитание. Но время от времени каждому нужно просто лечь и выспаться, однако у Намджуна этот период, кажется, не наступает никогда. Джек не меняет женщин как перчатки, но самые долгие его отношения длились полгода. Самые непродолжительные — полторы недели. За неделю Намджун может заработать чуть больше двухсот долларов. За полгода — почти пять тысяч долларов. Он ненавидит брать в долг, ненавидит давать кому-то взаймы. Это не последствия дурного воспитания. Это итог жизни впроголодь. Он не имеет возможности менять свои шмотки так часто, как это делает Джек. Он не может прогулять разом половину своих денег в день их выдачи, как это делает Оскар. Потому что Намджун помнит о том, что он должен внести свою часть на оплату сраной двушки напополам с парнем, который толкает долларовые цепочки по три за штуку. Намджун помнит о том, что должен есть хотя бы один раз в день. Но иногда везению нужно отлизать, чтобы что-то получить. И в силу усталости он привыкает есть мороженое без ложки и находить клитор под капюшоном без гребаного фонарика. В створку кабинки стучат, и Намджун слишком резко вздергивает голову: что-то в его шее хрустит и отдает слабыми проблесками темноты в глазах. — Джун, эй, — снова стук, — тебе мать названивает. Джек — не типичный американец, но Намджун все равно думает, что Джек — типичный американец. В каких-то далеких и проспиртованных сказках у них есть целые декларации об уважении и независимости, но на деле они даже не могут проговорить имя целиком. Одни кричат ему, мол, эй, Нам, бро, окажи услугу. Другие кричат ему, мол, эй, Джун, будь другом. Им не хватает времени, чтобы назвать его Намджуном, но у самого Намджуна должно быть достаточно времени, чтобы оказать им услугу или побыть другом. Все эти их мечты, возможности, амбиции — это под слоем жира, который они наедают после работы в три утра. Намджун не наедает в силу составленных ранее расходов в процентном содержании и быстрого метаболизма. Какой смысл ему есть сейчас, если через минут сорок он сходит в туалет и ему снова захочется есть. Намджун думает об этом постоянно. О том, что ему не хватает денег, ему хочется есть, ему двадцать четыре, у него дерьмовая жизнь. Джек оставляет телефон на стиральной машине, а сам хлопает дверью. Намджун старается не думать о волосах в водостоке. На самом деле к черту, потому что об этом невозможно не думать. Его подружка тут что, свои кудри обстригает? Какого хрена? Их график уборки — детский сад, но надо иметь элементарное уважение к чужому пространству. Если она может хранить свои тампоны в шкафчике за зеркалом, значит, она аналогичным образом может вычистить свои патлы из душа. Он не может не думать об этом, потому что его последние мысли — сколько букв в слове «порядок», но не сколько долбанных значений. Намджун пытается втереть полотенце в свое лицо. Еще недавно оно пахло каким-то кондиционером, но сейчас оно пахнет чем-то сырым и затхлым. Его стоило просушивать лучше, но Намджуну куда интереснее думать о том, каким образом он может покончить с собой. Его нервные окончания редко реагируют на раздражители в связи с нарушением режима сна, который на данном этапе его существования, как один из факторов поддержания его жизненных сил, напрочь отсутствует. Мама звонит еще несколько раз. Он должен переключиться с волос в водостоке. Он должен перестать бояться нехватки времени. — Да, мам, — говорит он глухо. — Не спишь, — вздыхает она. — Ты же знаешь. Намджун думает, она, наверное, кивнула куда-то в темноту без мысли о том, что сын кивка не увидит. Не увидит горный пейзаж, живописное море. Мама осталась где-то там, в мягком климате их Ильсана. Намджун соврет, если скажет, что ему совсем не хочется домой. — Ты ел сегодня? — спрашивает она. Это грязный ход и дрянная идея на самом деле. Потому что ни один ребенок, проживающий вот так свою жизнь, не ответит на этот вопрос честно и без пассивного урчания желудка, разъетого желчью. — Да, мам, — гудит Намджун в полотенце. Она отправила Намджуна в эту чертову Америку, чтобы не подать акулам на обед, но в итоге не уберегла от прочих бед. В виде бедности, голода и бессонницы. Намджун искренне скучает по ней, ее саду и теплому солнцу. Намджун, кажется, скучает даже по запаху нефти, но все, что у него есть сейчас, — это холодные корки от пиццы в холодильнике, который всегда подтекает. Борзотская хрень, мать его, и Намджун всегда наступает в это дерьмо. Он наступает лет с четырнадцати. Его выволокли за шкирку после расстреленного праздника. На следующий день он уже был в Бостоне: спал на колючем одеяле заботливой, но беспардонной Флоренции. Каким бы хреновым ни было это чертово одеяло, он спал на нем. Засыпал с книжкой на груди, с тарелкой у подушки или с одним кроссовком на ноге. Но у него была крыша, его никто не искал, он был ни к чему непричастным ребенком. Флоренция учила американскому, а Намджун понимал, что без языка он не сможет даже попросить стакан молока на ночь. Все, что было в его распоряжении, — это длинные ноги, длинные руки, неуклюжесть и хорошая память. Он решил надавить на память, потому что опора на ноги и руки его ни к чему не привела. И теперь он здесь. Его айкью может трахнуть кого-либо, но пока трахают только Намджуна. Как там парень говорил, прямой, но неглубокий массаж простаты. Ну, по ощущениям кто-то просто влез в его зад был долбанного мыла. Флоренция, блять, нихрена не научила, что к жизни нельзя поворачиваться спиной и наклоняться. Намджун действительно не знал. Потому что фактически он не был ребенком, который позже управлял бы каким-то темным дерьмом. Он должен был повзрослеть и вступить в права управления своей частью. Ему бы все объяснили, его бы всему научили. Но Флоренция дала ему язык, в дуэте с матерью дала ему образование, дала место в углу и тепло в дождливые дни. Он учил Флоренцию корейскому, чтобы не забыть его до разговора с мамой, читал стихи и играл в фонетического словодела. Потом у Флоренции нашли рак поджелудочной и стало поистине, сука, сложно. Намджун каждые три месяца старается приходить на ее могилу, чтобы рассказать о жизни на американском, но поплакаться на корейском. Потому что Флоренция всегда его поймет. Он не злится на нее. И не злился, когда она попросила его уйти из дома. Он понимал, она не хочет, чтобы он запомнил ее тощей и мертвенно бледной на койке какого-нибудь хосписа. — Есть одна новость, Намджун. — Что-то случилось? — Да, но это не связано с нами, не переживай. — Мам, не тяни. Мама приезжала на похороны Флоренции. Намджуну было девятнадцать. Его мама, оказывается, взрослела вместе с ним. Ее лицо в тот день было таким интересным. Намджун помнит, как разглядывал седые волосы в ее темно-каштановой копне. У нее аккуратный и мягкий кончик носа. Плавный и обтекаемый рот — не такой большой и широкий, как у Намджуна. Намджун стоял и смотрел, как его Флоренцию опускают в могилу налитыми кровью глазами, а мать стояла где-то рядом и сжимала его плечо. С тех пор Намджун понял, почему мама отправила его подальше от себя. Дети, как оказалось, — это вестники смерти. Никто не хочет кормить собой землю, возвращаться пылью во вселенское мироздание тоже. Отец не смотрел на Намджуна как его мать. — Ты помнишь семью Мин Юнги? Щуплый мальчик, черные волосы и натянутая улыбка. Он разбирался в машинах, потому что сервисная часть впоследствии принадлежала бы ему. К четырнадцати Юнги мог не только поменять масло и понять, что свечи заливает, но и поспорить о корректировке момента зажигания на какой-нибудь там «импале». — Наверное. — Его отец отравился метиловым спиртом. Намджун где-то слышал, что это дерьмо просто разъедает органы. Он знает, что можно отравиться паленым алкоголем. Но он не знает, зачем отец Юнги выпил дешевую бодягу, когда мог позволить себе что-то более элитное по сравнению с аптечной настойкой. — И как он? — спрашивает Намджун, — в смысле, что с ним сейчас? — Лежит в больнице, сегодня утром положили. В коме. — Он поправится? — Наверное, нет. Хорошо, для всех их семей когда-то было нормальным терять отцов. Они были детьми, и отчасти они, вероятно, морально всегда были готовы к тому, что в один день им придется расстаться с отцами. Сами отцы их к этому готовили. Отец Намджуна говорил, жизнь — бог, алчущий крови. И если ты стремишься к процветанию, тебе придется чем-то пожертвовать. Их задачей было поддержание порядка былых дел, расширение границ уже дозволенного. Они готовили почву для своих детей, чтобы, принеся себя в жертву далее, следующее поколение могло взять бразды правления. Намджуну в детстве было не до процветания, жертв и разговоров о боге, в которого верил его отец. Намджуну нравились лепестки цветов с вишневого дерева и крабики с моря неподалеку. Он был простым ребенком, прямым, честным и незатейливым. Наверное, в детстве он на самом деле ждал момента, когда сможет сбежать. И тот незатейливый ребенок не знал, как выглядит бегство на самом деле. Намджун любил рисовать. Флоренция позволила ему заняться этим. А потом сказала, что у Намджуна нет к подобному предрасположенности, нет таланта. И Намджун сдался. Он до сих пор не знает, что Флоренция сказала это не для того, чтобы отбить у ребенка склонность к художественности. Флоренция хотела, чтобы Намджун уперся рогами и сказал, что если он занимается рисованием, это действительно его, потому что в ином случае он бы не стал тратить на это время. Флоренция хотела, чтобы он вырос уверенным в себе, но Намджуну было привычно прятать свое лицо. — А как Юнги? — он спрашивает это из вежливости, вероятно, потому что не может разобраться в степени своей заинтересованности. — Я помню, знаешь, — говорит мама после заминки, — как Енну начал седеть. Ему было чуть больше двадцати, а седые волосы уже начали мелькать. Я тогда спросила, мол, Мин Енну, ты плохо спал, кошмар смог напугать тебя? Он сказал, его пугает отец, а не сны. Намджун помнит Енну смутно. Юнги в его воспоминаниях более яркий. У Енну был мягкий подбородок, и иногда Намджун смотрел на его рот во время разговора. Наверное, из-за Енну он впоследствии стал запоминать людей по их зубам, дикции и подбородку. — Юнги тоже напуган своим отцом, — она как-то неоднозначно хмыкает в трубку, пока Намджун, придерживая телефон, начинает молча одеваться, — выглядит уставшим из-за работы, измотанным из-за отца, но в целом справляется неплохо для человека, который скоро станет главным в семье. Технически Мин Юнги давно главный в своей семье, но официальное место все еще занимал отец. Намджун старается не думать о собственном отце и о собственном положении в семье на данный момент, потому что от семьи остались одни огрызки — он и мать. — Позвони мне, если ситуация изменится, ладно? — Хорошо, — вздыхает она. Она еще немного расспрашивает его о работе. Они говорят до тех пор, пока Намджун, лежа в своей постели, не начинает путать слова. Иногда, чтобы говорить на корейском, ему нужна сосредоточенность. С усталой руки от нее не остается и следа. Когда бог поднялся на сцену, он алкал крови своих сыновей. Библейский посыл, который Намджун не уважает. Родившийся во грехе, должен избегать искушения, дабы не попасть в чистилище. Намджун никогда не понимал этого. В детстве все их семьи ходили в церковь, слушали хор, смотрели на органиста. Ему в лицо пихают икону, говорят, мол, целуй распятье, а он сидит и не понимает, по какой причине ему следует приложиться к ногам этого растянутого по свету мужчины. Они все его обесценили, используя образ в качестве ключевого оправдания каких-то неподобающих закону божьему действий. Они в грош его не ставят. Тогда как Намджун может уважать его, как может целовать ему ноги? Но когда этот голодный и жадный бог потребует его крови, он не станет противиться. В его сопротивлении будет столько же смысла, сколько в боге, которого он не принимает. Намджун бросает ручку на стол, когда перед глазами мимолетом проносится детская картинка: почти мерклая, уже не такая живая, но до сих пор местами цепляющая. Чон Хосок, одиннадцать лет, черные волосы, глупая улыбка и совершенно никакого уважения. Пока никто и мизинцем не пошевелил в минуты духовного воспарения, Хосок залез на колонну и помочился в кропильницу. Намджун наблюдал за ним. Он всегда это делал, потому что характер Хосока вызывал в нем детское потрясение. Хосок был слишком смышленым и слишком активным, слишком порывистым и импульсивным в действиях. Хосоку ткни пальцем, он шел и делал. Намджун не принимал это за черепковую монетку, которой в детстве дети платят за глупость. Он думал, что Хосоку просто хватает сил и уверенности, чтобы пойти и сделать что-либо. Чон Хосок всегда осознавал габариты своих сил и масштабы уверенности. Ему доставало и того, и другого, чтобы возбудить в себе грех, а позже вкушать сладость скрепленного с ним союза. Намджуна перевезли, когда Чонгуку было одиннадцать. Тэхену было двенадцать, Чимину исполнилось тринадцать. Хосоку было четырнадцать. Юнги было пятнадцать. Сокджину было шестнадцать. Глупо вспоминать о них сейчас, потому что сразу появляется желание узнать, какими они стали. Это желание, к счастью, кратковременно, но вдруг они живут лучше, чем он. Вдруг они стали куда более успешными по сравнению с ним. Вдруг их матери были не так напуганы расстрелом, как мать Намджуна. Как-то мама сказала, что Хвана, мама Сокджина, несколько лет после убийства мужа провела на кладбище, почти слетев с катушек. Но Сокджин всегда был копией своего отца: сообразительный, сосредоточенный, настойчивый. Сокджин должен был следующим главой семей, но все пошло не по сценарию отцов. Вмешался бог, который пришел брать жертву за плоды на их праздничном столе. Как-то мама сказала, Сокджина давно нет в Корее, но иногда он возвращается в Ильсан. Чтобы сходить к отцу и чтобы навестить остальных. Намджун понимает, что все эти воспоминания не имеют смысла. Ему не следует думать о том, что все могло развернуться иначе, потому что все уже случилось. Его место, его права — все это было стерто чужими руками в один день. Вероятно, отцы остальных были более цепкими и хитровыделанными, чем отец Намджуна. Или его мать была более сумасшедшей из-за паники и не дала взять то, что принадлежит ему. Он тот, чем является. Он имеет то, что имеет. Он продолжает сидеть с ручкой над текстом, который приводит в порядок за половину редакторской цены в журнале новых направлений, до самого вечера. Его посещают пустые мысли и бесхозные идеи, и он не отворачивается от них. Он позволяет им проникнуть в голову и раствориться там, как таблетке. Таблетка приносит усталость, истощение и нежелание работать этой ночью. Но он собирается, в восемь садится в такси и едет в клуб. Там он переодевается, берет поднос и запоминает, каких вин не хватает. Он советует девушкам более дешевое шампанское, он советует мужчине ром с колой, он советует себе пустить пулю в лоб. Намджун может взять пистолет в руку, приставить к своей голове дуло и нажать на курок. Но это не значит, что магазин будет полон. Потому что магазин будет пуст, а Намджун будет жив. Ведь на самом деле он не хочет умирать, иначе бы давно сделал что-нибудь с собой. Просто, вероятно, этот мрак в голове может отвлечь его от прочих бедствий. Он возвращается домой после пяти утра. Его глаза болят и чешутся, в левом ухе звон, отдающий в висок. Его подташнивает. Чертовы ноги еле несут в комнату. Он валится на кровать, опускает веки и ничего не происходит. Он устал, его тело вымотано, но мозг еще продолжает функционировать. Он чувствует себя чьей-то напечатанной историей, строки которой сначала передавили пальцами, а после переписали вручную. Он — пародия истории, снятой с другой пародии на чью-то классическую мысль. Пересказ анонса. Краткий синопсис, который, сука, изначально является кратким. Он как два гига, которые кто-то заархивировал. Намджун думает о том, как тянет на голову пакет. Его легкие, должно быть, будут гореть. Он не знает, он не читал об этом. Сколькими способами вообще можно от себя избавиться? Их действительно так много? И какой идиот вообще разработал такое их множество, кто стал настолько избирательным, что не захотел кончать с собой как все? Он не хочет шевелиться, поэтому не идет в душ. Но ему нужно немного воды, чтобы принять снотворное. Может, его нервы шалят, поэтому он и не спит? Может, он неудачлив настолько, что ненависть к себе разъела желание выжить, но инстинкты и какие-то запасные генераторы выпахивают последнее? Вода прохладная. И все. Это буквально все, что он чувствует прямо сейчас. На самом деле она по температуре чуть прохладнее мочи, но на вкус как хлорка. И волосы в водостоке. Намджун блюет прямо в раковину на кухне. Его глаза слезятся, нос и глотка горят. Его выташнивает водой, таблеткой и желчью. Отвратительный привкус во рту, но теперь вода сладкая. Он пьет, сует пальцы в рот, чтобы пощекотать небный язычок. Его снова тошнит. Он блюет до тех пор, пока поток желчи не становится бледно-желтым. Это язва и, вероятно, его схватит спазм. А может, ему просто нужно заняться собой и хорошенько поесть. Как-то они с Чонгуком поспорили. Намджун проиграл. Намджуну пришлось пить собственную мочу. Это был всего глоток, но тот привкус он точно запомнил. Вкус, консистенция, температура. С тех пор травма и никакого теплого пива. Он просыпается на следующий день без двадцати три часа дня. Во рту сухо и мерзко, затекла рука и ноет бедро. Он открывает глаза — вокруг туманная поволока. Мозгом он понимает, что тумана в его комнате нет, но он есть в его уставших глазах. Ему нужны глазные капли, теплый душ и что-нибудь перекусить. Ему удается съесть совсем немного. Он чувствует, когда нужно остановиться, потому что его начинает мутить. Он открывает окно и смотрит на деревья этажами ниже: сухо, но ветрено. Придется одеться потеплее, потому что на кладбище всегда слишком холодно. Он идет к Флоренции днем, чтобы вернуться не поздно. Он может не бояться темноты, но сквозной ветер в ушах его напрягает. Он вызывает раздражение, когда Намджун садится у ее могилы. Что бы он сейчас ни сказал, Флоренция не осудит его, потому что не сможет ему ответить. Но он все равно подбирает слова, когда говорит с ней. Она выцветает в его памяти, теряет четкость некогда ясного образа. Она — всего лишь отголосок его обреченного на неудачи начала. На могильной плите даты через тире, ее тусклое фото с ненавязчивой молодой улыбкой и имя. Флоренция Кернере. Француженка американского происхождения. Доморощенная уверенность, несвойственная стойкость. Теплый женский взгляд, сухие руки рабочего человека. Она не была материнским совершенством. Но Намджун даже не знает, какие сейчас на ощупь руки его родной матери. Он давно ни с кем не связан семейными узами. Родитель из него, как он думает сам, будет самым поганым из всех. — Я представляю, как пишу для тебя, чтобы было легче говорить все вот так, — он смотрит в землю и часто моргает, — но я даже не могу начать, если честно. С чего я должен начать, Флоренция? С того, как устал, или с того, что не могу прекратить так уставать? Наверное, я бессознательно пытаюсь наказать себя за что-то. Какой мелкий проступок среди прочих минувших лет. Где я провинился? Он смотрит на уголки ее больших и выразительных глаз. Она всегда завивала черные густые ресницы щипчиками. Намджун всегда следил за ней из-за угла, когда она посвящала себя сборам в рабочие будни. Было в этом нечто завораживающее. Он не смотрел на нее как на женщину в интимном плане. Она не была предметом его мастурбации. Он смотрел на нее как на кошку, которой бы с удовольствием заглянул в рот. Она была притягательной, своенравной, была аккуратной и отличалась острым умом. Наверное, если бы бог был женщиной, он вполне мог бы быть Флоренцией Кернере. — Ты никогда не была духом всеотрицания, Флоренция, но твой темперамент, — Намджун по-доброму усмехается, — мне было сложно спорить с тобой. Даже сейчас мне кажется, что если скажу что-то не так, ты дашь мне подзатыльник. Он перебирает землю кончиками пальцев. У Флоренции был тяжелая рука, и, наверное, поэтому мужчины уходили от нее. Они просто не смогли пережить тот факт, что такая женщина, как она, оказалась куда сильнее. Даже Намджун ушел от нее, став частью чего-то трусливого и отверженного. — Почему мама ни разу не попросила меня вернуться домой? Я не был плохим сыном. Я уехал, как она того хотела. И я остался здесь, я выживаю здесь, понимаешь? Но она ни разу не звала меня домой. Может, и дома уже нет? А может, просто некуда меня звать, — он сутулится, сгибается, подтягивая конечности ближе, — а может, я просто никто, чтобы звать меня в свой дом. Он соврет, если скажет, что не думал об этом. Мама действительно не звала его в Ильсан. Но он не хочет верить, что она не догадывается, как ему приходится сложно временами. Она может игнорировать тревогу за сына. Она также может не чувствовать ее, потому что они давно не вместе. — Я в ссылке. И сути своего наказания не знаю. Это как-то даже нечестно, знаешь. Я достаточно взрослый, чтобы знать причину, по которой от меня решили избавиться. Будто я расплачиваюсь за все, что сделал мой отец и остальные грифы. Гребаные падальщики. Они испоганили мою жизнь. Но испоганили ли они жизнь остальных? — Отец хрен знает где. Мама звонит и спрашивает, поел ли я, но не хочет накормить лично. Ты вообще мертва. Когда этот мерзкий ветер пробирается к коже, Намджун вжимает голову в плечи и тихо извиняется за эмоциональную грубость. — Что мне делать, а? Что бы ты мне сказала? Я даже не знаю. «Сосредоточься, Намджун» или, может, «вмешайся в ситуацию, Намджун, перестань смотреть со стороны»? Я кажусь тебе незаинтересованным в жизни прямо сейчас? — он вздергивает голову и смотрит в небо — сухое и серое. Его отец в свое время удачно перебрался в Ильсан и познакомился с будущей матерью своего ребенка. Потом его отец вовремя познакомился с Ким Сою. Сою взял его под крыло, принял даже слишком близко, но за выслуженный срок. Отец получал достаточно денег для человека, который должен был следить за поступлением предпринимателей в Ильсан. Кто бы не приезжал, чтобы открыть свое дело, все эти люди проходили через руки его отца. Грифов не притесняли, не двигали. Дела они вели честно. Отдавали и принимали, следуя тем законам, что введены были еще их предшественниками. Но Сою в итоге помешал кому-то. И на глазах у всех приближенных — в день его последнего, тридцать девятого, рождения — его застрелили. Оставшиеся шесть отцов не бросились защищать своих детей. Они бросились защищать Сокджина. Высокий мальчишка, блестящие глаза и милое лицо. Сою был красивым, Сокджин унаследовал это. Отца с пулей в глотке. Все не стали разбегаться, матери просто растащили остальных по местам, где можно укрыться, пока ситуация не прояснится. Никто не наводил панику. Пока через несколько недель отца Чонгука не нашли утопленным в бочке с джином, который изготавливал и поставлял отец Пак Чимина. Намджун был в Бостоне еще до убийства отца Чонгука. Намджуна убрали в сторону сразу же. И пока он был в самолете, мысль о том, что он должен был стоять у плеча Сокджина, его не покидала. Если Инсо был рукой Сою, то Намджун должен был стать рукой Сокджина. Но Намджун в Бостоне спустя столько лет. Сидит у могилы женщины, что приютила, откормила и выпустила в мир. Не мать, но ангел, целующий его в макушку перед сном. С Флоренцией пусть и было непросто, но точно было лучше, чем сейчас. — Если бы ты сейчас была жива, я бы мог быть рядом? Может, они бы уехали куда-нибудь отсюда? Может, Намджун бы спал и питался намного лучше. Его второй паспорт, он годен. Намджун сделал его два года назад, но в один из последних моментов — прямо с паспортом на руках — он решил, что не может уехать, потому что, вероятно, физически он еще не готов к этому. Вероятно, в любом другом месте у него не будет тех возможностей, какие есть здесь. Все это послевременные отговорки, потому что здесь остается Флоренция. И Флоренция отвечает отвратительным ветром и тишиной. Когда он возвращается домой, с коридора тянет сигаретным дымом. Он ненавидит это. Джек и его Элли со сраного поля, в котором нет маков. Они курят в комнате, вонь по всему дому. Джек и его сигареты, Элли и ее волосы. Намджун считает до ста, пока заходит в ванную. Смотрит в водосток. Чертова Элли и ее волосы. — Эй, — кричит он. — Эй, Джун, давно пришел? — в коридор выходит Джек: его волосы взлохмачены, глаза красные, от него несет потом и ментоловым дезодорантом. — Отойди, — Намджун просто двигает эту очеловеченную утварь в сторону, чтобы пройти в чужую комнату. Она красит ногти на ногах. Сидит в своих серых шортах, с длиннющими ногами. И красит ногти. Она отрывается от рассматривания слоев лака, когда Намджун садится слишком близко и слишком резко. — Послушай, кошечка, я очень устал, — Намджун выглядит нервным, его лицевые мышцы сокращаются, выдавая что-то неоднозначное, — я похож на парня, который будет убирать за тобой? Или я похож на человека, который станет вытирать твои слюни, пока ты занимаешься чем-то вот таким невсратым? Телефон в кармане его толстовки начинает вибрировать. — Ты чего, перегрелся, что ли? — спрашивает Элли. — Я сейчас возьму кухонные ножницы, ну, знаешь, те, которыми обычно курицу разделываю, и перегрею тебя нахрен. — Джун, не надо грубить, ну, — мямлит Джек. — Ты, — Намджун поворачивается к нему и укоризненно тычет пальцем, — прикрой свою отлизалку и дай разнарядку даме. — Чего? — Пусть приведет гребаную ванную в порядок после себя. Каждый ебаный раз я возвращаюсь и вижу ее волосы. Повсюду. Намджун поднимает ногу: на стопе, обтянутой носком, клок бронзовых волос. Он тянется за телефоном в карман. — И если она не сделает это прямо сейчас, я разделаю ее вот тут, на твоей постели. И когда тебя прикроют, я скину тебе всю наркоту, что у меня есть, соплежуй. У него нет наркоты. У него нет денег, чтобы приобрести наркотики. В целях пущей экономии Намджун когда-то бросил курить. — Да, мам, — выходит резковато и грубовато, Намджун выдыхает через нос. — Плохой день? — спрашивает она. — Плохая жизнь. — Не говори так. — А как мне еще сказать, мам? Я здесь. Я живу с дерьмом и его лупоглазой подружкой. Я не был дома с гребаных четырнадцати лет. Не говори мне, как я должен отвечать тебе, потому что ты не здесь и не со мной, чтобы что-то решать, ясно? — он произносит все словно на одном дыхании, и теперь его выдох быстрый и рваный. — Енну умер, — говорит она как-то тускло, будто это рядовой факт — вроде потенциально ежедневного наличия солнца. Намджун закрывает дверь в свою комнату и опускается на край кровати: — Я должен приехать, мам. — На похороны? — Да. Я не был на похоронах отца Чонгука. — Ты не был, когда отца Хосока забирала полиция. — Почему я до сих в этом сраном Бостоне, мам? — тихо говорит он, и в его голосе что-то от тоскливой хрипотцы. — Потому что я переусердствовала, Намджун. Она правда хотела просто защитить его. Хотела уберечь, спрятать, укрыть от последствий поступков, которые ее ребенок не совершал. Но возвращать его на родные территории отчего-то не стала. Что-то помешало. Либо она знала, что это не конец, либо она рассчитывала на лучший вариант жизни для него. Либо она все еще смотрела на детей, на семьи, что когда-то были в союзе, и думала о том, что Ильсан никогда не будет безопасным для ее ребенка. Намджун покупает билет и собирает только то, что может понадобиться в первую очередь. Ограничивается ручной кладью. Ему не хочется ничего брать отсюда, чтобы привезти туда, в чистое место. Он не хочет, чтобы все это его безнадежное дерьмо испортило город, в котором он столько не был. После перелета его шея ноет, глаза слипаются. Он думает как-то вяло и заторможено. Он представляет постель, что мягче его бостонской. Представляет порядок и отсутствие волос Элли, и это отчасти согревает его душу и стимулирует понимать корейский, на котором люди вокруг говорят слишком быстро. У какой-то девушки он спрашивает, как можно добраться до Ильсана: около часа отсюда до Сеула в целом, а там на поезд; у какого-то парня он спрашивает, какая именно ветка метро ему нужна. Черт, до ильсанского пригорода на северо-западе гоняет метро. И обоих Намджун просил говорить медленно. Английские транскрипции корейского просто ужасны, и ему приходится приложить усилия, чтобы не потеряться на каком-нибудь юге в Сусо. — Мама? — она поднимает трубку не сразу. — Где ты? — Я почти добрался, но, — он изворачивается, чтобы заглянуть в кошелек, — я не уверен, что мне хватит денег. Кажется, нужно было поменять все, но… — Сможешь уехать на такси? — Да. Думаю, да. Он садится в машину, пихает водителю в лицо свой телефон и минутой позже извиняется за возможную резкость и неуважение по неосмотрительности. Они едут в тишине, под какую-то ненавязчивую музыку. В машине пахнет апельсиновой жвачкой и кожей салона. Намджун смотрит в окно и почти засыпает, расслабившись. — Господин, — зовет водитель. Намджун хмурится, но раскрывает глаза и видит, как мужчина рассматривает его в зеркале заднего вида. Обычный мужчина, потянет на лет сорок. Подтянутый и без залысин. — Что-то не так? Водитель как-то странно ухмыляется, но эта ухмылка не похожа на что-то злое и едкое. — Господин, как ваш отец? — Простите? — У Инсо похожая родинка, — мужчина указывает на какую-то точку на своем лице, но Намджуну не видно, — под губой, чуть ниже. У сына Ханэ такая же, правда? Я видел его несколько раз, но мельком. — Спросите у Ханэ, это его сын, а не мой. Я давно его не видел, — отвечает Намджун. Родинки Чонгука и Намджуна действительно похожи. Как родинки Юнги и Тэхена. Или Чимина и Чонгука. Между ними всегда это было на самом деле. Но родинка Чон Ханэ была немного другой, а у Инсо родинка была почти незаметной. Намджун не видел своего отца много лет. Они не общаются, он действительно не в курсе, как здоровье его отца. Наверное, он даже не посчитает нужным узнать об этом, пока он не поймет, что пришло время собираться на новые похороны. Они пересекают несколько районов, чтобы в итоге остановиться у морского пляжа. Намджун отдает столько, сколько осталось, и говорит, что если водитель подождет минуту, он рассчитается с ним совсем. — Господин, — качает головой мужчина, — не надо. Вам — не надо. Намджун вытаскивает свой чемодан из багажника, цепляет вторую лямку рюкзака на плечо поудобнее. — Откуда вы знаете моего отца? — О, — мужчина закрывает багажник и зачем-то пристально смотрит Намджуну в глаза, — вы не помните. Конечно, не помните, вы были совсем ребенком. — Простите, если… — Нет-нет, все в порядке, — он сует руки в карманы выцветших брюк, — Ким Инсо помог мне с похоронами моего сына. Намджуну действительно хочется дать ему чуть больше денег, наверное, несмотря на то, что мужчина выглядит незаинтересованным в них. Намджун стопорится. Наверное, ему стоит сказать что-то в знак сожаления. — Но Сэун, — кланяется мужчина, — вы можете обратиться ко мне, если вам понадобится помощь. — Я думаю, что не смогу вас найти, — Намджун неловко улыбается. — Ваши люди найдут. Намджун протягивает ему руку, и Сэун пожимает ее с каким-то глубоким и проникновенным взглядом. Инсо, может, и господин, но Намджун — не он. Она стоит у самого моря, когда Намджун, широко шагая, перехватывает чемодан и смотрит в песок под ногами. Она в сером кардигане, ее волосы едва достают до плеч, очки у кончика носа. Он останавливается напротив матери и просто чего-то ждет. Эта их тишина, подхваченная ветром, кажется Намджуну более долгой, чем все его попытки добраться сюда. Она кладет свою теплую ладонь на его щеку. У нее глаза темные в обрамлении черных ресниц. Аккуратные брови. Она вся аккуратная, но не тонкая. И эти очки. Намджуну нравится. Она выглядит зрелой. Не такой, какой Намджун помнит ее с похорон Флоренции. Наверное, Намджун и сам не выглядит как тогда. Она как-то неуверенно подходит к нему, приподнимается на носочках, чтобы соприкоснуться лбами. Намджун отпускает ручку чемодана, чтобы обнять ее за талию, поддержать в попытке возвращения былой материнской близости с сыном. Намджун сейчас слаб душой, чтобы найти в себе силы воскресить обиду и, подпитавшись ею, оградиться от тепла матери. Она целует его в кончик носа, целует в щеку и в шею, потом крепко обнимает. Намджун обнимает слишком крепко и сильно, почти отрывает ее от земли. От нее пахнет чем-то сладким, домашним и чем-то цитрусовым — не острым, ненавязчивым. — Сильно устал? — спрашивает мама в плечо. Намджун вздыхает и смотрит в волны под заходящим солнцем: — Да. Она пытается отстраниться, но он прижимает только крепче. Говорит: — Нет, подожди. Еще не все. Его лицо едва-едва горит, чувств многовато, а сил — нет. Ему чуть-чуть для полной расслабленности надо. Совсем каплю, чтобы выдохнуть спокойнее. Он благодарен ей за то, что она не особо его расспрашивает. Потому что здесь он хочет быть другим. Хочет не быть Намом, не быть Джуном, черт. Он тот, кем родился. Его имя не нужно сокращать на какой-то ленивый манер. Ему нахрен это не нужно. И когда она невзначай гладит Намджуна по голове, она называет его именем, данным при рождении. Без всяких сраных сокращений, которые действуют ему на нервы. — Это официальная часть, — говорит она, — поэтому не забывай, кто из них старше тебя. Если Сокджин, то хен. Если Юнги, то хен. Если Хосок, то хен. Понимаешь? — Да, я… тоже хен для остальных, кто младше. — Если они поклонятся тебе, ты примешь это. — Но они не сделают так. — Почему? Намджун как-то поникше усмехается: она сама сказала «если», а не «когда». — Я должен поклониться им? — Да. И когда гроб будут опускать — тоже. Да, они кланяются умершим отцам в девяносто градусов. Они кланяются до тех пор, пока гроб не будет опущен окончательно. Таким образом они желают долгих дней почета мертвым королям. Так бы сказали в вонючем Бостоне. — Ты должен стоять возле Сокджина, — говорит она, перебирая песок. — Это неправильно. — Нет, Намджун. Это правильно. Инсо по главную руку Сою. Не забывай. — Я почти забыл их, приехал на похороны, на которые, вероятно, не должен был приезжать. Поэтому нет, это неправильно. Они должны отнестись так, как, по их мнению будет, правильно. Какое всем дело до правил? — Боже, — вздыхает она, — не говори такого при них. — Я буду только на этой части. И я уеду, если ты хочешь, после. Намджун поднимает чемодан над песком и бездумно идет вперед. — Намджун! — кричит она. Он оборачивается, когда она говорит, что ему некуда уезжать, ведь он уже дома. Когда мама накрывает стол, сидит рядом, ест вместе с ним, он снова съедает совсем немного. Его подташнивает весь вечер. Ближе к ночи он выпивает стакан теплой воды и сует пальцы в рот. Намджун не сможет уснуть. Подремать — возможно, но о нормальном сне он, кажется, уже и не думает. Мама говорит, чтобы он не засиживался долго, а Намджун просто переключает каналы на плазме в гостиной, распластавшись на диване. Он не заглянул толком в свою комнату: только забросил вещи, вытащив то, во что можно будет переодеться в душе. Вода теплая, но он все еще смотрит в водосток — чистая душевая кабина. В целом чистая ванная, одна зубная щетка и полупустой тюбик пасты в бежевом бокале на раковине; под раковиной небольшой шкафчик, где стоят какие-то мази, коробка с таблетками и вазочка с лаками. Она обжила здесь все сама, но Намджун не чувствует дискомфорта. Это легкий укол в самолюбие, но практически незаметный. Такое можно перетерпеть. Потому что в доме ее приятный запах. На кухне пахнет едой и зеленым чаем, который она пьет с медом перед сном. Намджун пьет тоже, однако это его не успокаивает. Он действительно просто дремлет на диване. То проваливается в сон, то вздрагивает, просыпаясь. Но в какие-то особенные минуты гул телевизора превращается в теплый поток белого шума в его ушах, прогретое тело расслабляется будто обезболенное. Он чувствует слабость в конечностях, когда за окном уже светлеет. Не желая отпускать момент, Намджун куда-то проваливается, роняя пульт. Мама будит его ближе к одиннадцати. Будит осторожно, словно он может наброситься на нее, если она сильно его растревожит. Ее волосы собраны в хвост, от нее пахнет орехами и лосьоном с розовым маслом. Намджун помнит этот запах. В детстве Чимин позволял ему обдирать розы своей мамы, чтобы Намджун мог принести лепестки домой. Мама переталкивала их в масле и обрабатывала кожу у ногтей. Она как-то странно улыбается и смотрит на него, когда Намджун, немного светясь глазами, валится головой ей на колени. — Нужно поесть и собираться, — говорит она тихо, перебирая его волосы, как тот песок на пляже — неторопливо и отчего-то заботливо. — Я знаю. Я не хочу есть. Когда мама приносит его черный костюм, он долго его разглядывает — долго для вещи, которую надеется примерить единожды. На ощупь мягкое, простое. Наверное, скорбь человека, который связан с ней только косвенно, ощущается при физическом контакте именно так. Но когда он одевается и приходит к ней в спальню, мама смотрит на колпачок помады. Смотрит и наверняка думает, уместна ли она. А потом она поднимает глаза, встает с постели и замирает на секунду, чтобы оглядеть его с ног до головы. Она говорит, ей жаль, что она видит своего сына в костюме при таких обстоятельствах. Намджун говорит, обстоятельства — дерьмо, и в костюме ему совсем неудобно, хоть тот и по размеру да сидит как родной. Губы она так и не красит. У ворот дома темная машина, но человек в ней не похож на водителя: не та одежда и выправка. Намджун спрашивает, чья это машина, но его мать отмахивается. Сегодня сыро, вязко и немного туманно. В машине тепло, и Намджуну немного хочется спать. Он прикрывает глаза, сползая по сиденью, но не успевает даже задремать, когда мама зовет его. — Не забудь, Намджун, — говорит она тихо, когда они выходят. Он видит достаточно людей для похорон человека, который давно отошел от дел. Глубокое почтение, испытываемое к кому-либо, — это чувство, которое тяжело поддерживать, Намджун понимает это. Енну мог не быть лучшим мужем и не быть лучшим отцом, но его ребенок стоит у могильной ямы. Земля сырая, но хоронят его по обычаям, пусть и в такой грязи. Намджун рассматривает ряды взрослых, зрелых — людей, что возраста Енну. И видит семерых других. Молодые, мрачные, затемненные. Он смотрит в землю, пока мама, взяв его под руку, пытается шагнуть вперед. — Подожди, — говорит он, отдаляясь. Они в стороне, у машин тех, кто сюда прибыл. И у него есть шанс уйти. Если не уходить, то остаться здесь, потому что там достаточно людей, что могут выказать почтение в последний раз. Намджун поклонится не только Енну, но и его сыну. Намджуна не было с ними, когда они переживали что-либо, посему имеет ли он право встать там, где ему положено? Технически — да, фактически — нет, точно нет. Он делает шаг назад, когда мать перехватывает его за пальцы. — Я останусь здесь, — говорит Намджун, смотря под ноги. — Нет, ты не останешься. Ты пойдешь туда, Намджун. Ты пойдешь. Не веди себя, как ребенок. Намджун слышит собачий лай и поднимает голову: парень, что Намджуну по плечо, держит за поводок холеного добермана, тянет его на себя, а затем наклоняется, и пес, успокоившись, садится смирно. Этот парень только губами похож на того маленького Чимина, которого Намджун помнит по блеску в глазах, широкой улыбке и мягким щекам. Он всматривается в него, в его руку на чужом плече. Юнги выглядит пустым и поникшим, но в целом его вид здоровый, пусть и усталый. Девушка, что ростом с Чимина, кладет руку на щеку Юнги, поглаживает секундой, пока похожий на нее парень не щелкает ее по плечу. Она поворачивается в сторону, бродит взглядом по людям, пока не замечает маму Намджуна. И его самого. Она поворачивается к остальным, и, черт, они все смотрят на него. Все. Без желания сдвинуться с места, без неуместной радости от хоть какой-нибудь встречи. Он помнит Давон восемнадцатилетней. Ее спина всегда была прямой. Она, невысокая, но статная, постоянно напоминала им всем о том, что стоит делать, а от каких действий лучше отказаться. Давон была готова высечь Хосока за тот случай в церкви. Эта Давон совсем не изменилась. Десяток лишних лет ей к лицу, все та же принцесса всех их отцов. Единственная девочка в их союзной семье, которую готовили если не как казначея, то как вездесущую ведьму, что опиралась на извечное обилие всевозможных правил. Но Чон Давон никогда не была ведьмой. Сейчас, в этом трауре, она все еще похожа на алмаз, затерявшийся среди угля. И те шестеро вспыхнут, если Намджун к ним подойдет, он уверен. Давон без паузы на то, чтобы сказать остальным что-либо, просто отходит в сторону, распрямляет плечи, вытягивая позвоночник в струну. Намджун чувствует резь под пупком, когда понимает, что она идет к нему. Она старше, она нуна, Намджун должен поклониться ей. Мать сжимает его руку, когда чувствует, как все его тело напрягается. Он ощущает свой затылок влажным: ему хочется снова вжать голову в плечи, стоит ветру обдать его прохладой со стороны. — Давон, — мама подается вперед и, приобняв, целует ее в щеку. Давон смотрит ему в глаза, она явно чего-то ждет. Намджун не может, наверное, так же поцеловать ее в щеку, это может быть растолковано неверным образом. — Намджун, — тихо зовет Давон. Намджун моргает, глубоко вздыхает, сцепляя руки перед собой. Когда он кланяется, мать говорит, что он не должен. Намджун, не распрямляясь, отвечает, что он должен поклониться тем взрослым мужчинам, но почему он не должен поклониться этой взрослой женщине. — Потому что я женщина, — говорит Давон — все такой же тихий, ровный и совсем спокойный голос. — Я помню умную женщину, которая как-то всыпала мне крапивой за то, что я сбежал на пляж один, — говорит Намджун робко, чувствуя ее руку на свое плече — он выпрямляется и находит в себе силы смотреть ей в глаза уверенно. Давон все еще держит его за плечо, когда объясняет, где должна быть его мать, а где — он сам. Он провожает маму взглядом практически жалобным, она только губами говорит, чтобы он ничего не забыл. Но она не говорит, что все будет в порядке. Они все еще смотрят на него, смотрят так, будто здесь его никто не ждал: хмуро и настороженно. Намджун втайне от себя и других просит Давон не отпускать его. Будто он под ее защитой, под ее покровительством. Если это официальная церемония, они с почтением отнесутся и к ее возрасту. Намджун смотрит на Юнги. Невысокий, такой же тонкий, как тогда. С почти незаметным серебром в волосах, но его висок слева посеребрен больше всего. Отец чертовски сильно напугал. Или напугала участь отца. Или пугает кладбище. Ему ответит либо Юнги, либо бог, требующий крови. Намджун моргает, глубоко вздыхает, сцепляя руки перед собой. Давон отпускает его плечо. — Хен, — говорит Намджун, кланяясь. Хосок и Сокджин хмурятся, но взгляд Сокджина выглядит куда мягче, когда Намджун кланяется лично ему. Хосок смотрит с неверием — тяжелым и густым, когда Намджун кланяется ему. У Юнги дождливые глаза, но пустынные капилляры, вздувшиеся и покрасневшие. Юнги смотрит укоризненно, но не спрашивает, где Намджун был все это время. Он не говорит ему ни слова, отворачиваясь, чтобы занять свое место у ямы. — Хен, — кланяется парень. Намджун не сразу понимает, что этот парень младше. Родинка под губой и влажный взгляд выдает ребенка, который в детстве рвал все кроссовки, пока убегал от тех, кто не знал, чей он сын. Ханэ, должно быть, воспитал его слишком терпимым когда-то. Чимин кланяется, не отпуская поводок и не опуская взгляд с намджуновых глаз. Прямой, упертый, но где-то в глубине, думает Намджун, он должен был сохранить то мягкодушие, присущее его матери. Минхи всегда был хитрым, та же хитрость в нагловатом взгляде его сына. Тэхена Намджун узнает только по смуглой коже и форме уютного рта. Тэхен кланяется с рукой у ребер слева. Намджун хочет вздохнуть, но воздух спертый, прохладный, хоть и мокроватый. — Намджун, — зовет Сокджин. Намджун смотрит на него, едва держа рот закрытым. Взрослый Сокджин еще больше похож на Сою. Похож голосом, и это немного пугает. Голос, давящий на затылок, чтобы пуще гнулись. Намджун только замечает, как все они становятся по своим местам. И не понимает, где они позволяют ему стоять. — Намджун, — снова зовет Сокджин. Намджун похож на щенка. Пес Чимина провожает его, принюхиваясь: когда он следит мордой за Намджуном, Чимин дергает за крепкий кожаный поводок. Инсо относился к Сою с особой любовью. С такой относятся к братьям, к членам семьи, с которыми связаны кровью. Инсо думал, его благодарности достаточно для того, чтобы принять Сою близко к сердцу. Их отцы сделали аналогичное. Поэтому во время убийства отцы бросились не к своим детям, а к сыну Сою: они попытались спасти то, что было дорого их брату. Намджун не знает, хватит ли детям когда-то важных отцов сил и прощения на то, чтобы принять его как подобает. Сокджин ставит его по левую сторону от себя. Юнги стоит по правую. Рядом с ним Давон, у ее плеча — Хосок. Она имеет право стоять среди мужчин, сейчас ее никто не упрекнет — не то время для этого. Чимин держит пса. Тэхен кончиками пальцев рядом чешет его за ухом. Чонгук смотрит на закрытый гроб стеклянными глазами. Намджун чувствует себя последним домом в степи. Он у всех на глазах — беспризорный, лишний, сбежавший не по собственной воле — и не в безопасности. Все знают, что сына Инсо здесь давно нет так же, как и самого Инсо. Это отбирает у Намджуна право доказать свою несхожесть с отцом. Его всегда будут ровнять с ним, его нравом и его поступками. Они все чертовы дети своих отцов. Намджун волнуется. Обилие смешавшихся в ветре парфюмов вызывает в нем легкую тошноту. Он рассчитывает на то, что его не вырвет в момент, когда кто-то и что-то читает у гроба. Он не должен оставить свои кишки на чужой могиле. Это отвратительно. Его точно закопают где-нибудь рядом. Юнги выходит вперед, чтобы опуститься к земле. Он так и сидит, пока остальные кланяются опускающемуся в яму гробу. Все, чего добился его отец. Ямы и людей, демонстрирующих смутное уважение посмертно. Он не хочет умирать так же. — Лето было теплым, но огонь был теплее, — тихо говорит Юнги, — мы чудом не опалили крылья. Говорят, если синица идет по пути журавля, она ломает ноги. Говорят, журавли — это ублюдки с золотой ложкой в пасти, а синицы — отбросы. Намджун помнит, отцы были настоящими «грифами». Но их дети, они больше, чем просто далеки от всего этого, кажется. Маленькие синички, которых старались пихнуть на путь, который им всем не принадлежит. Эта глупая фраза. Они произносили ее каждый раз, когда избегали опасности. Отец Юнги ее не избежал, и сын просто констатирует его смерть собственным языком. Намджун только успевает отдать свой пиджак матери, когда Сокджин забирает его в свою машину. В ресторан они едут молча. Сокджин смотрит в окно, прислонившись к холодному стеклу — не светский жест. Намджун, неуверенно сдвинувшись в угол, прибился к двери, готовый, наверное, выйти на ходу. Водитель в машине Сокджина действительно похож на водителя: черный воротничок, пиджак без ворса и бесстрастный взгляд исполняющего свои обязанности. Намджун исполняет обязанности Инсо только номинально. Он — мизинец руки сына Сою, не более. Смутное позиционировании, ошибка во взгляде, и его снова начинает подташнивать. Шестеро рослых парней, Давон и пес — слишком большой и давящий коэффициент неприязни к Намджуну. Подкоркой он чувствует, как ему не рады. Чувствует и понимает, что здесь он сидеть не должен. Отдаленно ему хочется либо к матери, либо домой, но все, что он делает на самом деле, — это расстегивает пуговицы на рубашке сверху, чтобы проще было дышать. Намджун смотрит на еду, которой заставлен стол, и его воротит. Пахнет съедобно и дорого, но ему претит сама мысль попробовать что-то в такой день. Он пробует только водку из рюмки, что стоит ровно напротив него. Чимин опускает свою тарелку с мясом псу. — Молодой человек, — наклоняется к Чимину официант. Чимину разрешили появиться здесь с псом, но на публичную кормежку уговора, видимо, не было. Чимин вздыхает, смотрит на официанта как на слабоумного, предложившего ему сахар на ладони. Чимин смотрит на Юнги, который снова поднимает рюмку. — Да уйди ты уже, — хрипит он, — я достаточно заплатил. — Да, но… — Уважаемый, — говорит Тэхен, поднимаясь: он кладет руку между лопаток официанта и вместе с ним отходит в сторону. — Не стоило приводить пса, — говорит Давон, выпивая. — Ну, судя по остальным, он не особо причиняет людям дискомфорт, верно? — Чимину явно не нравится все это, не нравится притеснение его пса. — Это не вопрос дискомфорта, — говорит Намджун, — это вопрос заведения и правил его посещения. Сокджин качает головой и поднимает свою рюмку. Чимин щелкает пальцами где-то внизу. Намджун только слышит рычание за его спиной. — Не хвастайся, — говорит Давон и смотрит на Чимина так строго, как позволяют то ее мягкие глаза. — Что я должен сказать, чтобы он бросился на меня? — спрашивает Намджун прямо. Как только Чимин действительно собирается сказать это, Сокджин указывает на него, прямо на лицо Чимина. — Рот, — говорит Сокджин. — Хен. — Рот, я сказал. Намджун смотрит на свою рюмку на столе, елозит языком по рту, чувствуя горечь. Он уходит в уборную, не извинившись. Спазм — это что-то вроде того дерьма, которое сворачивает его кишки, вяжет их в узел и тянет, тянет, сука, не прекращает тянуть. Просто иногда это можно стерпеть, а иногда становится слишком больно. Когда спазм схватывает, Намджун просто стоит у раковины и смотрит, как вода уходит в трубы. Он смотрит на эту гребаную воду и по-детски просит ее унести это дерьмо от него подальше. От этой боли внутри начинается боль в голове и нытье в прочих конечностях. Намджун стоит у раковины до тех пор, пока его не начинает выташнивать. Рвет утренним чаем, водкой и желчью. Голодный поток, который из детской неприязни к самому процессу, способен вызвать слезы. Намджун откровенно ненавидит блевать. Потому что после этого он, как правило, чувствует себя еще хуже. Ему нужно либо выйти отсюда, либо позвать мать, чтобы выйти отсюда. Телефон остался в кармане пиджака, он не удосужился переложить его в карман брюк. Его ноги мягкие, с отступившей тошнотой и отгремевшим спазмом ему хочется спать. Он приваливается к стене у пола и вытягивает ноги. Немного жарко, он даже не ополоснул рот. Наверное, он умудрился испачкать рубашку, но здесь в принципе воняет рвотой. Ему нужно некоторое время, чтобы отдохнуть и выйти. И ему действительно чертовски хочется спать сейчас: пол под рукой и задницей холодный, стена под затылком тоже. Все условия для благоприятной отключки. Он засыпает в тишине, успокоив дыхание. — Намджун? — голос слабый и через шум воды, — Намджун, эй. Руки, которые прикасаются к его лицу, мокрые и холодные. Это приятно. Голос ненавязчивый и успокаивающий: он не оказывает давление, не торопит Намджуна открыть глаза поскорее, спасибо, боже. Глаза он так и не открывает, провожает вслепую негромко закрывшуюся дверь. Давон со своим успокаивающим голосом возвращается с кем-то резким и немного раздраженным. — Намджун, посмотри на меня, — говорит Сокджин. — Я устал, — выдавливает из себя Намджун. — Его вырвало, — говорит Давон, дергая Намджуна за рукав. Сокджин шуршит, пока придвигается ближе. Он давит пальцами на намджуновы щеки, и Намджун морщится, раскрывая рот. — Водкой несет и желчью, он вообще ел что-нибудь? — говорит Сокджин: весь нервный, напыщенный, Намджун дергает головой, чтобы тот убрал руку от его лица. — Две рюмки выпил и все. Он же выглядит крепким, его не могло размазать вот так. — Позови Чонгука и позаботься о машине. Намджун сворачивает руки у живота. Спать на полу в туалете, да, Намджун считает это пьяным преимуществом. Просто, вероятно, он не из тех людей, кому в этом городе может быть разрешено подобное. Или, вероятно, Сокджин просто не может позволить ему это именно сейчас, не в день, отданный на прощальную скорбь Юнги. — Что с ним? — у этого голоса хорошие руки, замечает Намджун: его берет под затылок крепкая горячая ладонь. — Помоги донести его до машины, — говорит Сокджин. Поднимают его достаточно резко, чтобы захотеть снова опуститься на пол. Сокджин на ухо просит открыть глаза и прошагать немного, до машины ведь недалеко. Намджун кивает, приоткрывает заспанные глаза — голова немного кружится, но в целом терпимо. — Не думай об этом, — говорит кто-то на выходе из уборной. — Не подумаю, а потом что, так же его хоронить? — возмущается Юнги. Они пили одно и то же. Массовое отравление навело бы шуму, так что нет, никто не отравлен. — Чимин-а, принеси мой телефон, — говорит Сокджин. — Что случилось? — подходит мама. — Не наводим панику, просто уезжаем домой. Мама перед глазами кивает, но все это выглядит смазано. Фотография фотографии с фотографии с фотографией. Замкнутый круг, где Намджуну хочется сблевать и проспаться. В машину он садится практически сам, раскрывает окно и приваливается к двери, чтобы было прохладнее. Его начинает морозить, но поблизости нет того же пиджака. Сокджин рядом говорит с кем-то по телефону. Чонгук впереди нервно стучит ладонью по бедру. Сильный парень вышел. Сытый, открытый и переключающийся. У покойного Ханэ есть повод для гордости. Из машины Намджун выходит сам, но Чонгук и Сокджин все еще пытаюсь поддержать его. Намджуново сердце начинает слишком быстро биться, перед глазами слепящие пятна, воздух становится горячим и плотным. Подошедшей матери перед своим обмороком Намджун не успевает сказать что-то вроде «убери их отсюда», хоть и думал об этом всю дорогу. Он валится телом вперед, и Чонгук ловит его. — Он не такой тяжелый, как я думал, — кряхтит Чонгук. — Он выглядит похудевшим, — Давон приглаживает намджуновы волосы, чтобы те не лезли Чонгуку в нос. Намджун приходит в себя достаточно быстро, чтобы оглядеться и понять, что он находится в спальне матери. На краю постели сидит Давон, потирая руки, у окна стоит Хосок. У ног Намджуна сидит Чонгук. Сокджин заходит в комнату вместе с матерью, Чимин несет штатив для капельницы, и Намджун хмурится. — Все в порядке? — спрашивает Давон. — У вас общий сбор? — Нет, Чимин и Юнги привезли врача. — Потрясающе, — стонет Намджун. Мужчина и его рабочий чемоданчик Намджуна напрягают даже тогда, когда ему закатывают рукав, чтобы воткнуть иглу в вену. — Я не сходил в туалет, — говорит Намджун. — Ничего, это ненадолго, — отвечает мужчина, следя за движением первых капель по трубке, — что болит? — Часто тошнит, — говорит он, — и часто рвет желчью. У меня нелады с едой. — Спазмы? — Непродолжительные и посезонные, — отвечает Намджун, а потом переводит взгляд на Сокджина, — я знаю, в чем моя проблема, зачем это? — Лишним не будет, — отвечает он. Чимин садится на край кровати справа. Он хлопает ладонью по постели единожды, и его пес кладет на это место свою морду. Юнги мнется у дверей. Тэхен разминает чонгуковы плечи. И все молчат. Кроме матери и переговаривающего с ней врача. — Я думал, в Америке больше толка, — говорит Чонгук, — а ты просто свалился у меня на руках без сил. Намджун смотрит на пальцы Давон у его руки и говорит, что такое бывает, когда пашешь без продыху. В итоге ты действительно просто валишься без сил. Он переводит взгляд на морду пса. Ухоженный, тонкий и черный. Шерсть блестит. Выглядит сытым и натренированным. — Как зовут? — спрашивает он у Чимина. Чимин чешет пса за ухом и говорит, что это Татакау. — А мою зовут Югана, — улыбается Давон, — но самая длинная кличка у пса Хосока. — Канджетекина, — говорит Хосок по слогам. — Зенрена, — улыбается Тэхен. Пса Юнги, по словам того же Чимина, зовут Чеджитсуна. Чимин говорит, пса Чонгука зовут Фюдоно, Сокджина — Кощисыры. — Как бы своего назвал? — спрашивает Хосок. Намджун, недолго думая, говорит, что Ямазаки звучит неплохо. — Это тоже что-то японское? — спрашивает Тэхен у Чонгука. — Это виски, — говорит Намджун. — Эстет, — улыбается Давон. Чимин говорит, Давон по-своему — по-японски — назвала целый выводок псов. И все они достались им: Чимин вытренировал каждого, а потом раздал членам своей семьи. Он так и говорит о них. Семья. Намджун в этом видит скрытый укор и почти скрипит зубами. Юнги подходит тихо и не спеша. Останавливается где-то в стороне, но так, чтобы все равно подловить Намджуна на взгляде. Намджун прокашливается и промаргивается, чтобы сказать, что во время первых похорон в его жизни ноги по ощущениям просто отказали. И когда люди начали расходиться, он не мог сойти с места. — Мама тогда была рядом, я практически вырубался. — Я ненавижу кладбище, — говорит Юнги тихо и словно сквозь зубы. — Прости за этот фарс, — извиняется Намджун. Сокджин гладит Юнги между лопаток, когда тот опускает голову. Юнги смотрит в пол — смотрит пристально, внимательно, будто там какой-то текст, и он просто пытается разглядеть его, чтобы озвучить. — Добро пожаловать в этот гребаный город, Намджун, — говорит Юнги не глядя. У Намджуна между извилин протирается мысль, словно его с иронией похвалили за прибытие в мышеловку.