Теза

      Горел чёртов фонарный столб — озарение кололо глаза. Всплывали пятна. Щурился.       Шелестел. Щёлкал.       Точно отвык.       С мерзким скрипом железа он заторможено прикрыл гаражные ворота.       Обернулся.       В большом помещении громоздился безмолвный мрак : не раздавалось точно громившее по черепу тресканья дрели, не долетал реактивный стук по клавишам, и он не слышал сиплого и слабого сопения. Это являлось чем-то не удивительным, но, бесспорно, достойным — Донни ушёл дремать в спальную комнату. Скорее всего, тот стал жертвой уговоров старшего брата. И он вовсе не возражал — так было намного лучше.       Это играло на руку.       Белые кляксы ещё красовались в зрачках, с каждым морганием отодвигались в противный край зрения — ближе к зудевшим вискам. Держал воздух в уставших лёгких, донимал грудь. Незачем было вбирать ядовитый и гнилой аромат погибшего в бою мотоцикла.       Раф невысоко по́днял предплечье; вяло шевелил им из стороны в сторону. Непроизвольно и наугад направился прочь от громадных жалюзи́, в поисках возможного расположения длинной столешницы.       Всё вокруг плыло, и все скромные очертания предметов терялись в черни.       Тупая боль со звоном стукнула по ноге — споткнулся о кусок металла. Подпрыгнул, но не грохнулся. Вновь двинулся вперёд и покосился назад. Это была немаленькая, прямоугольная штуковина. Зная гения, наверное, подвергся нападению старой, микроволновой печи.       Гулкий удар стрельнул в кость бедра — он вздрогнул, качнувшись вбок. Задел стиральную машинку или то, что от неё осталось. С такой вознёй кто-то из членов семьи подумал бы, что враги пробрались в дом.       Однако это всего лишь был он: потерпевший поражение Рафаэль.       Кончики пальцев наскочили на гладь, и его рука дёрнулась. Дошёл! Дошёл до рабочего стола. Если бы Раф мог находиться в хорошем настроении, он бы облегчённо выдохнул…       Но замер.       А что — ещё раз — было необходимо сделать?       Чересчур громко стукнул по мебели: какая-то вещь, пустая внутри, упала рядом, оглушив будто пластмассовым бряканьем. Башка заболела. Принялся водить по ровной поверхности, задев какую-то дряхлую тетрадку или чертёж. К великому счастью, разыскал лампу; круглую, твёрдую кнопку.       На весь безлюдный гараж с коротким эхом прозвучал щёлк.       Резкий луч огрел и шумом отдался в затылке — ещё громче застрекотал светильник. Неприятно хрустнув шеей, он отвернулся от яркой лампочки, и едкий запах моторного масла врезался в нос. Стоило потереть зажмурившиеся глаза, но если бы потерял опору, то ненароком и непременно рухнул бы на пол. Он лишь втянул голову в плечи, похрустывая кусочками позвоночника.       — Раф?       За мало неуверенным тоном не последовал скрип дверцы. Как обычно, едва ощущалось лишь чьё-то далёкое присутствие — присутствие Лео, который своими трюками порой мог напугать даже отца.       Ну вот, приехали.       Глаза уже независимо от него закатывались.       Это было просто замечательно. Чего ещё, собственно, дерзал пожелать! Разумеется, ни одного явления не требовалось так страстно, как внепланового стыда. Давно такого не случалось, но, к сожалению, Рафаэль ничуть не соскучился по ярким впечатлениям.       — Ты, наконец, вернулся?       Конечно, вот только возникла незадача: возникла острая, не позволявшая нормально существовать нужда подышать свежим кислородом.       Послышались мешковатые, аж ритмичные шаги.       Раф покосился — синяя маска, поменявшая оттенок из-за слегка жёлтого освещения, была первым, досадным предметом, который сразу попался в глаза. Мастер меча направлялся к нему из другого конца помещения. На секунду в измученную макушку пришла сомнительная мысль, что тот прятался где-то в тёмных углах уже нескончаемое время.       Когда будущий собеседник вышел на блёклый свет, он непроизвольно выпрямился, словно его застали за каким-то грязным и постыдным делом, что могло быть правдой в какой-то мелкой степени.       И тот верно запутался в собственных ногах. Застыл.       Застыли оба в единую секунду.       Чисто изумлённый взор тот устремил не на его физиономию, а на незначительные ранения. Рот, из которого, если бы чуть понизилась температура, определённо бы исходил густой пар, распахнулся, но грудь-то вообще не вздымалась. Лидер сглотнул и перевёл уже медленно щурившийся взгляд на груду железяки, которым раньше назывался его мотоциклом. Видимо, унюхал подозрительную вонь гари — как бы всё ещё здесь ни взорвалось.       Хотя такими глазами можно было проделать не только новую дыру в раздроблённом корпусе.       Закрыв рот, тот не поджал губы, но зубы явно стиснул. Вот, без сомнений, был жутко зол: вон надбровные дуги насупил;напряг плечи, а ладони превратились в кулаки.       Что же давило на сложившуюся обстановку сильнее? Неловкая тишина, которая отстранённо прерывалась треском лампы рядом, или гнев, который Леонардо нынче сосредоточил на нём?       Как бы то ни было, пальцы уже чесались, да и язык тоже:       — Да что ты мне так глазки строишь? — он, невнятно прохрипев, вскинул руку. — Ушёл без спроса, да, допустим. Ну и что? — наклонился к тому. — В первый раз, по-твоему, что ли?       — Интересно: откуда вдруг взялась эта противоречивость.       Он застыл.       Однако после фразы лишь один звук послышался, вместо продолжения: тяжёлый, судорожный выдох через нос. Старший брат потупил голову; перестал остро щурить глаза; хотя бы не так сильно, как в ранний момент созерцания забавной — но не для того однозначно — картины.       Тем не менее до сих пор ощущался вломный дух, исходивший от второй половины блёкло освещённого зала.       Тот двинулся вперёд, к столу. Шагал таким громким откликом, точно цокал каблуками. Шагал спокойно. Направил нахмуренный взор себе на ступни. Пристально пялился на замусоренный всякой дрянью пол, как будто собирался ругать не за его противный вид и положение, а за страшный беспорядок в мастерской Донателло. Разжал пальцы. Видимо, подбирал заумные фразочки, которыми уже в следовавшую минуту должен был чморить.       Но казалось, что непонятно какого рода беседа могла нача́ться только через час или и то больше. Всё топал — прикусивший язык мастер меча.       Как долго замышлял тянуть противные мгновения?       Стуча кистью по столешнице, он уже хотел ответить на пустой ответ. Наверное, с глухими стуками, от которых к его коже мимолётно прилипали какие-то листовки, Рафаэль дал понять, что с цирком настало время завязывать.       Бегло тот любовался креслом, который гений не задвинул и не развернул к столу.       Уселся на него.       Уселся как-то лениво, но нельзя было сказать, что Лео поступил так нарочно. Мерещилось, тот совсем находился в странном и бесконечном ступоре. И положение тоже было не очень примитивным: не запрокинул ногу на колено, не сложил руки на груди — ничего не происходило. Просто сидел, понурившись, завалившись на спинку. И это являлось нехорошим знаком.       Даже яро оправдываться как-то пропала тяга.       Наконец колыхнув головой, лидер таращился отнюдь не на Рафа, а куда-то вперёд: либо на поломанного теми гадкими французами коня, либо вообще на бессодержательную даль. Носил бездумные черты.       Довёл, видимо.       — Я всегда старался закрывать глаза на результаты твоих выходок, — монотонный, не слишком пронзительный и не слишком кроткий голос оглушил маленький кусок гаража.— Но, правда, мне кажется, что ты специально пользуешься моим пониманием и терпением.       От этого Рафаэль невольно развернулся к лепетавшему Леонардо.       — Но, знаешь, Дон всегда говорил мне, что это является частью твоей мятежной натуры, — а тот беспрерывно тараторил, под конец усмехнувшись без тени улыбки на лице, — и, видимо, получается, что он был полностью прав.       Собеседник обратился к нему. В полузакрытых глазах он заметил разочарование или даже скуку:       — Ты действительно безнадёжен.       Это было оскорбление — самое настоящее. Никогда не произносил подобное слово в адрес кому-либо из семьи. Тот оскорбил его, чёрт подери. Задел за живое.       Пальцы дёрнулись, предплечья дёрнулись — он дёрнулся.       Но всё равно торчал на месте.       Правда глаза резала. В ответ ничего нельзя было произнести. От полученных ушибов приходилось несладко, а теперь ещё и произошло редкое событие. Всё, что удалось сделать, — мрачно скрестить руки, отворачиваясь от обидчика; пробурчал:       — Чёрт, без тебя знаю.       — Я тебе не верю.       Какого лешего тот вытворял? От внезапного недоверия он вновь покосился на старшего брата, у которого в эту пору вздрогнул уголок рта:       — Это лишь, — расслабив плечи, тот на секунду скрючил губы и наклонил голову вниз, еле слышно цокнул, — пустые слова, — и после маленькой фразы сомкнул глаза. — Потом это лишь повториться.       Только на мгновение тот снова уставился на землю, рассматривая валявшиеся побрякушки. Опущенные, надбровные дуги придавали насупленному взгляду досаду или даже лёгкую неприязнь.       Неприязнь к нему.       — Потому что ты постоянно забываешь, Рафаэль, — тот низко проговорил.       И опять шевельнул головой, и опять повернулся, без особой смены настроения взирал на него не прищуренным, а просто тяжёлым взором. И угнетавшая среда, от которой дышать становилось трудно, и невидимый смрад, который исходил от того, как тень, ударили по морде, как пощёчина.       — Ты забываешь, что это не игра.       Не понурившись, Лео сделал паузу, опустил глаза.       Что-то было неправильным — совсем неправильным. Чтобы вот так въедчиво и ядовито произносил речь; чтобы вот так мрачно таращился на всё, что двигалось; чтобы вот так накидывался... А когда тот вообще накидывался? Когда отчитывал за ночные прогулки? Единственное, что Раф всегда получал за внезапные вылазки, — неопределённый, не выражавший ничего взгляд и спокойный вопросы о погоде.       Довёл. Правда довёл.       Тот отвернулся, уставился вперёд:       — Если ты вышел, ты вышел, — и пожал плечами, — и уже никогда не вернёшься. Или ты ничего не понял после произошедшего?       Пялился не со злостью, — хотя шибкое разочарование в глазах, несомненно, присутствовало — а с затягивавшей грустью. Чем дольше он любовался подавленным лицом, тем сильнее ощущался настоящий стыд за действительно банальное дело. Однако как бы отчаянно Рафаэль ни жаждал развернуться или хотя бы разорвать зрительный контакт с рассерженным собеседником вдребезги — не получалось; просто не получалось. И всему виной был чёртов голос: бесцветный, каменный, будто давивший на душу, заставлявший вслушиваться в каждое слово; в каждый мелкий, неестественный звук. И были глаза: стеклянные, направленные насквозь или никуда, но бедственно зоркие; приказывавшие смотреть только на того.       И вот сейчас он наблюдал, как мастер меча переводил взор на несчастный пол, вскинув надбровные дуги; состроил несколько удивлённое лицо:       — Кстати говоря, я очень часто задавался одним вопросом: о чём именно ты думаешь в такие моменты? — пожав плечами, помотал головой. — Когда ты вот так вылезаешь на улицу только для того, чтобы с кем-то подраться?       Недобро; точно недобро и криво улыбнулся, что походило на нервный тик:       — Оказалось, — сжатым смешком выдавил из лёгких весь оставшийся от долгой речи углекислый газ; косо посмотрел на него, — что ты не думаешь вовсе.       Он ничего не сказал, но не от простой действительности, что недавно возникшая совесть вынудила прикусить язык; очевидно, не от растерянности. Далеко не из-за этих позорных тонкостей. Дежавю треснуло по рёбрам.        Лидер в который раз был целиком прав.       — Скажи мне, Раф, — на потрёпанном стуле тот полностью раскрутился к нему, — какого это? — и сощурился. — Быть настолько безответственным?       Барабанил без какой-либо отображавшейся на лице эмоции; таращился прямо и беспрерывно. Слабо хмурился. Чего-то ожидал. Но вряд ли он бы придумал ответ на резкий вопрос. Да и желания защищаться не имелось.       Какую мордашку корчил Рафаэль? Не знал.       Пребывала ужасно громкая тишина.       Требовалось вымолвить что-то, как она бы сразу треснула, но мысль брать на себя подобную честь заставляла опускать скрещённые руки. Тем не менее, если Леонардо бы соизволил возобновить однобокую беседу, казалось, обстановка лишь ухудшилась бы.       Просто взирал. Взирал на молчаливого, склонившего голову собеседника. В протяжном взгляде присутствовало что-то отстранённое: чувство, которое нельзя было распознать сразу.        Он сглотнул.       Тот закрыл глаза:       — Всё-таки… это действительно бесполезно, — тяжко выдохнув, вполголоса пробормотал; неторопливо отвернулся.       На мгновение потупился, мучительно разлепил веки. На лбу появились чуть заметные морщины. С тихим и не резавшим слуха цоканьем лидер открыл рот, но вместо фраз лишь коротко и шепеляво, как через стиснутые зубы, вобрал в себя воздух. От неприятной картины, будто он любовался пыткой собеседника, тоже припала охота скорчиться.        — Мне лучше уйти, — тот, в свою очередь, выпрямившись, сначала наклонил туловище вперёд и дальше неспешно поднялся, и пыль поднялась вместе с тем.       С опущенными, висевшими, как верёвки, руками обратился к нему. Полусомкнутый взор был усталый, истерзанный, и от этого любой, чужой личности могло показаться, что тот не спал несколько дней.       — Всё-таки учитель Сплинтер должен знать, что ты вернулся, — кивнул на него.       Без прочего шума раскрутился в даль, до углов которых не доходил блёклый свет настольной лампы.       И зашагал.       Зашагал, как обычно, ровно — может, даже слишком мешкотно — и с опущенными плечами и головой. Но как бы далеко старший брат ни уходил, и как бы мимолётно силуэт ни растворялся во мраке, чернь, возникшая между обоими в минуту непонятной перепалки, не ушла с тем, а осталось здесь, вместе с ним.       — Ведь отец волновался за тебя, — Лео остановился, нет, замер; единственное, что Раф нашёл мощь увидеть сквозь слой пыли и смрада, было бледное очертание каменной фигуры. — Он всегда волнуется за тебя.       И отныне должен был настать конец беседы: мастер меча окончательно добил его, заставил чувствовать себя настолько паршиво, что ни одно полученное недавно ранение и поражение не могли сравниться со сказанными фразами, которые нынче довелось услышать. Но тот лишь продолжал тесниться и молчать. О чём же думал?       — Но с другой стороны...       Глухой голос нарушил мерзкую тишину. Коричневые глаза на миг ярко блеснули в сухой мгле — тот повернулся к нему:       — Зачем я вообще стараюсь? Тебя это никогда не останавливало, как я погляжу.       И заново раздались неторопливые шаги; уже еле слышные.       А Рафаэль всё смотрел тому вслед, не дерзал отрывать глаз от почти незаметной тени и только теперь стиснул слегка приоткрытые губы.       Протяжный скрип вовсе не задел его.       — Или я не прав?       Дверь закрылась с негромким щелчком, и это было последним, что эхом раздалось на весь гараж.       Он стоял в одиночестве.       Тут же опустил напряжённые плечи, успевшие заболеть от вековой неподвижности. Глубоко выдохнул, мерещилось, до самого посинения. Однако это никак не расслабило обстановку и тем более не заставило блаженно забыть о сказанной бывшим собеседником правде.       Тишина, которая подобной суматохой могла продлить бой; которую напрягала накалённая лампочка, ещё отроду не давила на сознание с такой силой, как сейчас.       Он повернулся к столу, момент рассматривал корявые каракули в открытой тетрадке, явно принадлежавшей Донателло; надеясь, что именно в этих странных рисунках можно было отыскать спасение от противного чувства, копотливо и мучительно охватывавшего измотанную башку.       Но это действительно являлось совершенно незначимой тратой времени: тогда лидер говорил уверенно, внятно и до невозможности внушительно, отчего жажда поспорить с предъявленными обвинениями —даже в собственной голове —исчезала.       Особенно когда стоило лишний раз вспомнить лицо, с которым тот произносил злополучные фразы.       Мысли всплыли — кулаки внезапно на́чали чесаться. Кончики пальцев зазудели.       Было необходимо чем-то заняться.       Хотелось забыться в разгаре какой-нибудь возни. До безумия хотелось что-нибудь ударить, чтобы раздался треск; чтобы потом осталась вмятина.       Хотелось вмазать себе по роже. За то, что опозорился.       Синяки, мелкие ссадины, которые вызывали еле-еле ощутимое покалывание, — его не волновало; не тревожило.       Ничего.       Было необходимо избавиться от неожиданного притока энергии. Но было жаль, что во второй раз выйти на улицу и подышать свежим воздухом не имелось желания. Просто не имелось. После такого разговора о праве на потребность и речи не шло.       А сколько минут прошло с ухода старшего брата? Рафаэль убрал руки со столешницы, на которую когда-то успел упереться. Пара листков упала к стопам. Шелест шумел снизу, как со всех сторон.       Обратился к закрытой двери. Пустота вокруг отталкивала.       Он двинулся вперёд; бросился к выходу.       Виднелись тёмные, расплывчатые в блёклом и будто далёком свете кирпичи длинных стен небольшого коридора.       Виднелась безмутантная гостиная — имелись отключённые телевизоры; на диване даже не торчал храпевший Майки. Взаправду пребывала поздняя ночь.       Виднелся ещё один маленький проход.       Он всё шатался к додзё.       Дыхание постоянно сбивалось от резвых шагов; голова тяжелела от дрянных обвинений — он всё ещё не чувствовал окостенелости рук. И вряд ли почувствовал бы в скором времени.       Виднелся проём, откуда исходил тусклый луч, походивший на белую тень.       Огромное — по сравнению со старым залом — помещение было озарено не очень хорошими лампочками.       Присутствовала лишь пустота. У преддверья присутствовал лишь он.       Мягкое мерцание било в глаза; металлические перила и дорожки на верхнем уровне отражали свет прямо на Рафа; высокие, оранжевые и местами болотные стены окрашивались в более бледный цвет, что отстранённо напоминало старое убежище.       Плечи расслабил. Только поднималась грудь — так высоко, что втягивал живот. Дышал глубоко; онемевший мозг налип на череп.       От каждого движения взгляда секунда растягивалась.        Уставился смирно —двинулся вперёд.       Быстро.       Создавал порыв; поднимал пыль со свободных от оружия стендов. Мало прозрачный прах разлетался по залу обрывисто — в носу зачесалось.       Стенки казались такими дальними; мерещилось, он бы никогда до них не дошёл; затхлый запах не казался родным, естественным — мерещилось, он бы никогда не подумал, что этот зал находился в их доме. Будто это не являлось его домом. Ещё не приминал печальную действительность.       Впрочем, на хандру можно было забить болт — Рафаэль уже застыл рядом с боксёрской грушей: имелась потрёпанная, местами заляпанная муторным переездом ткань; была плохо сшита; действительно помахивала на полный продуктами мешок; цепь когда-то успела заржаветь.       Но, невзирая на мучивший поток внезапной энергии, он никуда не торопился.       А просто стоял.       Стоял и, насупивши взор, пялился вниз.       От недавнего сражения с какими-то туристами бинты на руках испачкались, потеряли натугу — пришлось слегка перетянуть. Пальцы затекли.       И только теперь перевёл взор на тушу, едва видно качавшуюся.       Отставил ногу; кожей ощущал шершавую землю.       Замахнулся. Плечо хрустнуло.       Врезал.       Цепь сразу заскрипела — серый песок разлетелся.       Костяшки хрустнули, и Раф встряхнул рукой. Щёлкнул.       Сжимал кулак.       На деле, не было бы лишним добавить ещё немного песка в боксёрскую грушу. Но какая, правда, нынче была разница?       Совершенно никакой не имелось.       Он опять взвихрил предплечьем, опять замахнулся, сильнее давил ногтями на кожу.       Старался представить одну из многих противных рож, из-за которых придётся чинить его мотоцикл.       Однако всё, что виднелось вместо толстой ткани, был он сам.       И Раф продолжал трепать грушу. Перешагнул в сторону — кружил вокруг жертвы.       Это была лишь незначимая трата времени. Не имело смысла продолжать беседу, и даже начинать её вновь так же не имело смысла. Ведь это являлось полностью бесполезным — всё и так уже было понятно.       Ещё раз треснул — он резко выдохнул, хотя это больше напоминало короткий и низкий вскрик.       Горячий пот ошпарил руку. Маска уже давно прилипла к роже.       Не знавший, когда стоило остановиться; когда стоило задуматься о последствиях; когда стоило вспомнить об остальных членах семьи. До стыда безответственный. Равнодушный к чувствам близких.       Был дураком.       Качнулся. Чуть не споткнулся об собственные ступни.       И даже не смог разобраться с шайкой каких-то мелких преступников и просто смылся, как последний трус.       Цепь всё трещала, грозилась разломаться. Разлететься по земле. Врезаться в кожу.       А Лео в тот момент выглядел не очень. Даже ужасно; совсем не очень.       Дыхание сбилось.       Ладонь проехала по краю ткани, и если бы не носил бинты, он бы точно натёр кожу. Да и поделом было бы.       Протяжно переводя дух, Рафаэль убрал руку вниз. Груша в последний раз мотнулась, и он тут же придержал тушу. Касавшись неровной поверхности лишь кончиками пальцев, склонил голову.       Ещё помнил тягучий взор, которым, наверное, можно было убить; глаза, под конец сверкнувшие от разочарования; морщины, появившиеся от досадного утверждения; искривившиеся лицо, как будто в это мгновение у того возникла шибкая мигрень.       Наморщился до боли в мускулах.       Мерзко, дёргая губами, покосился на едва колыхавшийся, кривой и страшный мешок с песком — в последний раз вяло стукнул грушу; оттолкнул от себя треклятую тушу.       Рокотом прогремел протяжный скрип; резал слух — он отвернулся. Сложил руки на пластроне. Сверлил безлюдье прищуренным взором.       Конечно, ведь тот застал Рафа не в лучшем состоянии: пришедшим в ссадинах и лёгких ушибах. Может, для него это не являлось чем-то смертельным, но чёрт его знал, какое мнение имел мастер меча.       Низко потупил башку; сгорбился. Вяло поднимая ноги, принялся расхаживать вокруг бывшей мишени. Без мурашек, бежавших по коже, ощущал, как пот на теле охлаждался, точно подул ветер. Всё заторможено топтался.       Точнее было сказать: что вообще тот испытал в минуты нескладного и неудобного для обоих разговора? Неужели дело было в банальной обиде?.. Нет, далеко нет. Ведь когда Лео мог держать обиду на кого-то из близкого окружения? Тот по большей части мог быть в обиде только на себя.       Притормозив, удушливо усмехнулся — а что подделать-то было? Забавно же звучало.… и довольно знакомо звучало.       Тогда, может, пребывала заурядная грусть? Нет, вряд ли. Всё-таки не подходило это чувство недавней обстановке.       Имелась ли злость?       Исподлобья посмотрел на высокий, невидный в черни потолок. Плечом врезался в грушу.       Да, скорее всего; это даже не обсуждалось.       Но, безусловно, присутствовало что-то ещё. Что же? Что же это было?       Рафаэль застопорился.       А цепь всё трещала из стороны в сторону.       Это была тревога: накопившееся за долгое время беспокойство. Ведь все уже давно спали, кроме мастера меча и, наверное, отца. А который был час? А как долго тот ждал его? И что действительно успел себе надумать?       В чём успел себя обвинить?       Жёсткая ткань груши снова коснулась плеча.       Леонардо волновался. Волновался за него.       Он отставил ногу — развернулся. Концы маски щекотали шею. Замахнулся — в руку стрельнула пронзительная резь. Потянул плечо.       Ударил по груше.       Ударил так, чтобы проклятая, достававшая вечным скрежетом цепь разорвалась, собака. Чтобы этот мешок, набитый дрянью, упал на пол и вызвал хлопок, от которого всё затрясётся, и он благополучно провалиться сквозь землю. Или чтобы хоть пальцы на ногах отбил. Лишь бы что-нибудь произошло.       Но единственной собакой здесь оказался он сам — опять.       Волновался! Беспокоился! Тревожился!       Уже, наверное, измучился от напряжения, продолжавшегося несколько часов! Вся правда была налицо — предстала, черт подери, перед лицом! А он, тупица, гадал над совсем прочей белибердой! И это метание по кругу произошло не только по вине банальной глупости, но и из-за простого незнания о существовании тараканов, копошившихся в голове лидера.       Ужасно жаждал ещё раз вмазать по груше, до сих пор качавшейся взад-вперёд; отбить ладонь, каждую косточку; сломать руку.       Но вместо этого он, подняв оба предплечья, лишь держал кулаки наготове.       Рассчитывал успокоиться, перевести дух, а в конце стало только хуже. И кто же в это пору смеялся?       Выдыхая носом, как бык, отвернулся прочь от чёртовой туши.       Точно не он.       А ведь, скорее всего, тот так пёкся о нём не один раз.       Встряхнулся.       Осознавать, что именно из-за тупой вспыльчивости и спонтанного желания остаться наедине с собой Раф всё это время ненароком мотал нервы старшему брату и вдобавок учителю Сплинтеру... Нет, он не желал, чтобы ни Лео, ни отец, ни кто-либо другой терзался из-за ночных прогулок, потому что семья никогда не являлась причиной внезапных всплесков эмоций. Покачал головой. Да если бы и являлась, то от этого ничего не изменилось бы.       Это не был безобидный спор; это не была излюбленная игра в догонялки, нет. Это... нужно было исправлять — сейчас же.       Кулаки ослабли; натянутая на костяшках кожа зазудела. Он продолжал таращиться вдаль. Предплечья более не напрягались — с еле слышным шлепком стукнул по нывшей ладони. Несильно тёр.       Поднял ногу, качнулся вбок — снова закружил вокруг мешка.       Какой же метод являлся самым лучшим, чтобы успешно избавиться от конфликта?       Моргнул. Моргнул ещё раз. Двинул головой назад.       Принести извинения, конечно же!       Но от подобных рассуждений становилось как-то не по себе: и в горле опять застревал ком, и в плечах слабо дёрнуло. Ведь когда оба в последний раз просили прощения друг у друга? Стойте, а оба, вообще, когда-нибудь просили прощения у друг друга? Чтобы узнать ответ, являлось необходимым чаще ссориться, что ли. А когда они вообще ссорились в последний раз?       Сложенные не в замок, а в бред руки опустились.       Очень давно они ссорились. Очень.       И прощения не просили явно.        В том-то и имелась проблема, что не просили. Их перепалки забывались на месте, и уже в момент новой встречи затронутая ранее тема никем более не вспоминалась. Хорошей являлась особенность, правда? Что-то он уже в этом сомневался. Потому что оба ходили по вечному кругу: мастер меча из-за этого — по отношения к нему, во всяком случае — стал гордым; да и чего греха таил — он был ничем не лучше. Возможно, одно слово могло бы всё исправить… нынешнее положение, по крайней мере.       Однако это открытие, — простой выход из сложившейся обстановки — не обрадовал, не успокоил, не усмирил.       Не худо было бы извиниться, нет, нужно было извиниться. Как бы неловко Рафаэль ни чувствовал себя в момент будущего, нелёгкого разговора; как бы действительно он ни хотел стыдиться перед лидером, всё-таки это являлось необходимым.       Надо было попросту наступить себе на горло.       В помещении стало подозрительно тихо — ржавая цепь перестала нудно скрипеть на мутном фоне. Не задирал головы; не отрывал взгляда с холодного бетона. Ещё раз треснул по дряхлому мешку, но уже как-то бессильно.       Всё смотрел на тусклый камень, а всё вокруг уже расплывалось.       Доигрался, чёртов болван.       Раздался скрип.       Рокот сотряс дорогу незримой вибрацией — дошло эхо. Было громче бренчания, дурацких размышлений. Напоминал неприятным ерзаньем резкое соприкосновение деревянных мечей во время очередной тренировки.       Он развернулся — замер. Не дышал.       Пялился на Леонардо, раскрутившегося к незакрытой дверце.       Ладонью тот держался за деревянную рамку… или вовсе облокотился на неё.       Виднелся мягкий запах сандала: белый, как туман, проникал сквозь узкую щель, чуть ли не прятал чужой силуэт. Стрелял в нос — голова стала легче, точно опустела.       Не успокаивал.       Сквозь светлое, бумажное полотно Раф лишь сейчас заметил, как маленькие пламена от нескольких свечей медленно меняли оттенок покоев учителя. Неужто все эти минуты оба болтали о его не очень благополучном возвращении домой? Пока он торчал здесь?       Появилось желание тихо смыться куда-то подальше.       Вместо этого любовался вошедшим призраком — а тот плотно закрыл дверь.       Он обводил взглядом; заметил сутулые плечи, опущенную голову. Тот явно цеплялся за тонкую перегородку. Кожа казалась бледной. Точно находился в тягостном раздумье.       В груди давило; в глотке застряла пустота — душил лёгкие. Горел желанием скрыться в тени; в прочей комнате; в боксёрской груше.       Тот ведь знал, что не находился в одиночестве?       Рафаэль шагнул к старшему брату — тот тут же перестал дерзать старую рамку.       Развернулся — он замер.       Время остановилось? Остановились мысли.       Стояла тишина — стояла оцепенелость. Не двигался он — не двигался тот. Язычки огня и лишь яркая тень извивались подле; били в лицо; мозолили глаза, но не отвлекали.       Он всё наблюдал.       Наблюдал за лицом, представшим отчётливо при озарении: опущенный рот; грустный, явно усталый взгляд, окрашенный в слабых тенях и в оранжевом свете сбоку; глаза, потерявшие блеск.       Правда задумался над чем-то тяжёлым. Неужели тот выглядел настолько же измотано во время одностороннего разговора в гараже?       А ведь мастер меча нынче смотрел прямо в глаза.       Едкость зловонья угнетала. В длинном и просторном зале стало жарче. Он будто находился на суде; в комнате отца, где горевший воск создавал противный климат — пустынный, удавливавший.       Он сжал кулаки — чесались.       Но молчание угнетало больше всего.       Нужно было прервать проклятое безмолвье, но как? Какими словами?       А слов и не имелось.       Да? Был обязан извиниться? Прямо сейчас? По сути. Тем не менее мерещилось, что обстановка не являлась настолько уединённой, как хотелось. С другой стороны, перед ним стоял измотанный, истерзанный тревогой Лео, который мог отмахнуться или не воспринять его искренность всерьёз.       А с ещё одной стороны — кого Рафа обманывал?       И минуты не прошло, а он уже прищурил глаза и отвернулся. Сверлил взором сложенные в кучу пыльные маты.       Потому что было до сих пор стыдно.       Глядеть на то, как потерявший идеальную осанку лидер чувствовал себя паршиво и убито далеко не от позднего часа, было стыдно.       Он мелко сглотнул. Жалкие оправдания, неуместное ворчание, оборванные отрывистыми мыслями слоги и фразы — застрявшая в горле муть душила его.       Видимо, терзала не его единственного.       Полая, накалённая событием, которое произошло уж много минут назад, тишина ещё никем не прерывалась. И, наверное, не прервётся в момент этой скудной ночи. До сих пор ли Леонардо глядел на него? А, может, глядел не на него, а куда-то в далёкую стенку?       Такие хорошие отношения существовали между ними, — во всяком случае, он так считал — однако стоило совершить неправильный ход, и давно забытый всеми недостаток всплывал наружу.       Краем глаза заметил движение — мастер меча шевельнулся. Сделал малюсенький шажочек, скорее всего, к выходу. Намеревался, как и он, тихонько смыться?         Украдкой уставился, а тот уже застыл.       Вот и предстало чистое олицетворение их состояния.       Потупленная голова, которую тот слегка повернул в сторону, поднятые плечи, немного сжатые пальцы — вот так застыл. Опущенный, поджатый рот, но явно не от досады; беглый, но слегка хмурый взгляд, но явно не от растерянности — так и стоял.       Тому точно приходилось неудобно, словно испытывал болезненное напряжение. В этом оба были несомненно похожи.       В макушке проносились до неприязни смешные думы — никто ничего и никак не желал делать. Молчание не могло прекратиться. Ведь как? Они попросту этого не желали. Правда, имел охоту смеяться и смеяться, пока не подавился бы воздухом. Какие же оба всё-таки являлись жалкими! Но он был хуже всех. Как требовалось подраться с проходными бандитами — непременно побежал бы сломя голову; а как требовалось признать вину перед старшим братом — шелохнулось перекати-поле.       Пусто торчали.       И этим перекати-поле они неосознанно мучили друг друга; продолжали мотать нервы друг другу; добивали друг друга.       Обернулся, хмурился на блёклый коридор за большим порогом.       Это была лишь трата времени. Не имело смысла продолжать беседу, и даже начинать её вновь так же не имело смысла. Ведь это являлось полностью бесполезным — всё и так уже было понятно.       На этот раз Рафаэлю было лучше уйти.       Не знавший, когда стоило остановиться; когда стоило задуматься о последствиях; когда стоило вспомнить об остальных членах семьи. До стыда безответственный. Равнодушный к чувствам близких.       Был дураком.       Так и поступил. Окостенелыми ногами, словно ранее прилипшими к холодному полу, он тяжко двинулся к выходу. Не поднимал головы; сверлил взглядом землю. Шагал одиноко; быстрыми и короткими шумами продлевал каждую секунду.       Не ощущал на себе скрытное внимание — не знал, являлось ли проблемой отстранённая усталость или отрешённость Лео.       Сбежал. Оставил того одного.       И даже не смог разобраться с шайкой каких-то мелких преступников и просто смылся, как последний трус.       Оставил того одного стоять в пустом зале, где несколько раз сверкнул блёклый свет.