синицы

Все они уходят практически сразу, но не Сокджин. Он какое-то время беседует с матерью, потом беседует с врачом, и Намджун думает, что он, должно быть, расплачивается с ним. На самом деле все, что Намджун понял пока, — это то, что в действительности возле Сокджина ему было неуютно и некомфортно. Он словно был обязан ему и перед ним еще с самого своего появления на свет, пусть и не так все в настоящем. Просто Сокджин давящий своей серьезностью и мимолетной демонстрацией запущенной ответственности. Но все это ему соответствует, вероятно. Он взрослый человек и распоряжается своей жизнью и своими финансами так, как ему удобно и выгодно. Но, наверное, Намджун не может быть выгодным вложением: он не оправдает и не окупится. Сокджин не заходит в комнату, чтобы сказать что-то вроде «до встречи» или «не сдохни до следующей встречи, потому что я уже потратил на тебя пусть и малую, но все же часть своих денег». Мама присаживается на край постели и мнет в пальцах плед, которым укрыла Намджуна. Может, он подвел Юнги сегодня — в один из самых дерьмовых дней его жизни. Но также он мог и подвести свою мать: она вывела сына после стольких лет, но он показал себя вот таким — почтительным, но усталым и блюющим. Единственное, о чем он жалеет, так это что остальные вцепились в него и притащили домой. Еще немного времени, и он справился бы сам. Это не горделивость или самолюбие, возможно, он просто растратил способность принимать поддержку не как подачку, а как альтруистический акт. Все это просто, и Намджун старается не особо уделять этим мыслям внимание, чтобы они не разрослись в его голове и не превратились во что-то расплывчатое и относительно сложное. — Его волосы и правда местами седые, — говорит Намджун. — Он все еще ребенок, пусть и разбирается в машинах, пусть и похоронил отца, — говорит мама, — но он все еще ребенок в моих глазах. Я не жалею его, но… — она поднимает на Намджуна свои красивые и насыщенные глаза, — нет, может, и жалею, потому что вы все дети. Юнги хотя бы способен понять, что вся эта скорбь, она не навсегда, и ему нужно продолжать стоять на ногах. — Я не видел его маму, — Намджун хмурится, пытаясь вспомнить ее образ и соотнести с теми лицами, которые ему удалось запечатлеть в памяти. — Потому что ее там не было. — Тогда кто помогал ему? — Все? — отзывается мама. Вау, допустим. Допустим, Юнги смог вырасти до момента, когда некоторые сторонние люди, не относящиеся напрямую к его семье по крови, помогают ему. Мама говорит, Юнги держит несколько автосервисов, сам работает в одном из них. И дела идут неплохо, потому что в Ильсане действительно много тачек, которые нуждаются в надежных ремонтных руках. Юнги работает в полную силу, поэтому выглядит таким уставшим. И он работает наравне с остальными. Намджун думает, обращение «господин» к Юнги выглядит куда более нормальным, уместным и приемлемым, чем «господин» по отношению к нему самому. Потому что он не работает здесь в полную силу. Он вообще в Ильсане недолго пробыл. — А что насчет остальных? — спрашивает Намджун. — Ты помнишь, что отца Чонов посадили? — она ждет, когда Намджун кивнет. — Судя по всему, свои позиции в тюрьме он все же закрепил, потому что детям деньги отчисляет достаточно регулярно. Я не знаю тонкостей, но этой суммы хватило, чтобы приобрести хорошую машину и открыть хороший клуб. — И с машиной ему помогает Юнги. — Конечно. Все, кто знает Юнги, обращаются к нему, потому что это гарантия, что тебя не надуют и нужную деталь не срежут. — Он неплохо поднялся, да? Тэхену нравятся цветы и холодное оружие. Это странно, потому что Намджун не может соотнести образ Тэхена с цветами или ножами. Он как палочка от мороженого: вещь, которую все мусолят и не могут выпустить изо рта. Тэхен всегда был тем, кого не могли выпустить из рук. Но он был ближе всех к земле. Наверное, отсюда цветочные симпатии. Хотя он был ближе всех к издевательствам над дождевыми червями. И, наверное, отсюда у него вытекли симпатии к ножам. Тэхен был теплым и хорошим малым. Приветливый ребенок, радушный. К ним зайдешь, они и накормят, и сказку на ночь расскажут. Но не в те моменты, когда Тэхен начинал злиться и выходить из себя. Пробуждался его пылкий и страстный темперамент. Он мог не быть чистым итальянцем, но он был итальянцем на какую-то его часть благодаря матери. Его глаза всегда были большими с уверенным взглядом; его кожа всегда была на пару оттенков темнее кожи остальных; он говорил то, что приходило в его голову — точь-в-точь его мать. Они были горячими в решениях, но остывшими в разборах полетов. Джено научил сына принимать ошибки, исправлять их, научил соглашаться в случаях собственной неправоты. Но Тэхен всегда был упертым. Мамочка и папочка научили его красиво харкать в лицо при споре, переходящем на личности. Это было действительно красиво, Намджун помнит с детства. — У него пара цветочных магазинов. Они совсем маленькие, но уютные. Туда, знаешь, заходишь с удовольствием. И цветы всегда свежие. У него работают хорошие ребята, в основном студенты или кто-то в этом роде. — В любом случае это люди, заинтересованные в работе. — Да, поэтому они стараются удовлетворять запросы клиентов. — А что с холодным? — Ну, это больше похоже на лавочку личного пользования. — Он сам этим занимается? — Да. На большей части стали итальянская марка. Чимин разводит собак. У него есть несколько вольеров прямо за домом, но он не пускает туда никого, кроме ветеринара, семьи и себя. Во избежание неблагоприятных последствий, потому что псы необычным образом воспитаны. Доберманы не являются бойцовыми, они по большей части служат как охрана. Но Чимину удается совмещать все прелести собачьего потенциала. — Когда я спросила его, зачем ему столько псов, он ответил, мол, если он не может завести ребенка, он заведет собаку. — Пуделя, — говорит Намджун. — Не в его случае. — Нет, в смысле это не его слова. Сартр сказал: «Если не можешь завести ребенка, заведи пуделя». Мама смотрит на него вопросительно, но взгляд ее быстро меняется. Она тихо, почти беззвучно посмеивается и щелкает любовно сына по кончику носа. Чимин также спонсирует один ильсанский питомник. И делает джин, но только для Ильсана. Мама говорит, на вкус это почти коллекционный напиток, потому что у Чимина все в полном порядке с вкусовыми рецепторами. Он просто усовершенствовал отцовскую рецептуру, сменил название и вот, что из этого вышло. Он любил своего отца и его бочки с джином. Но не после смерти отца Чонгука в них. Что касается Чонгука, то он просто хороший парень. Он помогает матери, помогает остальным, если нужны руки. Не чурается работы. Он, думает Намджун, хочет быть хорошим сыном, может, хочет, чтобы тем, кто помнит его отца, не было стыдно. Чонгук и Ханэ были похожими в плане оперативности восприятия и готовности помочь. Ханэ был чем-то вроде эвакуатора в вечном пользовании. Чонгук гибок умом и хорош памятью. И он помнил, как вел себя отец. Он мог не быть порядочным от косточки до косточки, но его нрав точно стоил и стоит уважения. — Только я, кажется, остался не у дел, да? — замечает Намджун, но без злобы или насмехательства над собой — просто с толикой сожаления. Намджун позволяет матери переплести с ним пальцы, когда та говорит, что он не должен воспринимать это вот так. Инсо зарабатывал свои деньги на постоянном и бессонном контроле. Вероятно, здоровье Намджуна не позволит теперь контролировать все аналогичным образом, по ее мнению. И Намджун как-то горьковато и приглушенно смеется. Потому что отсутствие нормального сна и пространственная озлобленность могут позволить ему время от времени контролировать некоторые ситуации. Ким Инсо и Ким Намджун одной крови, черт бы его. И Намджун может попытаться соответствовать ему. — Сокджин так поменялся, если честно, — говорит она позже, — подтянулся и выпрямился. Всегда осанка такая, что даже у меня со стороны плечи сводит. Через свою мать Сокджин вытащил все деньги отца, решив, что здесь больше делать нечего, потому что поддержки он не получит, а строить свой город на чужих руинах — идея не на десять из десяти. Его мать была Сою предана так же, как предан Чимину каждый его пес. Сою местами был требовательным и забористым, но Хвана умудрялась сочетаться с ним кротостью характера и закаленными нервами. Сою, как и Инсо, не был идеальным семьянином, но хаос в дом он все же старался не приносить. Поэтому Хвана его смерть переживала затяжно и тяжело. В один день Сокджин стал слишком готовым к переменам и решительным в действиях. Он сгреб мать в охапку и уехал в другую страну, чтобы там — на земле, где нога его отца не ступала — построить что-то свое. Он открыл один из лучших отелей в Бордо. Пусть город и находится под виноградной лозой, всегда найдутся люди, желающие посмотреть на виноградники, исторические достояния и океаническое побережье с шиком и комфортом. — Как часто он сюда приезжает? — Иногда он возвращается только для того, чтобы сходить к отцу. В остальном он может даже не показываться другим на глаза. Мама говорит, Сокджин всегда слишком спокойный и сосредоточенный. Иногда он может не расслышать сказанное кем-либо из-за обширности своей задумчивости, хоть в прочем и отличается хорошей реакцией и внимательностью. Он предельно осторожен с деталями, потому что из них состоит его жизнь: он сам стряпает для себя дьявола из того, что есть под рукой. Поэтому его рука крайне избирательна. И сыну Инсо до нее далековато даже по предписанным обязательствам. — Он молодой, но на него слишком много возложено, — хмурится Намджун, рассуждая в никуда, но мать подлавливает его на этом, кажется. — Сою в свое время был таким же. Поначалу думал, что сможет любую лямку тянуть сам, но так далеко в горы не уйдешь. С разделением обязанностей, с появлением Инсо и остальных он стал двигаться дальше намного быстрее. Тянуть лямку на пару с кем-то уже куда посильнее. В Ильсане не может не быть тех, кто заменил отцов. И это, вероятно, не их сыновья, если исходить из габаритов их владений. Узконаправленно, дух не свободен. Значит, есть те, кто играет в папочек. Они должны быть здесь. — Намджун, — она сжимает его ладонь, привлекая внимание, — есть человек, который хочет с тобой встретиться. — И в чем проблема? — хмурится Намджун. — Это Аппо, Намджун, — кивает она. Аппо — фигура нестандартная для намджуновой памяти. Он всегда думал, что Аппо — это монолитная плита, которую не пытаются толкнуть и с которой не пытаются конфликтовать. С монолитной плитой можно только поддерживать вежливую дружбу с уважительным колоритом. Эта плита может защитить тебя, а может и раздавить. Инсо был тем, кто с Аппо сошелся на честности и откровенности. Намджун в детстве видел Аппо достаточно часто, чтобы понять, что при нем нужно держать спину прямее, подбородок — чуть выше, а одежду — чище и без пылинок у плеч. Как-то Намджун чуть не разбил миску со льдом, которую бегом тащил к летнему столу, где Аппо и Инсо распивали свой дорогой взрослый алкоголь. Аппо сказал тогда с улыбкой на лице, что такой мальчишка, как Намджун, не должен спешить: он рискует запутаться не только в собственных ногах, но и в своих намерениях. Потому что он разобьет эту миску и будет думать, что сделал это из-за Аппо — он же ведь бежал на поклон именно к нему. И тогда он невзлюбит его. Аппо не хочет, чтобы такой шустрый и сообразительный мальчишка ненавидел его — это ляжет тенью на все его цели, замыслы и планы. Намджун восхищался им и его ртом: красивый, четко вычерченный, всегда верные и точные слова, произнесенные с расстановкой. — Когда? — Я просто хочу, чтобы ты понимал, что он хочет увидеться с тобой. — Не говори мне сейчас о манерах. Я похож на идиота? Я знаю, как мне с ним говорить. — Аппо был на похоронах и видел тебя. Видел, когда тебя почти выносили из ресторана. — О, я должен чувствовать себя ниже из-за того, что мне стало плохо, и я почти валялся на полу прямо у него на глазах? — Нет, я думаю, он видел, как Сокджин держал тебя. Аппо всегда цепляется за это. Инсо и Сою. Вот она тень во всей своей красе: безвольно пролегла на их намерения, задумки и интенции. Сыновья близких друг с другом отцов. Какую картину видел монолитный Аппо, когда все синички полетели в одно гнездо неровным строем? Когда кто-то просит у Аппо поддержки, связей или крыши, он велит им привести свою семью. Он должен видеть, как человек относится к своим близким, потому что, вероятно, к делам он будет относиться точно так же. Намджун садится на гребаную диету. Он проклинает свой свернувшийся желчный пузырь и садится на диету, потому что он должен сделать с собой что-нибудь. Он понимает, это шаг к потенциальному выздоровлению. Пусть и не полному, конечно, но хоть что-нибудь. В его случае хорошим знаком будет даже обычное улучшение на какое-то время до следующего сезона желтого заброса. Рис на теплом молоке, безвкусная грудка на пару, что-то из тушеной капусты и огурцов в пресном кляре. Он жует слишком медленно, но глотает с мыслью о том, что нужно просто перетерпеть и переварить это. Он выдерживает пять дней, потом сжирает апельсин, и его мутит весь оставшийся вечер. Но на следующее утро он съедает ложку меда, пьет молоко с сахаром, не отплевываясь, и ест свои эти огурцы в сраном кляре. Его сон все еще не восстановился, но теперь он хотя бы не должен постоянно ожидать спазматического нашествия. Когда в его дверь стучат, мама сразу говорит, что перед воротами машина Аппо. И когда Намджун открывает дверь, молодой человек перед ним кланяется. — Господин, — говорит он. Намджун смотрит на его лицо и думает, что парень кожей слишком молод. Волосы черные, отросшие, но аккуратные; острый тонкий нос. В целом выглядит знакомо, но Намджун не может собрать свои крупицы воедино. Кажется, он слишком многих должен знать в лицо. — Я должен собраться, — говорит Намджун. Парень кивает и говорит, что машина в любом случае ждет его. В животе ощущается легкое волнение, которое немного раздувается и в итоге начинает давить уже в отражении зеркала. Намджун выглядит здоровым, но помятое лицо говорит о недостатке сна. Когда Намджун надевает те брюки с похорон, мама приносит ему наглаженную светло-голубую рубашку: она пахнет порошком и деревом нового шкафа, с полки которого ее достали. Ему нужно чувствовать себя более уверенным и более собранным, но в его голове Флоренция говорит, что в нем до сих пор нет таланта. Иногда Намджуну действительно непросто приходится. Поэтому он обычно вспоминает ее упорство и ее сосредоточенность. Намджуну хочется в чем-то походить на нее. В машине пахнет кожей и полиролью: салон буквально начищен до блеска. Впереди водитель и тот парень, который за официозом назвал его господином. Руки Намджуна подрагивают у кончиков пальцев, он пытается подавить желание сгрызть ноготь на большом. Они едут через мост, который Намджун помнит смутно. И на подъезде к большому дому его уверенность и крепость духа начинают сдуваться. — Я провожу, — говорит парень. И Намджун просто идет за ним через коридоры и залы, пока его не подводят к высоким стеклянным дверям в белой оправе. Это потрясающий зимний сад. И пахнет влажной землей и подпитанной зеленью. Намджун проходит, осматривается. Ему даже удается полапать какой-то высокий цветок за листья, когда парень чуть громче нормального кричит: — Отец! Намджун выпрямляется, хмурится и поворачивается к парню. У Аппо был сын, но этот мальчик не может быть им. Он слишком высокий, слишком крепкий. Аппо всегда был сухим и жилистым, хоть ростом они и схожи. — Сато? — спрашивает Намджун. Лицо парня чуть светлеет, и он выдает небольшую улыбку, кивая. — Боже, я же тебя не узнал, — улыбается Намджун. — Последний раз, когда мы виделись, хен, ты оттирал с моего лица плевок Тэхена, — смеется он. — Ты сам виноват, не стоило тебе тогда спорить. — Да, ошибку я осознал, а урок усвоил. — Ким Намджун, ты заставишь меня смотреть на тебя снизу, правда? — Аппо хлопает его по плечу, но когда Намджун поворачивается и пытается поклониться, он обнимает его. — Когда ваш сын вырос? — спрашивает Намджун. — А когда так вырос ты, сынок? — улыбается он. Аппо запомнился примерно вот таким: его волосы закрывали лоб, и он всегда зачесывал их назад, от него пахло терпким мужским одеколоном и табаком, он всегда носил светлые костюмы. Не непорочный образ, а очертания светской мужественности. Красивый мужчина, кто бы на него не смотрел. Сато исчезает так же, как появился его отец — тихо, без лишнего шума. — Здесь красиво, — говорит Намджун о саде. — Это меня успокаивает, хоть и вызывает тревогу иногда, — отвечает Аппо, — потому что нас всех с возрастом тянет к земле, и это недобрый знак. — Боитесь умереть? — бросает Намджун, осекаясь только секундой позже: мысль просто слетела с языка с вопросом в конце для вежливости. — Думаю, что при жизни я сделал все, чтобы быть спокойным, когда она нагрянет, — Аппо улыбается, и его улыбка — это что-то отеческое, распростертое как объятия для глупенького маленького сына. Дом Аппо настолько большой, что вмещает в себя и залу для торжественных моментов, и залу для обычного парадного собрания. Большая и светлая комната с кожаными диванами, мягкими подушками, дорогими часами в дубовом дереве и тяжелым алкоголем на столе с коллекционным мечом. Впечатляет не шик, а безмерный свет и свежесть помещения. Намджуна обстановка расслабляет. Будто он думает, что в такой комнате его бы убивать не стали, потому что от крови и прочих следов пришлось бы долго и муторно избавляться. — Выпьешь? — спрашивает Аппо. По идее Намджуну нельзя пить ничего крепче молока. — Не откажусь. Но прежде, чем наполнить бокал гостя, Аппо спрашивает, что Намджун сделал за сегодня, чтобы заслуженно выпить. Ну, список его сегодняшних достижений не просто пуст, в нем даже нет набросков. Но Аппо дает ему бокал и говорит, что этот жест — это кредит доверия. Намджун понимает, что кредит доверия не из-за него самого и чистого листа лично их взаимоотношений, а из-за отца. Вывод вполне разумен: он здесь не потому, что он Ким Намджун, а потому что он сын Ким Инсо. Продолжение его тела и души. Намджун тяжело вздыхает и из бокала совсем не пьет. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Аппо, садясь в паре метров от Намджуна: кожа дивана под ним поскрипывает. — Это не было чем-то смертельным, — говорит Намджун, рассматривая янтарь в бокале. — Неважно, главнее оказанная помощь. Когда Намджун спрашивает, зачем он здесь, Аппо говорит, что хотел взглянуть на него поближе. Аппо говорит, что видит всех остальных — Сокджина, конечно, реже — но Намджуна он видел только в детстве. Ему было интересно, каким мальчик вырос. Но этому мальчику даже нечем хвалиться. У других есть свои дела, свои заботы, своя работа. У Намджуна есть только зубная щетка. И это абсолютно его вина. Аппо улыбается, говоря, что Намджун всегда казался именно тем ребенком, который чувствует себя виноватым из-за ситуации, вышедшей из-под контроля. Он говорит, это неплохо. Это, по мнению Аппо, значит, что в Намджуне может быть достаточно сил, чтобы принять удар на себя, даже если сила направлена не на него. Неплохая черта. Но этой черты не было в Инсо, не было в Сою. Ее не было в Минхи и не было в Ханэ. Все их отцы — это люди, которые находили виноватых и старались сделать суд честным, а приведенный в исполнение приговор незамедлительным. Намджун вроде как должен гордиться тем, что является частью новой вехи этого города. Но гордиться ему нечем, потому что он буквально ничего не имеет. — Тогда посмотри на тех, кто что-то имеет. Они, по твоему мнению, выглядят лучше тебя? — Да, — категорически отвечает Намджун, — потому что они используют себя в развитых ими же возможностях. Юнги занимается тем, чем занимался с самого детства. Хосок возится с клубом и точно не без помощи Давон. Тэхен пусть и цветочник, но точно не сидит без дела. Чимин отдает себя своим псам. Сокджин вообще забрался выше всех вместе взятых. — А Чонгук? — резко бросает Аппо. Намджун открывает рот, чтобы сказать «мирный житель», но в итоге не говорит ничего. Потому что ему на самом деле нечего сказать. Чонгук — просто мальчик. И все. Мальчик, который, может, и помогает всем подряд, но он просто мальчик. — Согласись, ты думаешь, что он проще остальных. — Разве не так? — У него хорошее зрение, но внимательность и реакция прицельны. Это вызывает некоторые сложности. Но он знает о рядах магазина и количестве патронов на беретту девятого калибра. Знает о пуле в секунду. Знает, что девятый калибр в восемьдесят пятом заменили на сорок пятый для армейцев. Намджун видит в его глазах отеческую гордость. Она у самых поверхностей зрачков Аппо. Ее невозможно не увидеть. Эта его гордость отнимает у Намджуна вероятные аргументы для препирательств. — Все знают, что он прост. Я и ты это знаем, потому что мы видим его таким. Простой мальчишка без отца, но с домом и маминым порядком. Однако если кто-то придет в его дом, чтобы нарушить этот порядок, поверь мне, Намджун, он не захочет туда возвращаться. — Когда он мог этому научиться? Ему же только двадцать, господи. — А тебе двадцать четыре. И? Сато почти девятнадцать. Мне сорок три. Зачем тебе эти числа, если ты говоришь о способностях? — Аппо ставит его в тупик. — Оцени его не потому, что является для тебя ребенком, а потому, что этот ребенок в результате может сделать. — Покровительствуете ему? — Я покровительствую им всем. Видишь? — Аппо кивает в сторону стены, у которой металлическая стойка и какое-то коллекционное железо. — Это подарок Давон и Хосока. Доставили из Японии. Это нагината. И она очень напоминает мне их обоих. Они слишком острые, чтобы быть в тени или тишине постоянно. Понимаешь? — Я не видел у вас пса, — говорит Намджун. — Мне нравится джин, — улыбается Аппо. Намджун замечает это, когда присматривается. Потому что в действительности здесь есть их следы. Значит, они все приходили к нему. Это как попасть на остров брошенных детей: если ты не получаешь благословение Питера Пэна, ты не выживаешь. Аппо — Питер Пэн этих детей. И они все приходили к нему за благословением. — Кому вы покровительствуете больше? — если Намджун будет знать о фаворите, он хотя бы поймет, кого нужно остерегаться в случае чего. — Ты не должен спрашивать о таком, Намджун. — Я смогу угадать? — Намджун. Намджун отводит взгляд в сторону, смотрит в пустоту, перебирая все, что увидел в один день. Кто-то же должен быть беспроигрышным вариантом. — Давон я бы отмел сразу. Хосока отмету следом. Чонгуком вы гордитесь, а от Тэхена у вас наверняка есть беретта — вы же сделали на этом акцент? — Намджун нервно постукивает указательным пальцем по бедру. — Это может быть Юнги, потому что, полагаю, машин у вас достаточно, а он доверенный человек. Это может быть Сокджин, потому что он чертов старший сын, так? — Намджун хрустит суставом большого пальца и поднимается. — Будто я не знаю, что мой отъезд повлек за собой потерю потенциальных прав на владение чем-либо. — Ким Намджун, — строго зовет Аппо, но Намджун не хочет оборачиваться. Чимин дисциплинирован. Тэхен свободен. Чонгук незатейлив. Юнги самостоятелен. Хосок и Давон целеустремленны. Сокджин смел. А у Намджуна буквально голый зад. Ему не нужно покровительство, одобрение ему тоже ни к чему. Он просто может попытаться вернуться. — Спешка приводит к хреновым последствиям, — говорит Аппо, поднимаясь, — путаются и ноги, и намерения. — Я помню, — говорит Намджун. Аппо кладет руку на его плечо и чуть сжимает. Намджун не чувствует его рассерженности или раздраженности. Он просто положил свою руку на его плечо. — Ты думаешь, что ничего не имеешь здесь, но это не так, Намджун. Здесь твоя мать. И здесь твои люди. Если ты хочешь взять что-то, найди способ, чтобы ухватиться и перетянуть. — Я не Инсо, — говорит Намджун, разглядывая стыки паркетных листов под ногами. — А ты и не должен быть Инсо. Сам посуди, ваших отцов почти не осталось. Но здесь все еще есть вы. Здесь сын Сою, которым ты себя, кажется, попрекаешь, только бог знает почему. Ты же не мученик какой, сынок. Ты просто вернулся домой. — Да, вернулся, хотя меня сослали. — Ну и сослали — черт бы с ним. Перестань цепляться за это, сосредоточься на другом. — Господин, — тихо говорит Намджун, а повернувшись к Аппо лицом, не знает, куда деть глаза, — я не знаю, с чего мог бы начать. — Отдохни, — Аппо хлопает его по спине, — а потом возвращай семью. Больше ты ничего в ближайшем будущем сделать не сможешь. Аппо говорит, Сато подбросит Намджуна, потому что ему все равно нужно заехать к Юнги. Намджун говорит, что ему нужно домой, но Аппо перебивает: Сато все равно заедет к Юнги. Это значит, что и Намджун заедет к Юнги, потому что Аппо так сказал. Когда Сато дает Намджуну шлем, он просто пялится на него — на Сато, а не на шлем. Он думал, что вернется домой целым и в том же виде, в каком из дома вышел. — Ты знаешь, что с этим делать? — спрашивает Сато на ходу. — Знаю, это и пугает. Когда Сато смотрит на свой мотоцикл, он трепещет в восторге. Когда Намджун смотрит на его мотоцикл, что-то внутри него скукоживается. Он классически черный с матовой выхлопной трубой справа. Стоит себе на подножке, весь начищенный до ослепляющего блеска. Вроде харлей, а вроде маловат для него. — Что за конь? — спрашивает Намджун, пока пытается усесться сзади и с нервов не вцепиться Сато в ребра. — Дэвидсон, но простенький. — Я таких не видел. — Это стрит. — Ну, в Америке это непопулярно. Сато замирает на секунду, а потом поворачивается: глаза, которые только и видит Намджун, блестят как-то возмущенно. — Знаю я. На азиатский рынок поставляются дешевле, чем спортсеры. Они его даже за харлей не считают, потому что объем мотора меньше, чем у ви-рода. Мотор им, видите ли, слабоват, суки, тогда на кой черт цилиндр такой же ставить, а? — Эй, — Намджун хлопает его по лопатке, — если я сдохну из-за этого сегодня, то будет действительно паршиво, поэтому просто остынь, серьезно. — Забудь, хен, — Сато опускает щиток и отворачивается. На самом деле Намджун пытается идентифицировать чувство, которое испытывает. Он будто сначала застрял в лифте, а потом этот лифт благополучно сбросили вниз. Его сердце в горле, но он хотя бы может дышать. Хотя при реве мотора самые элементарные процессы вроде дыхания, моргания и контроля над паникой становятся сомнительными. Он просто сжимает кулаки у живота Сато и молится, чтобы это побыстрее закончилось. И стоит сил подавить в себе желание прокричаться, когда эта чертова машина останавливается. — А теперь скажи мне, какого черта эта крошка непопулярна в твоей Америке, мать его, — вскакивает Сато. — Потому что, — Намджун стягивает шлем и пытается отдышаться, но сердце все равно бьется слишком быстро и сильно, — например, мотор дайны… ну сука, мотор мощнее, — он постукивает ботинком по раме, — и он вибрирует здесь. Людей прикалывает верить… что эта хрень живая. Сато забирает его шлем и поддерживает, когда Намджуна чуть ведет в сторону. — А свичбэки с ветровками берут для дальних по трассам. — Лучше лоу-райдер. — Лучше, блять, машина и ремень безопасности. Сато по-доброму смеется и говорит, что, наверное, хен просто старой закалки и в принципе не для таких байков заточен. Намджун не спорит, потому что ему больше нравится смотреть на такое без участливости. Он нервно взъерошивает волосы, что под шлемом замялись, и смотрит на раскрытые ворота сервиса. Выглядит не так массивно и угрожающе, как он представлял. Наверное, Сато делает ему одолжение, когда, заметив его легкую нервозность, не спрашивает, волнуется ли он. Намджун не пытается храбриться, потому что Сато может знать от отца, что его отношения с остальными сейчас складываются не лучшим образом. Сато просто помахивает рукой, и Намджун идет за ним. Юнги не выглядит уставшим, но в рубашке для ленивых дней — светлой и не заправленной в джинсы — и кепке он выглядит так, как ему, наверное, полагается. Его волосы хоть и полностью под кепкой, Намджун успевает секундой захватить седой висок Юнги. Когда Юнги замечает Сато, он просит какого-то мужчину подождать немного. Когда Юнги пожимает руку Сато, он словно нехотя переводит взгляд на Намджуна. Намджун подает руку — Юнги пожимает ее, хоть и мгновением позже. — Как отец? — спрашивает Юнги. — Все в порядке, но возникла проблема с одной машиной, хен, — Юнги кивает, но оглядывается, когда слышит, как мужчина, которого он попросил подождать, начинает шумно спорить с одним из людей в рабочей форме, — обороты не держит, двигатель глохнет, и она просто катится. — Сам не лез, надеюсь? — Грех на душу брать не хочу, если она совсем сдохнет. — Это может быть фильтр, — говорит Намджун, разглядывая бампер спорящего мужика, — если бензин по качеству, как моча, то менять нужно без учета километража. Сато смотрит ему в глаза, а потом вскидывает руки: — Ты же сам мог посмотреть, а потом приехали бы, и ты без лишней толкотни сказал бы в чем проблема, хен, черт, что с твоей продуктивностью. — Эй, — Юнги своим указательным пальцем тычет почти в самое лицо Сато, — раз сам нихрена не понимаешь, свои выпады засунь в этот, — Юнги переводит палец в сторону байка, — бензобак. — Или это насос, — рассуждает Намджун. — Или это термостат, — передразнивает намджунов задумчивый голос Юнги. — Летом она не закипает? — спрашивает Намджун у Сато. — Вроде нет, я не… — Может, и воздушный коллектор, — говорит Юнги, и Намджун словно видит слабый блеск в его глазах, или это гребаное солнце, — типа расходомер зачахнет, и обороты поплывут. Если это форсунки, то обороты вала будут нестабильными, понимаешь? Намджун кивает. Как маленький ребенок, которого этот дядька пытается научить самостоятельной жизни и экономии на сервисных работах. — Я могу просто пригнать ее к тебе и все? Чтобы вы тут не блистали познаниями. — Ты хотя бы знаешь, чем инжекторные от карбюраторных отличаются? — спрашивает Юнги у Сато на ходу. — Он про фильтры? — Сато наклоняется чуть к Намджуну, чтобы тихий вопрос дошел только до него. — Он про двигатели, — смеется Намджун. — Одни дети кругом, — Юнги закатывает рукава и поправляет козырек кепки. — Просто проверьте его и все, черт бы вас, что за шалопаи, — злится этот мужик со своей реставрированной тачкой: Намджун разглядывает краску — выглядит как на заказ. — В чем проблема? — спрашивает Юнги, заглядывая под капот. — Нет тут чертовой проблемы. Привел машину в порядок, поставил карбюратор новый, с настройкой проблемы образовались, не получается. Намджун смотрит на карбюратор, а на нем ни единого пятнышка. Он не удивится, если этот мужик о своем шевроле заботится больше и лучше, чем о своей жене. — Хотел погонять на ней, а она ходит как черепаха, холостой ход вялый. Вторую неделю с этим мучаюсь, в итоге сдался и пригнал к тебе. — Ключи, — говорит Юнги. — Боже, — стонет мужик, звеня рукой, — я будто ее на поругание припер. Юнги смеется по-доброму, пока забирается в салон. Он заводит машину, и мотор ревет. — Намджун, — зовет Юнги и машет ему рукой, когда Намджун подходит, наклонившись, — чем пахнет? — Бензином, — Намджун вдыхает глубже, — горящим бензином, окей. — Хотя мотор бодрый, да? — улыбается Юнги. Юнги глушит его, выбирается из машины и захлопывает крышку капота. — Карбюратор не для этой машины. Слишком мощный. — Ты издеваешься? — Если не прислушиваться, то он как будто «задыхается», но к этой машине он не подходит. — Я же его только поставил, — лицо мужчины вытягивается: видимо, денег он вбухал прилично. — Я могу настроить его, чтобы машина была чуть резвее, но в остальном смотрите сами. — Твою же мать, — мужчина упирается руками в капот и смотрит на левый дворник. — Вы хотели, чтобы я вам свое мнение сказал, так я его и сказал. Дело за вами, но я бы карбюратор меньшей мощности поставил, если так упираетесь именно в эту машину. Сато стягивает у Намджуна телефон, вбивает свой номер и говорит, что это на неотложный случай. Или на случай, если Намджун захочет покататься вечерком. Звучит для Намджуна в любом случае не заманчиво. Но когда Сато уезжает, он смутно представляет, как отсюда добраться домой. — Я отвезу, — говорит Юнги. У Юнги симпатичная соната седан. Черная, блестит на солнце — чертов черный жемчуг. Ни царапинки и ни пылинки, она выглядит так, будто ее только из хендаевского салона выгнали. Сочная, наверняка прыткая. Красавица, думает Намджун. Но Юнги не трогается с места: его дверь и дверь Намджуна справа распахнуты, он вытаскивает пачку сигарет и, вздохнув, предлагает Намджуну. — Я бросил, — качает головой Намджун. — Молодец, — говорит Юнги, но все еще держит пачку, — я даже на лето перерыв взять не могу. Допустим, иногда Намджун понимает компанейские намеки. Юнги к нему благодушно настроен, потому и предлагает. Намджун может отказаться, но дело в другом. Это как своеобразное налаживание производственных контактов. Иногда нужно выпить с коллегами, чтобы стать ближе. А иногда нужно покурить с другом, чтобы он не жестил с тобой. Поэтому Намджун тянет голову в сторону, когда Юнги делится огнем зажигалки. — Он хотел, чтобы именно я посмотрел, хотя парни и до меня объяснили ему что да как, — говорит Юнги и выдыхает прямо в салон, но дым не застаивается и с легким ветерком уходит. — Ты теперь большой механик здесь, да? — Намджун всегда смотрел на тлеющий кончик — ему нравится наблюдать за пеплом. — Не такой большой, как кажется. Моих мест тут не так много. — Если Аппо доверяется тебе, значит, ты большой механик. — Просто он знает, что я не подрежу ему тормоза, — усмехается Юнги. Юнги выглядит таким взрослым. Сосредоточенный на делах и уверенный в словах, но Намджун думает, что одного слова о кладбище будет достаточно, чтобы вывести его из состояния равновесия. Юнги еще не похож на мужчину, который должен ехать к своим детям, но он точно похож на мужчину, у которого есть свое дело. От него совсем не пахнет машинным маслом, он весь чистый. Значит, здесь он не проводит двадцать четыре часа в сутки. Он набрит и свеж, его живот не урчит, а под глазами нет синяков. Его жизнь если не сложилась по лучшему сценарию, то хотя бы протекает так, как ее можно контролировать в принципе. — Тебе не мешало бы постричься, — говорит Юнги после затяжной, но ненавязчивой тишины. Волосы Намджуна действительно сильно отросли, челка лезет в глаза — факт. — Не было времени, — говорит Намджун, потому что за работой времени действительно не было. Когда Юнги открывает рот, чтобы сказать что-то, его телефон у коробки передач начинает громко вибрировать. Он бросает какое-то тихое извинение и отвечает. Намджун докуривает под «я скоро приеду» и «я с Намджуном». Ему интересно, кому Юнги сдает свой отчет. Видимо, тому, кто о Намджуне точно знает, иначе зачем обозначать по имени. Юнги еще несколько раз согласно кивает, придерживает телефон, закрывая дверь, и кладет трубку после «я понял». Юнги заводит машину, Намджун, закрыв дверь, молча кивает на чужой телефон, мол, кто звонил и чего такое. — Чимин, — говорит Юнги, выворачивая руль, — его сука где-то недели три-четыре назад разродилась, а он до сих пор ее балует. Эта дрянь любит мясо, знаешь. — Кто же его не любит? Юнги смеется тихо и говорит, что Чонгук его не ел лет до пятнадцати, а потом схватился за себя и свое тело, опешил и начал исправлять ситуацию. — Когда Чимин знакомил меня с ней, этой идиотке не понравилась моя рука и она чуть не прогрызла мне ребро ладони, — голос Юнги такой бодрый и полный энтузиазма, что Намджун невольно улыбается, потому что Юнги похож на подростка за рулем отцовской машины, — и когда Чимин оттащил ее от меня, я сказал, что перееду эту псину нахрен. Просто загоню ее под колеса и отфарширую. На что Чимин сказал, что тогда отфарширует меня и скормит Татакау. — И ты не стал рисковать. — Я проиграл битву, а не эту чертову войну, — смеется он. Когда у своего дома Намджун почти захлопывает дверь машины Юнги, тот говорит, что Чимин приглашает Намджуна к себе на завтрак завтра утром. Это звучит официально, потому что Намджун действительно не понимает, как его могут пригласить на завтрак. Во сколько ему следует встать и ко скольки следует прийти. — Сначала он кормит собак, только потом ест сам. Его животина первостепенна, — говорит Юнги, — и если хочешь на них взглянуть, приходи не позже восьми. Познакомишься. — Мне тоже попытаются откусить руку? — спрашивает Намджун. — Тебе повезет, если они просто позволят тебе зайти в его дом, Ким Намджун. Юнги уезжает только тогда, когда бросает «хорошо, если Америка не испортила тебя, друг». И его «друг» кажется Намджуну чем-то опечаленным или сожалеющим. В целом Намджун чувствует себя чуть лучше и чуть более уверенным. Короткое время с Юнги не может считаться достижением, достойным бокала Аппо, но это шаг лично для Намджуна. Потому что ему казалось, что Юнги был настроен агрессивнее всех по отношению к нему. Намджун понимает, что Юнги бы не стал тратить силы на то, чтобы в порыве детской обиды или какой-никакой ненависти покалечить его, но его неприязнь, она, мягко говоря, ощущалась какой-то липкой пленкой на коже в тот день. Может, это было его простое проявление скорби и усталости, но Намджун чувствовал иглы порами. Его матери нет дома, как оказалось. Но он пьет ее зеленый чай, пока бродит по дому. В кабинете отца странно, но свежо из-за приоткрытого окна. На столе много чистых листов, несколько огромных ватманов расчерчены вдоль и поперек проектными расчетами. Все это выглядит внушающе, пусть Намджун и не понимает большей части. А потом он находит карту Ильсана с районным делением. Он разглядывает линии, смотрит на границы. Юнги сказал, не все места тут принадлежат ему. Но какие из мест на этой карте его? Где пространство Тэхена? Где питомник Чимина? А дом Чонгука, он на том же месте? Потому что свой дом тот же Сокджин продал когда-то. Его следов здесь толком-то и не осталось. Он сворачивает лист и забирает с собой, по пути наступив на пластмассовый пенал с простыми карандашами. Пенал расходится трещинами, а Намджун — ругательствами. Мама возвращается ближе к девяти вечера с ноутбуком и тусклыми грифельными следами на щеке и руках. За поздним ужином она спрашивает о том, как все прошло, и Намджун рассказывает ей по поверхности о разговоре с Аппо и о визите к Юнги; говорит, что Чимин пригласил к себе на завтрак. Мама кивает и принимает это как хороший знак, и, возможно, Намджун не совсем потерян. — Правда, я не знаю, где он живет, так что, — Намджун стирает капли с запотевшего стакана с холодной водой. — Можешь пройтись, это примерно в двадцати минутах отсюда. Заодно присмотришься, оглядишься, — мама поднимается, чтобы убрать со стола. Про карту и мысли о местоположении Намджун ей не рассказывает. В постели он долго ворочается, рассматривая электронный вариант пути следования к Чимину. Ему кажется, дом Паков был в другой стороне и дольше по времени нахождения. Просыпается он к шести, пьет все тот же чай, который остывает, пока он принимает душ, чтобы выглядеть не таким сонным. На улице прохладно, но не холодно. Солнце еще заспанное и неуспевшее прогреться. Намджун идет по треугольнику и точкам, почти не отрываясь от телефона. И по пути он видит закрытый автосервис и неподалеку магазин автозапчастей, работающий с девяти часов. В остальном — дома, дома, дома, продуктовый магазин, дома, круглосуточный магазин, дома с улицей разбитых дорог. Ворота у дома Чимина плотные, как весь забор в целом. Бордовые и прочные. У двери скромная кнопка звонка, на которую Намджун давит до тех пор, пока с той стороны не спрашивают, кто пришел. — Это Намджун, — слышит он, — открой. После щелчка дверь открывается, но он не заходит: перед ним четыре добермана, и, ну, они не стимулируют на шаг вперед. Намджун кашляет, и один из псов расставляет лапы шире, пригибает немного голову и, оскалившись, рычит. И чертова троица повторяет за ним. Чимин на крыльце латентно злорадствует, должно быть. — Поклонись, Намджун, — говорит Чимин. Намджун хмурится и смотрит на женщину, что до сих пор держит для него дверь. — Они не впустят, — говорит она с коротким проблеском улыбки. Они оба сейчас злорадствуют, должно быть. — Поклонись им, Намджун, мне это не нужно. Почти их — они почтят тебя. — What a fucking perversion? Один из псов, все так же рыча, начинает идти к Намджуну, и Чимину приходится дважды цокнуть, чтобы их агрессия приостановилась. — Я думаю, им не нравится английский, Намджун, — Чимин складывает руки на груди и в целом выглядит достаточно лениво, — но я подожду. Намджун вытаскивает руки из карманов толстовки и медленно кланяется, бегая между псами взглядом. Этим «щеночкам» нужно что-то около минуты, чтобы подойти чуть ближе, принюхаться и склонить головы в ответ. Это красиво и почти впечатляюще, но все-таки жутко в какой-то степени. — Чему ты их, черт возьми, учишь, а? — Тому же, чему учили нас, но это более прокачанная версия, да? — Чимин глухо хихикает, пока гладит пару раз Намджуна между лопаток, стоит ему подойти ближе. У Чимина небольшой дом в один этаж, но просторно и светло. Внутри все выглядит так же, как выглядел бы малыш Чимин, если бы он был домом: есть, где побегать, чтобы пошуметь, цвета неяркие, но нежные и будто сладковатые. Розовощекий Чимин, кудрявый и непоседливый ребенок с плюшевой внешностью. Он потакал многим в таком своем образе. И многое из-за того же образа ему спускали с рук. Он всегда был похожим на зефир. Хороший ребенок, ворующий шоколад, который ему не положен. Было тяжело найти человека, коему он бы не понравился. Его любили, иногда — сверх меры. Но вместе с тем он не был наглым и лишнего себе не позволял. Хосок мог быть злым и обиженным, Тэхен мог быть манерным и задетым, но Чимин был другим: он прощал и извинялся, он позволял, а если и отвечал отказом, то настолько мягким, что другой убытков от отказа и не поносил. Он был потрясающим и до жути нежным, ласкающимся — с щенячьим взглядом и короткими пальчушками. Маленький принц, не принявший смерть к концу. Когда Чимин за столом что-то рассказывает, возя палочками по тарелке, Намджун смотрит на его губы. Они выглядят приятно, как и его рот в целом, как его аккуратные зубы, его мягкий контур подбородка. Его кожа чистая, а цвет лица здоровый. Когда он посмеивается, он выглядит ребенком. И его смех, его голос — все это не от взрослого мужчины, а от того мальчишки, позволяющего Намджуну обворовывать розовые кусты. Чимин кормит Татакау с руки и у стола, хоть и говорит, что делать так вообще-то нельзя, но любимца он разбаловал. На Татакау тугой ошейник из коричневой кожи. Что Намджуна радует, так это отсутствие неприятного собачьего запаха в доме. Пахнет едой, одеколоном Чимина и чистой шерстью. Это здорово, комфортно по-домашнему. — Расскажи про свою Америку, — вдруг говорит Чимин: он отложил палочки, отодвинул от себя тарелку и оперся подбородком на руку, проявляя подозрительную заинтересованность. — Ну, моя Америка — это всего лишь Бостон, я в других штатах никогда не был, — Намджун пожимает плечами. — Бостон, — проговаривает Чимин — медленно, со вкусом, осознавая. — Это крупный город в штате, богатый, красивый и все дела. — И когда ты возвращаешься туда? — Чимин выглядит невинным, Намджун не знает, с издевкой ли этот вопрос. — А я должен вернуться? — Ты же говоришь, что там богато и красиво. — Но я там не богат и не красив, — бросает Намджун резко, и Чимин морщится на секунду. — Ты столько там прожил, ни разу даже не приехал, а теперь выглядишь недовольным. Заявился на похороны, вынудил поклониться. Ты поклонился сам. И ты ни разу не приехал. Похороны Ханэ, поджог дома моего отца, суд отца Хосока. Ты ни разу не появился здесь. Сотри гримасу с лица, не порть себе же аппетит, раз ты оказался в Ильсане. — Ты обвиняешь меня? — Намджун, кажется, прищуривается. — Ты думаешь, я роскошно жил? Я жил со своей семьей? У меня были друзья? Нихрена, ясно тебе? Нихрена подобного не было! — Не нужно повышать на меня голос, — отмахивается Чимин, но Татакау уже начинает напрягаться. — Не нужно разговаривать со мной так, будто ты видел меня все то время, что я прожил там. Потому что ты ничего не знаешь. — Но ты пришел ко мне, чтобы рассказать, так? И Намджун запинается. Зачем он здесь на самом деле? Зачем он тогда все же согласился поехать к Юнги? Но с какой целью он изначально позволил Давон поддержать себя на кладбище? Он просто хочет вернуться без тени сомнений, которую на него бросило продолжительное отсутствие. — Язык я выучил быстро, — вздыхает Намджун, — мне помогали. Но потом женщина, которая обувала меня, одевала меня, кормила меня, ее просто не стало. Я похоронил ее, отпустил и попробовал двигаться дальше. Но вся моя жизнь там — это бегство по тупикам. Я ухожу из одного места, чтобы прийти в другое, но аналогичное. Я работал без продыху, хватался за все, что мог. Еды иногда не хватало, но я справлялся. Сна не хватало больше. Потом сбился режим, потом развилась переходящая бессонница. Я выживаю там, но никак не живу. Чиминов рот немного приоткрыт, глаза блестящие, взгляд мягкий. Это его сожаление, но не жалость. — Вы все выглядите так, будто знаете, как я там жил. Но это не так. Я многое пропустил, но это не значит, что моя жизнь была проще, легче и лучше. Я еле отучился, до сих пор свожу концы с концами. Это все чертовски сложно, Чимин. У меня сейчас нет тех возможностей и прав, которые есть у вас. — У меня есть щенок, — говорит Чимин, когда Намджун прерывается, чтобы отдышаться, — который сильно отличается от остальных. Родился одним из первых в последнем выводке. С другими не ест, но и к матери особо не лезет. Я его сам кормлю. Иногда он и к рукам моим не подходит, не принюхивается, только сидит и смотрит своими глазами, — Чимин смотрит на Намджуна, неуверенно улыбается, — он умный, но некоторые вещи схватывает не так, как остальные. — Перевоспитаешь? — спрашивает Намджун. Чимин едва уловимо вздыхает, короткое мгновение не двигается, а затем поднимается и зовет Намджуна за собой. В одном из коридоров, что ближе всего к кухне, есть еще одна дверь. Прямо на ту часть двора, где стоят его вольеры. Щенята и их мать, суки в одном, кабели в другом. Чимин разделил их, чтобы не сношались беспорядочно в гон и течку. Когда все они начинают лаять, чтобы привлечь внимание или поугрожать, Чимин бьет ладонью по вольерам и цокает дважды. Кто-то затихает совсем, кто-то начинает поскуливать. Щенок длинноватый и долговязый, но крепенький. Весь черный, кроме коричневого кончика морды. Глаза мрачные, но не тусклые. Симпатичный. Шерсть лоснится, отсвечивает от солнца, когда он поднимается, заприметив неподалеку руку Чимина. Чимин сжимает кулак, и щенок замирает, смотрит на его руку. Когда Чимин распрямляет пальцы, щенок преклоняет голову. — Видишь, — Чимин кивает на пса, — он воспринимает некоторые вещи не так. Даже когда я хвалю его, он не рад, не виляет хвостом и не резвится. — Как его зовут? — спрашивает Намджун. — С этим тоже сложно, — говорит Чимин, а потом высоко посвистывает, чтобы щенок перевел взгляд с намджуновых шнурков на кроссовках, — Ганкона, мальчик, эй. Намджуну кажется, что пес хмурится. Его взгляд, ну, в нем нет интереса в хозяине. Ему больше нравится смотреть на шнурки Намджуна. Он подбирается к нему ближе и кладет лапу на шнуровку. Намджун цокает дважды — его рука шевелится аналогично дважды — и протягивает ладонь щенку. Тот кусает его за кончики пальцев, но не так сильно, как мог бы укусить кто постарше. — Он твой, — говорит Чимин, — потому что на мое имя он не откликнется. Я не оставлю у себя пса, который мне не принадлежит. Чимин говорит, собаки умеют любить. Они более отзывчивые и преданные по сравнению с людьми. Они бывают настолько же тактичными, насколько бывает безупречным их чутье в острый момент распознания хорошего и дурного. На каждую человечью породу найдется собачья масть. Чимину и всей его семье подходят доберманы. Намджун думает, что отчасти Чимин любит их в ущерб остальным. Все, кто чрезмерно любит детей и животных, любят их в ущерб человечеству. — Я могу откормить его и выдрессировать, а потом заберешь себе. Хочу, чтобы он все равно был подготовлен. Хотя бы на семьдесят процентов. — Зови его Ямазаки, — Намджун чешет живот щенка, просунув руку между его передними лапами, — Ганкона ему совсем не подходит. — Опять ты со своим виски, да? — улыбается Чимин. — Ты сам на него посмотри. Это дух аристократизма, который с твоей подачи элитно и изящно перекусит сухожилие, — улыбается Намджун, когда щенок показывает кончик языка, прикрыв глаза от удовольствия из-за чужих пальцев. — Да он же ждал тебя, — Чимин тихо протягивает свою руку к щенячьему уху, но тот, заслышав шорох щебенки под чиминовой обувью, резко дергается, смотря опасливо, — я понял, понял, не трогаю, хорошо. Намджун чешет щенячий живот до тех пор, пока пес не начинает приваливаться на бок. Иногда, пусть это «иногда» и стало всеми прожитыми им годами, Намджун чертовски многое забывает. Он забывает песни и забывает время; он забывает людей, которые его обидели, и людей, которые его благодарили. Намджун не помнит многого, и время от времени это вызывает странный зуд, сказывается дискомфорт его личностной неполноценности. Он не помнит о своих влюбленностях, потому что в его голове практически ни разу не всплывала мысль «да, черт, это оно самое, единственное и по гроб». У него не было времени, чтобы влюбляться, а потом чувствовать, что влюбленность так и не переросла в любовь. Он не смотрел на кого-то достаточно долго, потому что был постоянно занят, вероятно. Что особенного ты испытал во время первого секса, но Намджун на самом деле не помнит этого. Его первый раз был почти коротким, мокрым и практически безвкусным. Или немного соли на его губах и на губах девушки. А ее волосы, они какими были, когда он держал их, пока она сосала ему? Ее глаза блестели? В смысле, это было чем-то важным? А его секс с парнем в том уродском клубе, где шоу по канонам ведут трансвеститы. Боже, это было ужасно. Грязно, сдавливающе и, кажется, почти бесчестно. Но тогда он выпил так много коньяка. Ему было так чертовски хуево утром. Потом он уснул в ванной — на квартире, в которой он жил до Джека — и чуть не утопился. Это была бы самая смешная смерть. Смешнее, чем застрять у кого-то в заду и пережать венки на пенисе. Наверное, ему следовало наполнить ванну льдом, вызвать скорую и покончить с собой. Этот момент. Он, возможно, мог быть самым прекрасным и самым важным в его жизни, потому что пусть и по частям, но он все же помог бы каким-нибудь людям. Он думает обо всем этом, пока сидит на диване, совсем не слышит телевизор и смотрит в окно. Ему хочется детально запомнить Ямазаки. Он милый и шкодливый, когда расслабляется. Просто, может, Чимин муштрует щенят слишком сильно, и одному из них такое не понравилось. Или хочется запомнить глаза Чимина, наполненные теплой дружественностью, когда он украдкой смотрел на Намджуна, но Намджун бывает внимательным, или он просто обернулся вовремя. Этими мелочами, из которых состоит — прямо как все время в его мире из минут — вся жизнь, он пытается забить некоторые отсеки, пропахшие ремонтом его старой берлоги. Он хочет запомнить все это, вплоть до трагично-поэтичных бликов солнца или отблесков звезд. Намджун хочет, чтобы в его голове чуть подольше могло задержаться хоть что-то хорошее. Но одним вечером на его пороге задерживается Тэхен. Его плечи стали шире, его бедра стали жестче на вид, талия все такая же тонкая. Тэхен окреп, и Намджун не видел, как он становился сильнее и как взрослел. Он такой мягкий, но импозантный. Намджун разглядывает его спину под тканью черной рубашки, пока пропускает Тэхена на кухню перед собой. Чему Тэхена научил его отец, так это тому, что в чужой дом ему никогда не следует приходить с пустыми руками. Это неуважение, и в ответ такое же неуважение будет проявлено по отношению к тебе. В реальности дела могли не обстоять именно так, но Джено вбивал эту мысль в голову весьма послушного сына. И это здорово. От Тэхена приходили в восторг даже те родители, что не входили в состав их большой общей семьи. Тэхен мог принести печенье, мог принести шоколадный пирог, мог принести лимонад или леденцы, но он никогда не приходил с пустыми руками. Прямо как сейчас, когда ставит небольшой подарочный пакет на кухонный стол. — Как самочувствие? — бодро интересуется он, пряча руки в карманах от флера неловкости. — До сих пор диета, — Намджун почти фыркает, потирая глаза. — О, — рот Тэхена как-то очаровательно пытается округлиться, пока он не прикрывает его и не хмурится, — мои соболезнования. — Ты голоден или… чаю, может? — Намджун упирается руками в спинку стула у стола и смотрит на пальцы, — я не знаю, прости. — Хен, — Тэхен вздергивает руку, натужно оживляется и подрывается к пакету в метре от него, — мне, наверное, стоит извиниться, но я залез в ваши столовые приборы, — Тэхен, доставая коробку из пакета, смотрит на Намджуна и по-детски кривится, — прости, но ваши ножи даже в масло мягко не войдут. На самом деле большая часть ваших ножей ни к черту, так что это непродуктивно и не… безопасно, знаешь. Тэхен балаболит, Намджун чувствует его легкое волнение. Оно детское, безобидное. Тэхен все еще остается взрослым мужчиной, но то мальчишеское не сошло до конца. Намджун рад этому прямо сейчас. Но он выглядит удивленным, когда Тэхен открывает коробку. Рукоятки черные, над ними, на блестящем металле, небольшое и аккуратное «tezza». Ножи хорошие, действительно хорошие. Тэхен демонстрирует это, когда подставляет сорванный со своей головы волосок к острию: особого давления не нужно, волосок просто расходится в стороны. Тэхен подавляет восторг, Намджун видит это, потому что Тэхен поджимает губы, и его щеки немного приподнимаются, округляясь. Он всегда делал так в детстве, когда пытался подавить какое-то чувство. Тэхен не ждет пестрой похвалы, но он явно ждет хоть какой-нибудь реакции от Намджуна. Тэхена здесь так много — его этих кратковременных чувств и эмоций, приправленных детским озорством. — Твоя работа? — спрашивает Намджун с улыбкой. — О, нет, то есть отчасти, но не все, — Тэхен вытаскивает два ножа, Намджун такие называет тесаками, и показывает на другую надпись у рукояти, — вот эти мои. «Тэ» как я, понимаешь? Пять ножей с «tezza» и два с «taezza». — Для тебя и мамы, — говорит Тэхен. Намджун переводит взгляд с ножей перед ним на Тэхена, лицо которого выглядит как «ну скажи, что это здорово». И это действительно здорово. Поистине. Тэхен не пришел с пустыми руками. Он принес личный подарок, свою работу. И он принес ее Намджуну. — Если убрать «e» из моего варианта, то будет «чашка», — мнется Тэхен. — Тэхен, — Намджун подбирается ближе, одной рукой упирается в стол, а другой чуть сжимает тэхенову шею, — я помню, как ты упал в торт, который сюда нес на день рождения моей матери. Прямо там, у крыльца. Юнги всегда тебе говорил смотреть под ноги. Но ты же нес тот чертов торт, да? — Тэхен робко улыбается, но его глаза начинают яснеть. — Я рад, что теперь такие опасные вещи ты несешь более осмотрительно. Я горжусь тобой даже здесь, понял? Тэхен кивает несколько раз, а потом поворачивается и неловко пытается Намджуна обнять. — Чимин хотел сделать то же самое, — шепчет он в самое ухо, — но у него кишка тоньше моей. — Или я должен был сделать это сам, — говорит Намджун тихо и сжимает Тэхена, спрятав его лопатки под ладонями. Объятия непродолжительные: Тэхен отстраняется, и Намджун позволяет ему сделать это. Но Тэхен с улыбкой оставляет руку на его плече, сдавливает немного и улыбается шире. — Я хочу пригласить тебя на общий ужин, — говорит он серьезнее: его голос становится еще более низким и прозрачным, — официально, хен. — А неофициально я бы там появиться не смог? — Давон говорит, что общий ужин не может быть неофициальным. Ты же знаешь ее, Намджун. Давон старомодно ответственная. Это прелестно, хоть и пугает время от времени. Пугает и напрягает, потому что Давон из тех, кто может запретить тебе мочиться, если ты сделаешь что-то, что она запретила делать в свое отсутствие. Старая правка, говорит Тэхен. — Я буду ждать к семи, — говорит Тэхен напоследок, но он не называет дату и адрес, да и Намджун об этом не спрашивает. Когда в кратковременный сезон дождей мама ставит джаз, Намджун заваливается на пол и смотрит в потолок, пока она сидит на диване и перебирает страницы какой-то книги: она поправляет очки и хмурится на определенных фрагментах, и Намджун не может отвести глаз. Она потирает голень, пока улыбается странице. Она прикладывает руку к щеке, когда перечитывает какие-то абзацы. Стоит сил не сравнивать ее с образом уплывшей во времени Флоренцией. Сегодня пасмурно и попеременно идет дождь. Намджун с пола — головой на диванной подушке — смотрит в окно и пытается сосчитать следы на окне. Его тело плаксиво-сонное. В голове легкий шум от давления, и он не удивится, если проснется с кровью на подушке. Он перебирает пальцы пальцами, когда насчитывает сорок три капли сверху. — Намджун, — зовет она, и он поворачивает голову в ее сторону, — послушай: «Лучше взимать налог с порока, чем платить за добродетель». — Погоди, — Намджун, постанывая, приподнимается и потягивается, — это… это «Калигула», нет? — Я кину ее в тебя, если ты сейчас снова что-нибудь процитируешь, — улыбается она, разворачиваясь, и Намджун видит обложку: заключенные, ходящие по кругу. Это отсылка к «Постороннему» или? — Ну, — Намджун почесывает затылок, — если ты принимаешь противоядие, следовательно, ты приписываешь мне намерение отравить тебя. Мама почти не реагирует на него. — Полагая, будто я принял решение отравить тебя, ты делаешь все, чтобы воспротивиться моей воли, — продолжает он. Ее глаза становятся чуть более распахнутыми, когда она добирается до строк, произнесенных Намджуном. Она с шумом захлопывает книгу и поворачивается к сыну, хмурится, поджимает губы, пытаясь не улыбнуться. И он был бы в опасности, если бы мама не бросила книгу правее от него. — Давай же, — она складывает руки на груди, — процитируй мне конец, к черту это. Что-то о приговоре в мире, где нет судьи. Или что-то о ложности свободы. Это не его любимый момент, черт. — В историю, Калигула, в историю? — произносит он неуверенно, а мама смотрит на него с выражением «ты действительно спрашиваешь меня об этом?». — Или «я жив». Я не помню. — Надо же! — Ты иронизируешь прямо сейчас? И она смеется негромко, пока качает головой. Она спрашивает, почему Намджун знает некоторые моменты наизусть, а он говорит, что это его любимая подпольная постановка: она была дешевой во всех смыслах, но было в ней что-то осрамительно привлекающее. Намджун говорит, наверное, постановщик проникся абсурдом настолько, что его актер, исполняющий роль Калигулы, слишком правдоподобно смеялся и хрипел на сцене, а когда дело дошло до всхлипов, Намджун никогда не мог усидеть на месте. Это могло быть перфомансом, но это было чем-то потрясающим — чем-то вроде грязи, покрытой травой: у подобных вещей свой шарм и свое очарование. На своем полу с подушкой он начинает дремать. Когда мама просит его перелечь хотя бы на диван, он противится, поворачиваясь на бок и вталкивая кости в жесткий пол. Она накрывает его пледом, но не выключает музыку. Потому что в детстве он всегда засыпал под музыку, под этот старый джаз. И Намджун спал бы так всю ночь, но мама будит его: поглаживает по плечу и тихо зовет по имени, чтобы не напугать ненароком. Он просыпается нехотя, он просыпается с трудом, потому что его тело пригрелось здесь, но кости охренеть как затекли в целом. Он отлежал руку и отлежал бедро, его плечо немного ноет. Чертовски отвратительное состояние. — Намджун, за тобой приехали, — говорит мама тихо. Еще немного и «за тобой приехали» начнет его по-настоящему напрягать. — Намджун, мы не успеем к семи, если ты будешь продолжать это, — говорит кто-то у порога. Намджун кое-как поднимает голову и видит раздраженное лицо Сокджина. В детстве, когда Сокджин раздражался или злился, он начинал моргать в два или три раза чаще. — Если Сою был таким же, — ворчит Намджун, — то я не представляю габариты отцовского терпения. — Не возникай, — говорит мама, складывая плед, — просто иди и приведи себя в порядок, хорошо? Он кивает молча и почти толкает Сокджина по-детски плечом, когда проходит мимо, но тот просто отходит в сторону, пропуская. Предусмотрительный кусок импотентной вежливости, думает Намджун. Сокджин без стука входит в его комнату с чехлом на блестящей вешалке. Намджун так и мнет в руках толстовку, которую успел стянуть. — Это зачем? — спрашивает он. — Фурия подумала, что тебе не помешает, — пожимает плечами Сокджин, своими широкими плечами под бледно-розовой рубашкой в тетрадную клетку и серым пиджаком. — Фурия? — Боже, — вздыхает Сокджин, — нуна. Эта рубашка, черт, она не для намджуновых плеч. И брюки не для его бедер. Он справляется и с тем, и с другим, но выглядит все равно как случайный пацан с улицы. Культурная обувь из коробки и ремень из кожи не сделают из него человека. Да, теперь он начинает раздражаться как Сокджин. Он не заправляет рубашку, пиджак оставляет на вешалке, и, боже, эта гребаная обувь с закрытой шнуровкой. Не волнение, не предвкушение и не трепет. Негодование, дерганье и ирритация. Это спектр худосочных эмоций, которые он может испытать. Ему кажется, в этой темно-бордовой рубашке он видится еще более длинным или долговязым. Он пихает в карман сложенный в несколько раз листок с картой на случай, если ему все же удастся завести нормальный разговор со всеми сразу и за одним столом. Когда Сокджин, завидев его, подается вперед, чтобы заправить рубашку под ремень, Намджун хмурится и качает головой. Мама тянет его за подбородок к себе и велит перестать выглядеть как гребаное грозовое облако, потому что его челюсть угрожающе выходит вперед, и он буквально выглядит так, будто нападет сейчас на кого-нибудь. В машине они молчат. Сокджин не задает вопросов, не пытается начать хоть какой-нибудь разговор. Не пытается завести хотя бы подобие вежливой беседы, чтобы понизить градус их молчаливой неловкости. Он просто не делает ничего. Сам Намджун не знает, с чего можно было бы начать. Может, стоит узнать о том, как его бизнес. Может, стоит узнать как он сам. Но Сокджин выглядит действительно раздраженным, и, наверное, Намджун не хочет быть палкой в его колесе. — Как думаешь, — тихо говорит Сокджин, — что с твоим отцом сейчас? Намджун поворачивает голову в его сторону медленно, пока думает над тем, что можно было бы ему ответить. Сокджин все так же без интереса смотрит в окно. — Думаю, что если бы он был мертв, я бы все равно об этом не узнал. — Вы тоже никак не поддерживаете отношения? — А кто их вообще поддерживает? — Я не говорю, что вам стоит ценить то, что ваши отцы хотя бы живы, но. — Как я выйду на контакт с тем, кто ни разу не пытался выйти на контакт со мной? — Что Чимин, что ты. Говорите одно и то же. — И мы правы со своей стороны, — Намджун недовольно фыркает, — это все не имеет смысла. — Боже, тогда что вообще может иметь смысл? — Ты хочешь поговорить об этом? Потому что я могу, но я не уверен, что после этого разговора ты не будешь обижен. — О, ты думаешь, что можешь сделать это? — Сокджин поворачивается и выдавливает самую ироничную усмешку, на какую только способен, кажется. — Америка хоть и синонимируется со свободой, но не стоит мнить из себя слишком много, Намджун. Силенок может и правда не хватить. Намджун понимает, что фактически заткнуть его этой сраной отглаженной рубашкой не составит большой проблемы, действительно не составит. Он открывает рот, и Сокджин чуть вздергивает брови, мол, удиви меня, давай же, зеленый свет, просто сделай это. Но Намджун только демонстративно прикусывает язык, и Сокджин смотрит секундно на его кончик. А потом практически довольно кивает, вздыхая. На самом деле Намджун согласен с тем, что хороших отцов в действительности не бывает. Это какой-то закон, контролирующий их комплексы, контролирующий «сверх-я» каждого. Тут нет вины мужчин, потому что прогнили, как оказалось, сами узы отцовства. Ты можешь сделать ребенка, но это не значит, что ты должен иметь его — примерно вот так все это дерьмо выглядит. Они все не стали сиротами, которые, осознав свою участь, начинают корить себя. Но их утраты не придавали им вес, не внушали пущее уважение. При живых матерях они были теми, кто невольно избавился от тяжести, которая могла раздавить их. Смерть отцов или их отдаленность — это обеспечило им безопасность и ненависть к производителям, что остатки своих жизней проводят на шее у детей. Но Тэхен все равно до сих пор живет в доме своего отца. Намджун не знает, что с Джено, но в любом случае рядом с сыном он не находится. И матери здесь, как оказалось, тоже нет. На веранде — руками на деревянном ограждении — курит Юнги: пиджак накинут на плечи, волосы мрачно поблескивают в тусклом свете. Весь такой классический и почти не уставший. Выходя из машины, Намджун хлопает дверью, и Сокджин стреляет своим этим недовольством холостым. — Дорос до порчи чужого имущества? — говорит Юнги. — Поцарапаешь мою машину — заставлю царапину зализывать, понял? — Сокджин даже не останавливается, только отталкивает Намджуна с пути, чтобы пройти мимо. — Будете так искрить, доведете кого-нибудь до истерики сегодня, — усмехается Юнги, — а Чонгук у нас по-настоящему не любит, когда рядом с ним ругаются. — Он уже приехал таким, спрашивает о какой-то херне, пихается как чертов ребенок. Чем я ему не угодил, а? — трясется Намджун, пока, жестикулируя, выпрашивает у Юнги сигарету. — Замни, Намджун. Большие дети тоже могут быть надувшимися, да? — Юнги похлопывает его по спине, но не уходит, оставляя в одиночестве — только предлагает огонь и сам от еще одной не отказывается. — Там тебе курить нельзя? — спрашивает Намджун. — Чонгук себе тогда весь нос расчешет, так что Тэхен выставляет меня каждый раз. — Бросал бы ты это тогда. — И моя жизнь станет куда дешевле обходиться, поэтому, — Юнги затягивается и кривовато ухмыляется, — нет, я буду продолжать делать то, что делал, иначе к хренам обесценится вообще все. Стоя тут с Юнги, Намджун чувствует себя не так плохо, как мог бы чувствовать от волнения. Но с заходом в дом что-то в его желудке, под пупком начинается завиваться в одну из самых стремных видов спиралей предвкушения. И уверенная спина Юнги перед ним никак не успокаивает и расслабленности не придает, потому что Юнги знает, куда и на какой шабаш идет, а Намджун следует подслеповатым котенком. — Dargli un piu tardi, — Намджун останавливается, когда слышит этот голос, — non so se puo a mangiarlo. Тэхен может быть чертовски спокойным, а может быть чертовски вспыльчивым. Он старается реагировать нормально, когда ему задают промежуточные вопросы: он отвечает на них в стороне и только на итальянском, он буквально ни слова не произносит на корейском, пока исправляет организационные моменты. И именно поэтому Намджун понимает, как Тэхен не любит, когда что-то идет чуть в сторону от задуманного. Каким нетерпеливым человеком может быть Тэхен, если люди, которых он сам пригласил в свой дом, вынуждены ждать, пока тэхенова прислуга начнет справляться со своей задачей. Намджун не знает, какое место ему нужно занять, но Тэхен снова устраивает свою широкую ладонь между его лопаток и сопровождает к голове стола с одного края, когда как в голове другого сидит Сокджин. И они просто садятся с дистанцией, но не перестают укоризненно пялиться друг на друга. Напротив Тэхена сидит Чонгук, напротив Юнги — Чимин, напротив Давон — Хосок. И Намджун на самом деле рад, что Давон сидит так близко к нему. Это отчасти приводит его мысли в порядок. Ну, до тех пор, пока он не смотрит в тарелку, которую ему подают. И черт. Да, это полнейшее дерьмо, потому что его тарелка в общем и целом отличается от тарелок остальных. Аппетит пропадает, ему хочется немного выпить. Он елозит вилкой по тарелке, елозит по пюре и зеленой фасоли в яичном кляре. Он не чувствует запаха приправ, значит, оно наверняка все чертовски пресное. Он хочет воткнуть нож в этот дорогой стол, потому что эта фасоль действительно пресная, хоть и сочная, а яйца — боже, этот паровой шлак больше невозможно есть. — He will hate me if I throw fucking damn plate off the table? — ворчит он, и его вилка тонет в пюре, которое настолько мягкое, что может вызвать понос уже прямо сейчас. — Прости? — спрашивает Тэхен: его вилка повисает над куском мяса, хотя нож уже в нем, наверняка это говядина. — Можно вина или виски? — спрашивает Намджун. Тэхен как-то озабоченно кивает, и к Намджуну с бутылкой красного подходит женщина лет тридцати, но когда она наклоняется к нему, Намджун замирает: она говорит, Тэхен старался для своих гостей, особенно для самого Намджуна, потому что обычно он не готовит что-то вроде этого — того, что у него в тарелке. Намджун замирает, потому что она говорит на английском, хоть и с итальянскими ударениями. Она хотела, чтобы Намджун понял это: Тэхен будет огорчен, но ненависти не возникнет. А Намджун не настолько тугой человек, чтобы сбросить тарелку прямо сейчас. — Cosa ha detto? — спрашивает Тэхен, и его взгляд кажется Намджуну прохладным, хоть и заинтересованным. — Тэхен, — зовет его Чимин, но Тэхен смотрит на ту женщину. — Karera wa kyoso o tehai suru koto o kimeta nodesu ka? — Чонгук смотрит в свою тарелку и режет свое мясо слишком интенсивно. Давон открывает рот, чтобы ему ответить, но Хосок прокашливается, привлекая ее внимание. Юнги сейчас проделает дыру в своем бокале с вином. — Это чертов балаган, — говорит он. Женщина Тэхену, видимо, пересказывает ситуацию, и Намджун ждет шоу от Тэхена. Потому что он гость и он почти оскорбил хозяина этого дома. — Si ells ne ferment pas la bouche maintenant, — мяукает Сокджин, — je vais les fermer moi-meme. — Какого черта? — говорит Юнги на корейском. — Гребаные американцы, — говорит Тэхен на итальянском. — Почему эти придурки все еще не затыкаются? — говорит Сокджин на французском. — Я могу пойти домой? — говорит Чонгук на японском. — Нет, ты останешься здесь, — отвечает ему Давон на том же сраном японском, который Намджун не понимает так же, как итальянский и французский. Но она переходит на корейский, и ее голос звучит жестче обычного. — Тэхен, вели подать Сокджину и Намджуну виски. — Я не буду пить, — говорит Сокджин. — Нет, сейчас ты заткнешься и будешь пить, — она с укором тычет в него пальцем, и Сокджин поджимает губы, она поворачивается к Намджуну, — а что с тобой? — Я… — Намджун смотрит в свою тарелку, ему нет смысла скрывать, Тэхену все равно уже все перевели, — я больше не могу есть это диетическое дерьмо. Я уверен, что Тэхен старался, я благодарен ему, он же заботится. Но я не хочу это есть. Я хочу выпить и поголодать. — Намджун смотрит Тэхену в глаза. — Я же могу сделать это в твоем доме, Ким Тэхен? Тэхен поднимается, и бросает полотенце с колен на свой стул. Он отпускает что-то вроде «конечно, можешь, Ким Намджун» и просто уходит. Намджун провожает его с приоткрытым ртом. — Это провал, — нараспев произносит Чимин. — Что с вами? — Хосок бросает свою вилку, и тарелка пискляво звенит. — Здесь сидеть невозможно, все тугое от напряжения. Если кто-то из вас пришел сюда, чтобы испортить то, над чем Тэхен пыхтит каждый такой ужин, который нахрен никому не всрался, просто встаньте, извинитесь и уйдите. — И если кто-нибудь еще хоть раз перейдет на язык, который я не понимаю, клянусь, — пыхтит Юнги, — положу под колеса и перееду. — Ты сегодня без машины, Юнги, — говорит Чимин. — Чимин, — Юнги тычет в него пальцем, — ты сидишь молча прямо сейчас, да? — и Чимин кивает ему, поджимая губы, чтобы подавить улыбку. — Хватит, — снова говорит Хосок. Они друг в друга тыкают пальцами. Намджун замечает, как они выполняют одинаковые действия, которые даже не фиксируют за собой. Говорят с одним и тем же акцентом, расстраиваются аналогично. Как оказалось, Сокджин вообще-то в принципе не пьет. Но Тэхен приносит ему бокал с виски и кубиками льда; Намджуну он приносит шикарное и по аромату вкусное блюдо. Чертова говядина с виноградом, картофель под зеленью и сыром. Но он не притрагивается к этому, пока скромно и неуверенно просит у Тэхена прощения. Тэхен сидит на своем стуле полубоком и кивает на тарелку: — Просто попробуй это мясо, Намджун. Это же мраморная говядина. Тебе понравится. — Тэхен, я… Хосок и Давон одновременно пихают его под столом, и Намджун выглядит ошарашенным. И он пилит свой стейк, пока Сокджин выпивает. Чимин отправляет в рот кусок мяса первым: — Боже, оно и правда волшебное, — смакует он. — Я же говорил, — улыбается Тэхен, — чему меня и научили в Италии, так это разделывать и доводить до кондиции. Намджун останавливает нож, Чимин на секунду перестает жевать. Юнги все еще смотрит в бокал с вином, Хосок и Давон агрессивно игнорируют провисшую атмосферу. Чонгук смотрит на Тэхена вопросительно-восклицательно. Немая сцена выглядит комично. Но мясо действительно потрясающее. Островатое, на его фоне виноград ощущается более сладким. Такие вкусы обычно оттеняют сладким перцем, но Тэхен проделывает это с множеством фруктов. Это, может, гастрономическая извращенность, но Тэхен способен поджарить яблоки, залить их клюквенным сиропом и каким-нибудь кисло-сладким соусом. И все съедят это. Это будет чем-то новым, местами странным, но ты просто должен попробовать, чтобы все понять. Намджун пробует и мясо, и те яблоки, которые Тэхен сначала не планировал подавать и ему тоже. Потому что Тэхен связался с врачом и расспросил по поводу диеты. Он просто хотел показать себя с заботливой и гостеприимной стороны. Тэхен в принципе любит показывать себя хорошим хозяином или хорошим человеком, предоставляющим работу. — Что значит «cazzo di americani»? — спрашивает Намджун. — Я понимаю про американцев, но… — Ебаные, — говорит Тэхен с посредственной, почти детской невинностью, пережевывая картофелину — будто он сказал «шляпа» или «вкусно». — Cazzo? — переспрашивает Намджун, и Тэхен сыто кивает, пытаясь улыбнуться с набитым ртом. — Fucking americans. Тэхен щурится и начинает жевать быстрее, пока не сглатывает, чтобы: — Phacking amerrricans. — Нет, — смеется Намджун, — это не то, что ты делаешь в корейском, хорошо? F — fucking. Давай, полиглот. — Ты учишь его ругаться, — говорит Чимин, — а он и так постоянно переходит на итальянский, чтобы повыражаться. — Fucking, — говорит Тэхен медленно, будто остерегаясь ошибки, — americans, так? Паола никогда меня этому не учила, — вздыхает он, — да я даже не знал, что она говорит на английском. — Это американский, окей? Английский звучит немного иначе. — Мужественнее? — спрашивает Сокджин. — Снобистски, — отрезает Намджун. Ну, никто не пытался никого зарезать, никто не пытался никому навредить. В целом все было достаточно мирно, хоть и местами напряженно. Намджун сделал только глоток к моменту, когда Сокджин затребовал повторить порцию виски. И тогда Намджун заметил, что практически все пили. И они стали вести себя немного иначе — чуть расслабленнее. Они не пытались давить, робеть или что-то в этом роде. Они просто начали отдыхать. Тэхен включил что-то на французском, пригласив Давон танцевать. Чонгук о чем-то говорил с Хосоком, пересевшим ближе к нему. Чимин танцевал с бокалом вина, и было видно, что выпил он достаточно для человека, который собирается перенести весь кураж к себе домой. Он подбирается к Юнги мягко и совсем аккуратно, тянет его под подбородком, и Юнги задирает голову. Намджун видит, как подрагивают уголки его губ, когда Чимин широко улыбается, поглаживая кожу. Наверное, Намджун выглядит как идиот, пока смотрит на них. Он замер с вилкой в считанных сантиметрах у рта, но теперь вкус еды удивляет его не так сильно, как чей-то поцелуй. Поцелуй выглядит красивым. Пьяным, где-то неосторожным, но сочным и красивым. Вероятно, это может быть достойно его пристального внимания. — Ким Намджун, — Сокджин садится рядом, на место Хосока, — ты пялишься на них. Это выглядит неправильным для тебя? — Нет, — Намджун сует мясо в рот и пожимает плечами, разжевывая, — их постель — не мое дело до тех пор, пока они не попытаются влезть в мою. — Америка, — вздыхает Сокджин, откидываясь на спинку стула, — конкуренция там дикая. — Ты о чем? — О рынке, — Сокджин взглядом обмазывает всех и быстро, но на Намджуне останавливается и моргает, — не слушай меня, я пьян. — Ты выпил немного. — Я не люблю пить. Особенно в свете последних событий, — хороший намек на относительно недавние похороны, пусть и прошло с них почти две или две с половиной недели. Намджун решает не говорить и не спрашивать о том, почему и по какой причине Юнги не выглядит как человек, который недавно схоронил своего отца, отравившегося дерьмовым алкоголем. Он вспоминает про производство семьи Чимина, а потом в голове возникает карта из его кармана. — Я могу попросить тебя? — Намджун двигает бокалы и несколько тарелок впереди влево, чтобы справа — перед Сокджином — было достаточно места. — О чем? — Сокджин подтягивается к столу, пока Намджун просит у Паолы ручку. — Может, ты помнишь, не знаю, о старых границах Сою? — Зачем тебе это? — Я просто хочу взглянуть на перемены за все то время, что меня здесь не было. — Я тоже давно не из этих мест, Намджун, — Сокджин берет ручку и приглядывается к районам, который Намджун выделил чисто номинально: его отцу принадлежало не так много, как принадлежало Аппо. Сокджин обводит по границе полтора района. Затем прорисовывает посты, сообщающие Инсо о людях, пребывающих в город. — Что это? — спрашивает Юнги. Намджун двигает карту в его сторону, Сокджин отдает ему ручку. — Отметь свои сервисы, дом и в принципе все, что относится к тебе, — Намджун следит за точками, которые выводит Юнги: две из них в районе Сою, еще одна в районе Аппо, — и ты сказал, что не все сервисы здесь твои, так? Ты сможешь показать, где они? Юнги вздыхает и хмурится, наклоняется, чтобы было виднее. Вырисовывает на территории Сою свой дом, две точки — в одном районе, одна точка — в половине другого. Юнги также находит нынешний дом Чимина, его питомник и небольшое производство джина. — Старое помещение мама продала, — говорит Чимин, — я не особо помню кому, если честно. Все в документах, так что. Хосок и Давон выделяют один дом на двоих и один клуб на двоих. Тэхен рисует галочки в овалах на местах магазинов и дома. И Намджун не понимает, зачем он передает ручку Чонгуку, если все, что у мальчика сейчас есть — это мама и обязанности по дому. Но Чонгук помечает не только свой дом, он выделят некоторый отрезок на границе города, объявляя: — Это полигон, так что, — он даже толком не смотрит Намджуну в глаза, — я подумал, что стоит выделить, если это мое, — Намджун пялится на него, и Чонгуку становится явно некомфортно, — или я не так что-то понял? — Нет, Чонгук-и, все правильно, — Тэхен оглаживает его лопатку. — Зачем тебе это? — спрашивает Давон. — Просто хочу посмотреть, насколько все поменялось, — снова говорит он. — Все давно не так, — говорит Хосок, — мы и дети грифов, мы и дети Аппо. — Но все те же бесхозные синички, — пьяно улыбается Чимин, и в улыбке его столько откровенного отвращения, что Намджун и сам готов сморщиться и перекоситься. Чонгук как-то резко вздрагивает, когда слышит о синицах, и Тэхен обнимает его сзади. В детстве Чонгук был чертовски говорливым и упертым. Даже если что-то не получалось, он пытался. Он мог не быть таким, как остальные, но он пытался стать подобным. Ханэ говорил, его синичке нужно перестать думать только о себе, тогда найдутся люди, готовые помочь ему в некоторых свершениях. Синичка постаралась стать дружелюбной, но со смертью папы совсем замкнулась и о своих планах позабыла. Синичка влезла в дом к маме как в клетку. Там и осталась. Намджун смотрит на карту и вздыхает, приваливаясь головой к чонгуковому предплечью. Чертовы синицы.