Представление о семье

Ральф никогда не был храбрым. Держа в руках нож, которым он неуклюже оборонялся после каждого шороха в заброшенном доме, будь то испуганная птица или грубый рукав ветра, исполняющего финскую польку по карнизу, забору и двери, он эпилептически рыскал в помещении, искал своего воображаемого врага, отважно бил лезвием по стенам, представляя, что это твердая кожа незнакомца; но алая кровь не сочилась, болезненные стоны не шумели, а WR600 бесполезным взглядом смотрел на бетонные царапины: он, очевидно, недоволен итогом битвы. Ему кажется, что после таких моментов его шестеренки сдвигаются в другом направлении, тириум густеет, как засахаренный мед в банке, и все программное обеспечение (без того поломанное) перетирается в матерчатую муку, сжимается и разжимается под гидравлическим прессом, а после, наконец, вытекает комкообразной субстанцией: Ральф продолжает глотать безумие — безумие, как тератома, наслаждается новым хозяином, и его капелла запускает бал. Здесь не танцуют вальс, не пьют какие-то сомнительные напитки с этиловым спиртом, не трещит эхом оркестр, нет фамильярных лиц, фальшивых улыбок и противного скрежета каблуков. Ральф не знает, что такое праздник и как вести себя на нем, но под невидимую дудку сумасшествия он, словно индийская кобра, изящно выгибает пластиковые конечности, двигается в такт музыки, имитируя танец. Трухлявый дом определенно не подходит для подобного рода развлечений, ведь здесь в любой момент может свалиться на голову сгнившая древесная балка, шифонерная плита, непригодные водопроводные трубы и остальной хлам, который является для Ральфа столь же уютным и дорогим, как и особняк с теплым, где потрескивал уголь, камином, вокруг которого собирается вся семья и пьет чай, читает книги, то есть живет. Жить — что это для андроида? Без возможности принимать пищу и наслаждаться ею, без возможности обзавестись полноценной семьей и родственниками, без возможности веселиться так же, как это делают люди, — разве уместно ли принимать для машины, пусть и поддавшейся девиации, такое понятие, как "жизнь"? WR600 не знает этого, но пытается сымитировать типичный быт семьи, когда рядом с ним лежит небольшая коллекция мертвых крыс: самый большой грызун — "папа", поменьше — "мама", а самая маленькая (кажется, совсем еще крысенок, к тому же чересчур худой) — "дочка" или "сын". Он аккуратно раскладывает свои "игрушки" в полукруг, а в центр ставит горящую веточку, отлетевшую от массивного бревна, уже брошенного в настоящий камин. Андроиду нравится эта игра все больше и больше, настолько, что даже скверный запах от подпаленного хвоста отца-крысы не тревожит его, ведь Ральф, как пятилетний ребенок, полностью погружен в несуществующий для него мир утопии, где не удушающим ароматом горит огонь и воздух не пропитан расплавленной крысиной кожей. Теперь у Ральфа есть семья, и он — член этой семьи, который рад каждому моменту, проведенному вместе с крысиными родственниками в этом затхлом убежище с тошнотворным ощущением безнадежности. Но WR600 не ощущает в себе этой смуты, а заглушает ее плотным одеялом лаконичности; однако одеяло сумело вырвать свой упругий эпителий, чтобы продырявить слабо заметный проход, через который прошел таинственный EM400. Сначала Ральф не осознавал, как в его берлогу может пройти кто-либо живой, ибо подобных случаев здесь не наблюдалось уже несколько дней, месяцев, годов, лет... сама бесконечность путалась во временных рамках, поэтому андроид повторяет за ней, ручаясь за каждую ошибку и расплачиваясь буйным ударом нулей и единиц. Ральф, замечая чужака в корявом подобии дверного проема, не сразу соображает, что это существо — андроид, поэтому летит на него с ножом, мельтеша губами, так как старается еще и словесно пригрозить вошедшему, но голосовой аппарат выдавливает лишь невнятные отклики, пугающие сильнее, чем предполагалось, и WR600 снова получает наказание цифровой комбинацией — срабатывает мгновенно. — Чужие — враги... Чужие постоянно пугают Ральфа, но ты... ты не чужой, да? Ты ведь не обидишь Ральфа?... Андроид понимает, как глупо звучат эти заученные, заколотые безумием фразы, когда сквозь густую пелену ночи видит очертание полуулыбки, наверное, выражающей доброту, любезность, то есть личность ее хозяина: Джерри не был испуган столь странным поведением девианта, ведь он сам являлся таковым. Незнакомец делает несколько шагов вперед — уверенно и слабо, а Ральф бьется в конвульсиях, когда сжимает потрепанную рукоять ножа, царапая обивку сточенными ногтями, наивно думая, что эти жесты спасут от нападающего страха, который заставляет забыть его о нормализации стрессовой шкалы: ее красная полоса дергалась вперед-назад, словно кардиограмма у сердечно-больного пациента; диод наливался рубином и, будто бы яичная скорлупа, норовил взорваться и разлететься осколками в стороны. — Привет, я Джерри! Нас обычно много, но остальных забрали люди. Тебя зовут Ральф, так? Ты тут живешь? Каждая фраза, пронизанная слащавым оптимизмом и отсутствием уныния, заставляет Ральфа смягчать силу своей хватки, которой обычно хватает для хаотичных попаданий в любую мясистую часть постороннего существа, но только не для пластикового корпуса андроида — их здесь никогда не было. WR600 робко подступает вперед, проявляя то ли интерес, то ли уважительное принятие гостя в своем "особняке", то ли под прицелом отчаяния он внимательно рассматривает заснеженную рабочую одежку Джерри с кое-где свисающими клыками замерзшего льда, и Ральф совершенно не понимает, как незнакомцу удалось пройти в таком состоянии до его дома; Ральф совершенно точно хочет видеть андроида в лучшей функциональности, чтобы уродливые копны снега слетели с него, превратились в жалкое подобие слез и впитались в отсыревшие половицы; Ральф предполагает, что это называется "забота". — Ральф не хочет больше бояться тебя... Ральф хочет позаботиться о тебе... Стой! Ральф спросит разрешение у семьи, хорошо?... Своевольным движением ноги Джерри решается пройти вперед, в самую глубь мрака, но сразу же останавливается под влиянием кривого жеста, сулившего о невозможности ступить дальше. Словно по приказанию программы, поломанной с момента девиации, незнакомец послушно стоит возле выхода-входа, и Ральф неестественно рад учтивости пришедшего андроида. Ральф оборачивается и бежит к одиноко сверкающему маяку, где мирно сидит его семья, по-прежнему не обмолвившись повседневными фразами, радостью и прилежностью, хотя андроид и без этого их уважает: наклоняется вниз, а дурман разлагающейся плоти ударяет в нос, но для Ральфа это было ничего и ничем; шепчет бессвязную речь на маленькое, размером с цент, крысиное ушко серо-розового цвета; поднимается на ноги после молчаливого для всех, но ясного лишь для него ответа. — Семья хочет принять тебя... Ральф тоже этого хочет! Он всегда соглашается с семьей... — Тут есть другие андроиды? Или люди? С кем ты говорил? — Здесь есть моя семья! Ральф любит ее, и она любит его... Это единственное, что есть у Ральфа... Джерри видит, что перед ним не человеческий ребенок, которого обычно утешают искрящимися каруселями, глупыми фокусами, статичной задорностью и карамельным мороженым: сейчас у EM400 нет ничего из перечисленного, а значит, нет никакой надежды утешить заветшалого андроида, наивно принимавшего за семью несколько изглоданных животных, которые, наверное, действительно когда-то имели некоторое подобие клана или стаи; но Ральф для них опасность — такая же, как и для него чужаки, и Джерри понимает это, однако не стремится огласить свои мысли. Казалось, что два андроида не знают, как им действовать дальше: изнасилованная сбоями программа молчала; девиация, как заспиртованный орган в пробирке, бултыхается внутри шлангов, трубочек, беспорядочно щиплет клапаны, требуя собственной активации в реальности, но нечто, будто несуществующая антитеза, не позволяет идти ни против программы, ни плыть по течению эмуляции. Ральфа не устраивает канитель внутри себя, поэтому он решает действовать первым: андроид без, как он считает, опасений прячет нож за спину, уже точно зная, что колотить им по страннику не придется; делает несколько шагов, чтобы приблизиться к EM400, однако между ними все-таки остается пробел в полметра (причина не объяснена); протягивает дрожащую то ли от холода, то ли от волнения руку с такой силой, словно ее парализовало ядом целого пчелиного роя, но Ральф ощущает, что боли нет — все это псевдоукусы, надуманные им самим, точнее, его безумием; цепляется иссушенными пальцами за обугленную морозом руку, осязая, как беспощадная зима опалила этого андроида до самого ничтожного винтика, и WR600 почему-то хочет высвободить из своей оболочки парочку слезинок, которые, благо, еще не успели высохнуть или забродить; скелетообразная конечность тянет EM400 в сторону камина, где безудержным ритмом вытанцовывает пируэты огонь, раскидывая свои языки, быстро исчезающие во тьме по нескончаемым траекториям. Джерри послушно следует за андроидом, уверяя себя, что его присутствие здесь не разрушит существующую атмосферу: наверное, он даже хочет слиться с этим домом так же, как это некогда сделал Ральф, который буквально привязан к каждой надломанной полке, к каждой заплате на вонючей мебели, к каждому белесому скелету в углу. Джерри сравнивает этот дом с парком развлечений и видит только одно различие: это место до сих пор живет. Возле камина веет не только теплом, но и непривычным понятием "семейного очага", присущим, вероятно, многим семейным парам, которые когда-то посещали Пиратский Остров, а Джерри, как и любая другая его копия, всеми силами старался поддерживать этот "очаг", развлекая детей и взрослых; и у них это отлично получалось, пока парк внезапно не закрыли. Только тогда EM400 понял, что не может обходиться без семейной идиллии, а компания его клонов — это то же, что и несколько брошенных в коробке котят, которым нужен хозяин, нужна семья. Джерри сидит напротив пылающего костра и представляет, как некоторые удачливые котята приобрели семью и теперь мирно дремлют на чьих-либо руках, а другие, так и не сумевшие найти приют, бездыханной тушкой лежат возле тротуара в дальнем углу, чтобы не портить впечатление проходящим мимо людям. Джерри знает, что Ральф слепо верит в существование своей же семьи, но для него это был явный стержень —некий ориентир, по которому он привык и хочет жить. Джерри никогда не увидит этого андроида брошенного в стороне подальше от людских глаз, потому что у него уже есть место намного лучше, чем просто приют со всеми продовольствиями. Джерри хочет позавидовать ему, однако грешное чувство прерывается заслуженным восхищением. Ральф молчит и смотрит на огонь, не щуря глаза от чрезмерно высокой температуры, но чувствуя, как искореженная левая часть лица ноет, словно все еще продолжает гореть и плавиться, будто вспоминая прошлое увечье, а затем обновляя его, чтобы принести вдвойне нестерпимые ощущения, и WR600 инстинктивно касается ладонью до поврежденного участка кожи, предполагая, что сейчас из нее безобразным потоком хлынет тириум, однако ничего не изменилось: те же рваные вмятины, затвердевший лазурит и черный контур. Ральф поспешно убирает руку, дрогнув пальцами от секундной скованности: безумие ударяет его током из-за неправильности алгоритма, а затем дает новое условие, после которого андроид поворачивает голову влево, где встречается прыгающим взглядом с безэмоциональным лицом Джерри: он все так же молчит, как и сам Ральф, словно выжидает какую-либо команду со стороны, а без нее он не способен среагировать. Ральф за долю секунды успел изучить его внешность: впалые веки, глаза цвета созревших маслин — без блеска, с матовым оттенком, слегка посмуглевшее лицо, по-осеннему рыжие волосы. Его рабочая форма уже не выглядит столь неопрятно: снежные куски подтаяли от уязвимой теплоты и упали небрежными хлопьями на пол, чуть позже исчезая мокрым пятном на трухлявом полу. Ральф отмечает, что этот андроид был создан абсолютно простым — без удивительной внешности и необычного телосложения, но даже в этой скудной машине есть нечто такое, что позволяет Ральфу положить свою голову на плечо EM400, прислоняясь кривым шрамом к его одежке, от которой все так же дышит знойным морозом: ледяная поверхность прекрасное успокаивает ноющие раны, и WR600 только сейчас проверил этот факт на практике. — Ральф не хочет молчать... Ральф не хочет видеть скуку на лице Джерри! Ральф боится тишины... — Я знаю множество историй! Они бы точно понравились детям. Хочешь их услышать? — Ральф очень хочет! Ральф хочет знать больше о Джерри... Щелчок — и какая-то рукоять стукнула по механизму внутри EM400, после чего из его рта начал литься длинный и до жути интересный поток информации, рассказывающий совершенно о разном: о детях, которые просили родителей покататься то на той, то на другой карусели, а иногда плакали после отказа взрослых купить им сахарную вату или плюшевую игрушку с любимым героем; о самих родителях, ворчащих от длительных очередей, от цен на билеты, от нескончаемого нытья их чада, которому не купили ту самую желанную игрушку; о строгих начальниках — владельцах парка, которые досконально следили за исправностью каждого Джерри, а, замечая ошибку в работе одного из них, отвозили поломанного андроида куда-то далеко, намекая на бесполезность верить в его возвращение. Ральф внимательно слушает, пугается и восторгается одновременно, желает, чтобы эти рассказы никогда не кончались, хотя твердить о подобном было неправильно: Джерри выложит лишь ту часть своей жизни, которую он успел пролистать в памяти — некой фотопленке с многочисленными кадрами, не имеющими единой концовки, так как запись до сих пор идет. Ральф надеется, что кинолента EM400 не сотрет моменты с его присутствием; Ральф упорно верит, жаждет, вопит о том, чтобы его силуэт запечатлелся на снимке чужого — нет, определенного — фотоаппарата. WR600 не называет себя эгоистом, принимая личные требования как должное, и продолжает впитывать в себя цифровой и буквенный сок уже не столь интересной информации; Джерри продолжает делится снимками, не выключая фотокамеру. Они долго сидели за камином, огненный ансамбль которого медленно угасал после каждой истории и, кажется, к 4-м часа утра испустил последнюю искру: оранжевая девочка в пушистом платьице порхнула в завершающем аккорде и умерла, растворившись в воздухе, оставляя после себя могильный веер дыма. Пропал единственный источник света в помещении, и, несмотря на утреннее время суток, все вокруг покорно окрасилось в неестественно черный цвет, будто бы дом залили большим количеством нефти. Ральф не помнит, как он тогда отреагировал на темень, но утешающие (до сих пор холодные) ладони бережно надавливали на его плечи, и только после этого жеста беспокойство WR600 спало к минимуму. Ральф вспоминает эту ночь с неприятной туманностью, как у полуразбитого телеэкрана, на котором сыпучими иголками вывесили изображение ошибки. Все было так фальшиво, неправдиво: он ничего не помнит, но знает лишь некоторое — его безумие мирно спало той ночью, словно младенец в люльке, поэтому Ральф ощущает себя не таким, как раньше: за несколько часов его что-то изменило, но не прилив девиации, а нечто другое, необъяснимое, однако столь же существенное, как и проявление некоторых человеческих чувств. Ральф понимает, что из его памяти выскользнуло важное напоминание, которое теперь не представляет никакой ценности: оно спит рядом с безумием — крепко и неразрывно. Сейчас в комнату через выбоину в потолке мягко пробивается ранний, прямо-таки девственный луч солнца, только что проснувшегося после очередной ночи, которая, как считает WR600, была совершенно другой, в отличие от предыдущих и, возможно, последующих ночей: она создана в виде новой модели. Никто из присутствующих андроидов не переходил и не хочет переходить в спящий режим: Джерри с неподдельным любопытством рассматривает помещение — те руины, в которых ему удосужилось провести несколько часов; Ральф вяло копошится по дну камина попавшейся под руку веткой, перебирая максимально прогоревшую древесину; он кидает во внутрь все, что именовалось ненужным хламом: какие-то промокшие дрова, расходящуюся по волокнам ткань, которая раньше служила самодельным одеялом, клочки бумаги, картона, а еще три грязные тушки — три крысы, отличавшиеся одна от другой по размеру. Ральф уверяет себя, что его действия осознаны и рассудительны, поэтому через мгновение все вспыхивает вновь — новый ансамбль, новый танец, новая девочка, которая завершит огненный бал. WR600 встает на ноги и смотрит на камин; слышит, как инородные шаги близятся в его сторону и замолкают, когда между андроидами остается ровно метр. Ральф замечает в матовых глазах Джерри отблески огненных комбинаций и прелестные локоны той танцовщицы, которая никогда не предугадает своей концовки. — Будь моей семьей, Джерри. Кажется, Ральф впервые говорит с кем-либо не в третьем лице.