Огни

Каэленир быстро глянула на свои наручные часы, сжимающие ее тонкое запястье, и после подняла голову наверх, чтобы посмотреть на идентичный механизм, стоявший рядом со скамейкой на одной чугунной ножке. Проверив время на своих часах, она немного крутанула механическую головку от себя и следом вовсе сняла их, убирая в заплечную сумку. — Мне кажется, уже можно идти. — оповестила она ночнорожденного эльфа, сидящего рядом. Тот отвлекся от своего наинтереснейшего занятия — наблюдения за неменяющимися узорами асфальта под их ногами, и еще сильнее сжал свои колени от волнения. Возможно, если бы не звуки насекомых, отдаленно напоминающих цикад в лесах Тельдрассила, то в воцарившейся тогда между ними тишине Каэленир смогла бы услышать гулкий, частый стук его сердца. Его волнение было полностью обосновано. Пару дней назад, эльфийка рассказала ему, что у Азалеса, оказывается, есть близкий родственник, некий старший брат по имени Меридилл, что тоже не покидал Сурамар. Единственный Меридилл, который тогда пришел эльфу на ум, являлся владельцем одной из крупнейших компаний-поставщиков манавина в городе. Молодой разбойник видел его всего пару раз, но его имя ходило на устах всех горожан, включая его собственной маленькой банды из ночнорожденных, объединившихся для того, чтобы собственными усилиями добывать себе на пропитание. Слышал то, как таинственного мага-дипломата ругают из-за его жадности или наоборот, удивляются тому, что его хранилища так плохо защищены от непредусмотренных атак. Признаться честно, Азалес вовсе не знал, что он будет делать, когда его встретит. Как человека, владеющего такими богатствами и маной, которыми он вполне мог бы поделиться с ним самим, он бы, естественно, об этом и попросил бы, но как брата… Он правда не знал, как его расценивать, что бы он сказал при их первой (первой ли?) встрече и как вообще к нему надо было относиться. Все, что он знал сам — это то, что он не помнит ничего после того, как обнаружил себя совсем один, лежащим во вполне себе приличных одеждах посреди одной из улиц Города Ночи, словно какой-то бездомный, лишь с несколькими бутылками вина, бережно кем-то припасенными. Тогда, голод заставил его откупорить все стеклянные сосуды и выпить все до дна, без остатка, почему-то совсем не чувствуя опьянения от того, от чего, кажется, еще как должно. Голод заставил его встать с колен и подняться, чтобы бесконечно сражаться за последние крупицы маны, что оставались у королевской стражи. Голод заставил его всем сердцем ненавидеть верховного магистра, этакую “королеву”, и желать ей скорейшей смерти, чтобы его тогдашние сородичи смогли перевернуть всю несправедливость и коррупцию, царившую в правительстве, и объявить, что абсолютно каждый теперь имел право на то, чтобы жить, как нормальный гражданин, а не выживать, как хищник в диких условиях. Голод был единственным, что он помнил, все эти пять лет, которые Азалес, окруженный друзьями, но все еще глубоко одинокий в душе, проводил в компании никак не заканчивающихся улиц, фонарей и запертых наглухо окон от одного его вида бессовестного оборванца. Ни разу он не пробовал постучаться эгоистичным ночнорожденным в их застекленные дома, ни разу не пробовал попросить у них на проживание, потому что знал, что их ответом всегда было и будет “нет”, навечно. Потому что даже те, у кого была монета-другая на проживание, на содержание дома и детей, так же, как и он, пытались выжить в суровых условиях и тирании Элисанды над ними всеми. Пытаться попросить у них помощи было бы сродне пытаться красть огонь у неярко горящего очага: и возьмешь ты мало, и жизнь другим точно испортишь своей жадностью. И хоть эльфу иногда казалось, что голод он испытывал сильнее, чем многие другие ночнорожденные, он также обладал негласной, молчаливой солидарностью со всеми, кем удавалось повидаться на своем веку. Пытаясь отстраниться ото всех будоражащих его разум мыслей, Азалес глянул на свою единственную подругу, которую он действительно мог бы назвать близкой. Каэленир была ночной эльфийкой и намного старше, опытнее во многих делах, чем он. Она была отличным бойцом, не раз показавшим себя перед ним и так смело раздирающим в клочья всех несправедливо обращающихся с бедняками стражей, что разбойнику оставалось только восхищенно ахать в стороне. Вдобавок ко всему этому, Каэленир была довольна и способностями своего нового знакомого, не раз подмечая его ловкость и прыткость во время их коротких, но опасных битв, говоря, что хотела бы его когда-нибудь тренировать. Азалес помнит и их первую встречу. Незнакомка, за обилием маны и щедростью которой он следил, в первые же несколько дней показалась ему подозрительной. С виду будучи простой ночнорожденной, эльфийка расхаживала по городу каждый раз как в первый, путаясь в улицах и часто ускользая от его непрекрающейся слежки, что он выбрал себе как развлечение помимо охоты. Но и это развлечение все равно рано или поздно в нее превращалось — каждые крупицы маны, которые незнакомка роняла или оставляла без присмотра, Азалес забирал себе и едва ли не пытался вживить в кожу от жадности, пробиравшей его с ног до головы от одного только вида кристализированной магии. А потом, она застала его врасплох и больше не давала ему каждый раз бежать со всей прыти обратно в свое убежище. Постепенно, Азалес даже начал привыкать к ее постоянной компании и не считать ее странной. Постепенно, они начали общаться, начиная с самых различных посторонних тем и заканчивая собственными жизненными историями. После каждого их разговора, уже тогда успевшая открыть свою личность ночная эльфийка давала ему немного маны на пропитание, обещала, что в один день обязательно спасет своими подвигами их всех, и посылала его обратно в убежище, желая ему быть осторожнее, чтобы не попасться на глаза охране в такой поздний час. Если бы не она, ночнорожденный никогда бы не узнал, что он и Меридилл принадлежат одному роду. Если бы не она, то он бы ни за что не сидел здесь, посреди одной из винных плантаций, как оказывается, принадлежащих его старшему брату. И если бы не она, то Азалес точно бы не пришел сюда в одиночку, даже для того, чтобы узнать о своем единственном родственнике — вот настолько он боялся стражи и кары, которую они могли бы на него возложить в случае непослушания. — Ну что, идем? — прерывает один сплошной поток мыслей эльфа Каэленир и неспеша встает со скамейки. Тот только мягко кивает в ответ и встает следом за ней. — Ты как себя чувствуешь? Попить не хочешь? Голова не кружится, живот не болит? Много ходили сегодня? — и все же, она вела себя с ним, как старшая сестра, заботясь и напоминая Азалесу о его постоянных физических потребностях. На ее сбивчивые в волнении вопросы он качает головой, но следом же хватается за голову, чувствуя мигрень и одновременнно с этим всплеск ноющего истощения. Каэленир тяжко вздыхает. — Нельзя так с собой, Азалес. Хорошо хоть по тебе иногда видно, что с тобой на самом деле происходит, а то так и до превращения в помраченного недалеко было бы. — Девушка деловито начинает копаться в своей сумке, неспокойно хмурясь, и вскоре достает оттуда флягу довольно крупных размеров с плескающей в ней темноватой жидкостью. — Выпей немедленно, и никаких но. Тебе нужно набраться много сил, прежде чем с ним встретиться. Разбойник быстро-быстро, едва заметно закатывает глаза, но флягу с манавином из ее рук все равно забирает, жадно примыкая темными губами к горлышку. Выпив все содержимое до самого дна, он отдает сосуд явно ставшей более спокойной за его состояние эльфийке, и вытирает губы тыльной стороной запястья. — Энергия придет не сразу же. Дойдем не пешком, я тебя повезу. Будучи невероятно сильным и способным друидом, Каэленир могла превращаться в несколько обликов по одному ее желанию, в том числе и в оленя, на которого вполне спокойно можно было садиться верхом. Не то, чтобы Азалес часто имел возможность покататься верхом на ней, так как при нем она чаще превращалась в лесную кошку, и иногда задумываясь над тем, какого это в принципе — ездить верхом, но конкретно сейчас он явно был против, что снова было заметно по его виду. Поступая совсем по-детски, он скрестил руки на груди в молчаливом отказе и отвернул голову, пока друид уже превращалась в обитателя лесов Калимдора. — Азалес, у нас мало времени. Пожалуйста, это ради твоего же блага, давай я тебя подвезу и потом иди сам сколько захочешь. А то я боюсь, что вовсе в обморок от такой долгой физической нагрузки упадешь. — хоть они и прошагали весь город взад и поперек, пытаясь найти место жительства Меридилла и попутно попадаясь охране, Азалес заверял ее, что не чувствовал никакой усталости и в помине, однако на самом же деле едва волочил свои ноги. Все таки, физиология его организма по непонятным причинам отличалась от других ночнорожденных тем, что он намного ярче испытывал свою жажду маны, но старался никогда этого не показывать. Забота о других для молчаливого разбойника всегда была превыше, чем о себе самом. Всю свою жизнь, он учился и учил других выживать в этой дикой среде обитания. На самом деле, по его повериям, Сурамар был теми же джунглями, с деревьями, хищниками, папоротниками и прочим, и прочим, что делало бы жизнь безумнее и необычнее с каждым днем. Но при знакомстве с Каэленир он словно почувствовал, что на него снизошло божественное благословение — эльфийка, как и он сам, прежде всего ставила благосостояние ее друзей, а потом уже и себя, и начала волноваться и заботиться уже о нем самом. Естественно, и друзья Азалеса никогда о нем не забывали, но они сами все равно время от времени разделялись по парочкам и постепенно отдалялись от него, с каждым днем все больше и больше заставляя его тонуть, захлебываться в своем одиночестве, в котором ему, судя по всему, доведено прожить остаток своей недолгой жизни.. Он не был горазд думать оптимистично, больше всегда склоняясь к чему-то нейтральному или, если он уставал или долгое время голодал, к печальному. А еще он не был горазд принимать такую бескорыстную и такую искреннюю помощь от постороннего эльфа, но все равно послушался слов Каэль, видя недоброжелательность в ее взгляде и тогда, когда она превратилась в оленя, залезши на нее верхом. — Берись за шею, только не хватайся сильно и не души. Я все еще могу чувствовать боль. — Вообще-то, у Азалеса было еще несколько вопросов насчет ее физиологии в других обликах, но слыша, как раздраженно ее голос раздавался внутри его головы, он решил прикусить на время язык и осторожно взялся за шерсть на загривке оленя. — Ты забыла про маскировку, — склоняется разбойник к ее уху, и Каэленир, в ступоре несколько раз моргает, а затем пытается неловко улыбнуться ему в ответ. Из-за изредка проявляемой рассеяности, ее все еще было возможно подловить на таких маленьких, но очень важных, деталях, как, допустим, сейчас, чем эльф иногда пользовался, поднимая себе настроение и себе, и своей подруге. Олень склоняет голову и водит копытом по асфальту, Азалес слышит, как друид произносит очередное заклинание, и секундами позже она превращается в полноценного, крупного манапарда, которых курьеры обычно используют в окрестностях как средство передвижения. Разбойник выпрямляется и тоже надевает своеобразную маску в виде хладнокровного, спокойного выражения лица, и они трогаются вперед.

***

Не проходит и получаса, как они добираются до места назначения. Меридилл жил в огромном особняке, напоминавшем крохотный дворец. На самом деле, архитектура и нынешнего Сурамара вселяла и в горожан, и в посетителей города ощущение того, что все строения вокруг них так или иначе напоминают царские хоромы. Возможно, потому в обществе ночнорожденных практически не существовало жителей среднего класса — ты либо рождаешься в одном из таких дворцов и живешь там абсолютно всегда, либо не обладаешь никаким жильем и недвижимостью в принципе. У самого входа в здание Азалес ловко спрыгивает со своей компаньонки, и следом она принимает свой естественный облик, тут же натягивая черную ткань своего капюшона поверх лица. Эльф в очередной раз недоуменно на нее смотрит, все еще не понимая, зачем она так тщательно следит за своей анонимностью и постоянно прячет свое лицо, особенно сейчас, когда кроме них, рядом с домом Меридилла уж точно никого не может быть.. Или может? Знал бы разбойник ее вне жизни в Сурамаре, то замечал бы, что она никогда, никогда не хотела показывать себя, надевая самые закрытые одежды из всех возможных, и всегда стараясь не показываться лишний раз, подавая свой голос ну очень редко и всегда говоря короткими, обрывчивыми фразами. Впрочем, как и он сам. Двое подошли ко входу, и Каэленир подняла руку, плотно обернутую красной перчаткой, чтобы постучаться. Дверь никто не открывает, и она удивленно переглядывается с Азалесом. Их удивление только усиливается, когда ручка, казалось бы, парадного входа, который всегда должен быт заперт по негласным правилам безопасности, спокойно подается небольшому напору и позволяет открыть вход в дом аж настежь. Каэленир делает первый шаг внутрь, потом еще два, и останавливается на месте. Подозревая какую-то ловушку или засаду, она явно не торопилась сходу обследовать помещение, осторожно осматриваясь по сторонам и пока не зовя друга за собой. Убедившись, что все, вроде, безопасно, она позвала Азалеса жестом следовать за ней, и ему не оставалось ничего, кроме как войти следом. Тени сгущались на каждым уголком, каждой стеною комнаты. Не имея прихожей, дом начинался прямо с огромного открытого зала, из которого ровной вереницей шла дорога из различных дверей и две круговые лестницы, поднимающиеся наверх. Разбойник никогда не видел красивых узоров и витражей на окнах, тем более, изнутри самого дома, имея возможность только завистливо глазеть на такие рубежи богатства только снаружи, со своей скудной трущобы. Один рисунок неожиданно кажется ему ну до жути знакомым, и он немедленно подходит к высокому окну, движимый своим любопытством. Действительно, ну как ему, всю свою жизнь бедному и бездомному ночнорожденному, может показаться знакомым какой-то элемент декора богатеев? Естественно, это было бредом, ведь в искусстве он все равно никогда не разбирался и просто все ставил под одну бирку “необычное”, “красивое” и не очень, но конкретно этот образ, изображенный причудливыми яркими красными и желтыми формами, что-то точно ему напоминал… Азалес позволяет себе приблизиться вплотную и докоснуться до стекла пальцами, медленно проводя ими по хрупкому материалу и плотной краске на нем, а затем, уже готовый отдернуть от чужой собственности руку, ощущает небольшую неровность на самом краю окна, прямо рядом со створкой. Словно она возникла не из-за неравномерной покраски, а из-за того, что было.. заменено?

“Все в порядке?”

Мигрень как будто пулью вонзается в его голову, пробивая ему оба виска, а затем распространяясь более интенсивной болью вдоль всей черепной коробки. Он чувствует, что его разум словно начинает пульсировать и нещадно громко биться в такт его сердца, затмевая все остальные звуки и все мысли, бороздившие внутри.

“Они не навредили тебе?”

Этот то ли знакомый, то ли незнакомый, но до ужаса близкий и родной голос раздается эхом в его бедной голове, с каждым произнесенным слогом усиливая боль вдвое, если не втроекрат. Азалес забывает, как дышать, и захлебываясь видит перед собой образ, мешающийся с образом, изображенным на витраже — ночнорожденный-подросток, сидящий рядом с ним на коленям и осторожно касающийся его кровавых ран, сидящий рядом с ним и так сильно сейчас боящийся заплакать. Не выдерживая такую внезапно нахлынувшую нагрузку на тело и на мозг, Азалес ощущает, как его колени подгибаются, а самого его пробивает на такую дрожь, что кажется, будто он вышел на минус сорок градусов в легкой одежде, сбиваемый с ходьбы морозящим ветром. Обессиленный, он падает на четвереньки и пытается сжаться, все еще не понимая, что же с ним происходит и всеми фибрами души желая, чтобы этот кошмар закончился. Даже жажда маны не заставляла его проходить через что-то настолько болезненное и странное, что творилось с ним сейчас. Из его разума что-то упорно пыталось выйти, высвободиться, наконец явив свой лик и заставляя Азалеса переживать внутренний разрыв чуть ли не по всем фронтам… Отвлекшаяся на что-то и ранее пытающаяся с ним поговорить, ночная эльфийка слышит гулкикй звук падения и моментально поворачивается к разбойнику, а после, ни секунды не медля, подбегает к нему и едва ли не вскрикивает от испуга. Азалес не реагирует совершенно никак, в его глазах — стеклянная пустота и застывшие витражи, его лицо — гримаса ничем не скрываемого ужаса, а тело — словно марионетка в руках злого духа, заставляющего его корчиться и извиваться в последних предсмертных судорогах. Последнее, что успевает увидеть перед собой из-под закрывающиихся глаз Азалес перед тем, как потерять сознание — перед ним склоняются не один, а два эльфа, и он все никак не может понять из-за расплывающегося зрения, кем был второй, рядом с Каэленир. Неужели это…

***

Бежать. Щемящий, кипящий в глотке страх, жгущий и колющий органы. Бежать — это все, что им тогда было нужно. Бежать от своего бьющегося сердца, бежать от окровавленных рук, бежать от самих себя, тех, чей дух остался в доме и теперь уже навсегда там останется. Азалесу хотелось верить, что они туда никогда не вернутся. Были бы у них деньги — не медля ни секунды, они бы сбежали из своего дома раз и навсегда, был бы у них свой дом, даже вне Сурамара, — они бы поселились там и никуда бы больше не ходили. Но все, что было у них, двух помятых, напуганных до дрожи в коленях подростков, это бесконечные просторы плантаций винодельных кампаний. И высокое, раскидистое дерево, спиной к которому сейчас жался Меридилл, подтянув колени и обняв их, чтобы сохранять тепло, ведь шал’дорайские ночи не были теплее любых других. Младший брат садится рядышком с ним, и Меридилл не может оторвать взгляд от порезов и ссадин на его ладонях. Сначала удивившись, его лицо вытягивается и явно поддается этому страху, а затем в его глазах отражается серебристой гладью морской воды такая печаль, что ни один океан не смог бы ее охватить. — О, Элуна, что же ты наделал? — дрожащим шепотом спрашивает старший брат у Азалеса, пока тот небрежно потирает разбитый нос кулаком и хмурится, серьезно смотря куда-то вдаль, оглядывая опушку леса, находящуюся за магическим барьером. — А вдруг там еще остались осколки? Что, если ты подхватишь инфекцию? Что, если они задели вены? — Я сделал то, что должен был. — Юный боец жмурится, боясь смотреть брату в глаза, зная, что ничего хорошего он там не увидит. Меридилл мог злиться на него за такую самоотверженность и такую жертву ради их спасения, мог обижаться на его риски и абсолютное нежелание жалеть себя, но повлиять на Азалеса он не мог, и прекрасно это осознавал. Потому что такое не происходило уже не в первый раз. Королевская Стража издеавалась над ними каждый раз, когда они пытались дать другим чуть больше пропитания, чем положено. Пинки, обиды, презрение, оскорбления и непрекращающаяся боль в груди. Родители закрывали глаза на тлеющего и слабеющего с каждым днем Меридилла — однажды, ему чуть ли не сломали руку, и избежать этого юный ночнорожденный никак не мог. Их семья старалась угодить всем лоялистам, инвестирующим в их компанию, удержать всех стражей, что и так работали за большую порцию манавина, чем чернорабочие. Все только ради денег, все только ради положения в обществе. Сиди и терпи, вот что ему говорила мама. Может, сами отстанут, добавлял отец. Азалес ничего не говорил. Зато вступался за брата тогда, когда это было нужно больше всего. Ох, если бы не он, кто знает, что бы случилось с всю свою жизнь физически слабым Меридиллом. Азалес и думать об этом не хотел, хватая очередного стража за воротник и заезжая ему кулаком прямо по носу, пока остальные не в шутку направляли на него свое оружие, предназначенное для битв с серьезным противником. Будущий разбойник делал все, что мог, только ради того, чтобы спасти единственного по-настоящему любимого и важного для него ночнорожденного от тех, кто, по сути, должны были наоборот его защищать и помогать. И все это только из-за одной украденной бутылки манавина. — Меридилл, — вздыхает младший ночнорожденный, находя руки брата где-то снизу и чувствуя, что тот пытается их в испуге отдернуть, но все равно настойчиво и решительно берет его ладони в свои, — Я не могу терпеть несправедливости, особенно в твою сторону и когда ты пытаешься сделать то, что мне кажется правильныи. Они, скорее всего, вообще не смогут понять ни нас, ни наших мотивов. Они здесь только ради денег и энергии... — Но почему?! Почему, разве им совершенно не важно состояние других? Разве они не замечают, как сильно страдают наши рабочие, сколько боли, обиды и усталости всегда видно в одном их взгляде? — Хоть юный маг и родился раньше, чем его брат, из них двоих сейчас только он задавал наперебой до краев наполненные наивностью и непониманием вопросы, отчаянно повышая на второго ночнорожденного свой голос. — Видимо, нет. — Отрезает Азалес и тут же об этом жалеет, видя, как брат поджимает губы и с каким трудом пытается сдержать слезы. — Мне тоже не все равно на происходящее, и я стараюсь переложить ответственность за такие действия исключительно на себя. Я лишь хочу, чтобы ты был в безопасности, и чтобы никто больше не смог поднять на тебя руку. Неожиданно, парень берет брата за ладонь и плотно прижимает ее к собственной груди, внутри которой судорожно, быстро, словно метаясь из стороны в сторону, билось его сердце. Каждый его стук прерывал тишину, гулким разрывом тканей пытаясь вырваться наружу. Меридилл, словно не веря, так и смотрел на свою ладонь, ощущая ею каждую попытку сердца Азалеса освободиться от такого больного плена в грудной клетке. — Я чувствую это каждый раз, когда тебе больно. Когда вижу, что ты от этой боли сгибаешься пополам, но все равно терпишь. Я этого больше не допущу, слышишь? — Он снова сжимает кисти рук старшего брата в своих, проводя по его твердым костяшкам большими пальцами. — Пожалуйста, Меридилл, не пытайся ничего делать в одиночку. Старайся завоевать доверие родителей и говори мне, если тебе что-то не нравится - я тут же постараюсь все исправить. Ты даже представить не можешь, сколько раз я уже помогал бедным ночнорожденным так скрытно, что даже ты не замечал. С этими словами он протянул ладонь к лицу брата и убрал прядку его нежно-розовых, идентичных его собственным, волос, за его острое, длинное ухо, и попытался ему мягко улыбнуться, но маг только поник в лице еще больше и отвел взгляд. — А как же ты? Кто будет заботиться о тебе? Кто будет прикрывать тебя, когда ты будешь страдать еще хуже, чем.. Его слова в очередной раз прерываются совершенно внезапным действием — младший шал’дорай притягивает тыльную сторону рук брата и нежно, ласково касается их губами, чем заставляет Меридилла вздрогнуть и ощутить, как мурашки расползаются по его спине и бокам, и вдобавок ко всему этому выдать свое смущение легким фиолетовым румянцем. — Я со всем могу справиться сам. У меня уже есть некоторые связи и способы доставлять вино даже в отдаленные точки города. Брат, я правда-правда все продумал. — В перерывах между переполненными нежностью и чувствами, такими простыми и в то же время важными поцелуями, тихо говорил Азалес, стараясь как можно больше успокоить и расслабить брата всем этим.— К тому же, твоя магия мне бы очень пригодилась, так что ты не будешь абсолютно всегда сидеть без дела. Ты, Меридилл, очень, очень талантливый и еще многому научишься. Старший ночнорожденный успевает только застенчиво отвести взгляд и залиться краской еще ярче после того, как парень отстраняется от его запястий, и они оба, нисколько не скрывая этого, улыбаются друг другу так счастливо, как не улыбались еще ни разу. — Ты станешь самым сильным и способным чародеем в городе, Меридилл. — закрепляя за собой сказанное, шепчет ему брат и притягивает ближе для того, чтобы согреть в объятиях и уберечь от холода ночи, которую им предстояло переждать. — Я обещаю, что стану, Азалес. — таким же тихим, спокойным шепотом отвечает ему маг и укладывает свою голову на его груди, мирно закрывая глаза.

***

“Я обещаю, что стану” все еще стоит в ушах у Азалеса. Он слышит эти слова где-то так далеко и при этом так близко, где-то в кратерах бесконечно светящей над их городом луны и в перезвоне силовых лилий, маленьких цветков, растущих на клумбах. Его душа словно была выбита из тела и одним своим глазом он пытался отыскать эти слова по всем закоулкам, которые он только знал, по всем улицам, подо всеми скамейками и во всех водах, омывающих причалы для гондол, но так и не нашел того, кто же ему это сказал. Будто в один щелчок пальцев, все его видение прекращается. Он осознает себя и свой разум, и тут же чувствует, как сильно у него болит голова, ближе к району затылка и макушки. Разбойник едва ли мог пошевелить распластанным на.. кажется, настоящем шелке, телом, и лишь бессильно попытался открыть глаза и поднять голову. Осмотревшись по сторонам, он увидел в комнате постороннего. Ночнорожденный стоял к нему спиной и долгим взглядом бороздил окно, но, явно что-то заметив, обернулся на очнувшегося Азалеса. В его глазах на секунду застыло удивление, однако тут же обернувшееся в спокойствие и холод. — Как давно ты пробудился от обморока? — негромко спросил у разбойника эльф, делая шаг к постели, на которой тот лежал. Его тон, хоть и будучи относительно тихим, совсем не соответствовал его выражению лица, прозвучав с едва заметными нотками беспокойства. Азалес моргает несколько раз, повторно оглядывая молодого шал’дорай с ног до головы. А затем резко вскакивает с постели, принимая сидячее положение, и до неузнаваемости округляет глаза. — Меридилл.. Меридилл, это ты? До ужаса удивленный взгляд Азалеса тут же становится взаимным. Буквально застывая на месте на несколько секунд и даже прекратив дышать, маг затем медленно садится рядом с ним и шокированно смотрит на брата. — Ты помнишь меня? — ошеломлено спрашивает Меридилл, чуть приближаясь к Азалесу телом и склонив голову набок. “Конечно помню, с чего бы я не должен?” — хочет ответить ему брат. И внезапное осознание чуть ли не разбивает ему сердце. Ох, он помнит Меридилла, еще как помнит. Он помнит, как тот отводил его далеко-далеко, в самую дальнюю часть их дома, якобы для того, чтобы лично поговорить. Он помнит, что ему показалось подозрительным то, что у брата в руках был его боевой посох. Помнит, как маг уговаривал его бежать из дома, чтобы продолжить заниматься своим делом, помнит, как он совершенно не понимал, почему Меридилл вообще этого хотел и почему так настаивал. И, наконец, помнит, как ночнорожденный поднял руку в воздух, и от нее начало отходить сине-фиолетовым свечением, а дальше — кромешная тьма. Вот тогда-то он и очнулся один-единственный в городе, с кое-какими припасами, пригодными лишь на несколько дней, покинутый всеми и оставленный всеми. Покинутый собственным родным братом. — Это.. Это был ты, кто заставил меня забыть все, ведь так? Непонимание, а с ним же и ярость, росла с каждым сказанным им словом. Азалес почувствовал те самые эмоции, которые не вспоминал уже так много времени: чистый, праведный, ничем не заглушенный гнев. Какая-то его часть сознания даже отказывалась верить в то, что собственный брат, ради которого разбойник был готов и в огонь, и воду, так подло мог с ним поступить, просто взяв и без согласия очистив ему память не только о себе, но и обо всем, что было в его детстве. Да что уж там, любой сознательный эльф не допустил бы такого с собою в принципе. — Это был ты, кто бросил меня и заставил скитаться в одиночестве все эти годы, верно?! — не сдерживая себя, Азалес в открытую отчаянно кричал на брата, вскочив с кровати на ноги и распрямив руки до боли в локтях. Меридилл, нисколько не медля, встал следом, попытавшись сравняться ростом с братом, но был вынужден тут же опустить голову и отшатнуться назад, сразу же, как в его ушах прозвенел еще один оглушительный, ревущий крик: — Да ты хоть представляешь, что мне пришлось пережить?! Каждый чертов день, я пытался добыть себе хоть сколько-то маны, даже не для того, чтобы утолить голод, а чтобы в конец не иссохнуть! Каждый чертов день, я был преследуем королевскими стражами из-за этой охоты за маной и краж, и каждый день мне давали жару, избивая иногда до потери сознания! Я видел, как в этом, будь он проклят, городе, каждый второй ночнорожденный цепляется за жизнь! Я видел, как жизни моих друзей увядают на глазах, и, главное - я ничего не мог с этим поделать, просто потому что стражи были в тысячу раз сильнее всех нас! Нисколько не сдерживая себя, Азалес терялся в своем голосе и словно забыл, с кем он разговаривает. Да и это было не важно тогда — так давно он не мог чувствовал подобное, что каждая секунда ему была на цену золота. Кипящий огонь ярости порождал в нем все больше и больше вопросов с каждой секундой, начиная постепенно разрушать и так не успевший еще оправившийся от амнезии разум ночнорожденного. Почему Меридилл вообще решил сделать с ним такую ужасную вещь?! Кто знал бы, куда бы зашел гнев разбойника, если бы только он не увидел, как Меридилл поднимает руки и бессильно закрывает ими глаза. Когда-то давно, он делал так от самого большого страха, самой глубокой боязни и самых обидных слов. — Брат, послушаешь ли ты меня? — совсем не своим голосом спрашивает маг, не открывая лица, не смотря Азалесу в глаза. Младший ночнорожденный медленно закрывает уже было приоткрывшийся для очередного возмущенного крика рот и хмурится, но не отвечает ему, своим молчанием давая ему полную свободу действий. Меридилл лишь вздыхает, поворачиваясь к брату спиной и вновь отходя к окну. — Ты был таким.. самоотверженным. Всегда был. Это была черта твоего характера, которую я учился принимать. При том, как ты знаешь, в мои силы входило не многое: лишь повзрослев, я научился эффективно применять магию в своих целях. Но это не отменяло факта того, что ты каждый день возвращался домой едва живой - настолько отчаянно ты сражался за справедливость, даже если родители такого не одобряли и сами были готовы издеваться над тобой, только бы ты прекратил. — Меридилл делает многозначительную паузу, съежившись и обнимая свое тело обеими руками, словно от холода, и продолжает говорить чуть громче. — Я боялся, что ты можешь не вернуться в один день. Я боялся, что с тобой может что-то произойти, тебя лишат маны и ты сам начнешь иссыхать, вместо со всеми, кого день изо дня пытался спасти. Мне начало казаться, что ты будто бы.. родился не там, где должен был. Азалес сжал кулаки и нахмурился еще больше, делая шаг навстречу брату, однако маг не терял контроля над собой и даже не сдвинулся с места, когда в его сторону сделали такой заметный выпад. — Я не хочу обижать тебя, но ты и сам, я думаю, все прекрасно понимаешь. Помнишь, тогда, под деревом, ты сказал, что именно мне надо пытаться завоевывать расположение родителей и помогать нашей винодельной компании развиваться? Именно я должен нести за себя ответственность, тогда как ты выполнял работу за нас двоих? Ты не мог жить по-другому, ты не мог быть как я, и я это принял. Но твоя жизнь разрушала тебя все больше и больше, так как ты рушил все возможные и невозможные правила своими действиями, и это было то, что я принять не мог. Хмыкнув, шал’дорай скрестил руки на груди и приподнял голову, явно не веря словам брата, но от чего-то все равно продолжал их слушать. — И тогда я подумал, что мне нужно действовать. Мне нужно сделать так, чтобы и ты, и я находились бы там, где должны были бы находится. Своим поведением ты начал досаждать репутации нашей компании и мог в любой момент, пытаясь защитить других, лишить и меня, и себя пропитания… Я ненавижу признаваться в этом, искренне ненавижу. — одного только “искренне” вообще не хватало для того, чтобы оправдать свои действия, по крайней мере не для слушающего его Азалеса, и Меридилл буквально почувствовал спиной, как все больше и больше нарастает напряжение во взгляде брата. — Я задумался - а что было бы, если бы ты был одним из них? Если бы не родился бы в нашей семье, а сразу бы учился выживать вот так и доставать пропитание и другим страдающим, что, по видимому, не могли этого сделать сами? Что если бы ты не должен был защищать меня, что если бы я не был для тебя постоянно останавливающим для каких-то более решительных действиях фактором? Что если бы все твое окружение, а не только я, тебя бы поддерживало? На последних словах сердце Азалеса предательски начало колоть, и он невольно потерял на момент свою прежнюю суровость, чуть не поддавшись своим эмоциям, вызванным повторяющейся дрожью в голосе брата. — Неужели ты считаешь, что это оправдывает тебя? Меридилл снова застывает и вовсе перестает двигаться. Слышно было только то, как он неестественно глубоко и совсем тихо дышал, прерываемый только ночным стрекотом насекомых за окном. — Ты даже не представляешь, как я жалел о том, что сделал. — Сорвавшись на странный, трясущийся шепот, старший ночнорожденный вновь закрыл лицо руками, почему-то начал захлебываться воздухом. Где-то на задворках его помутневшего от негативных эмоций сознания, в Азалесе вспыхнула паника, начавшаяся разгораться словно маленький огонек от зажигалки на кромке бумаги. — Я скучал по тебе. Я помнил о тебе. О том, что ты делал каждый день, как со мной разговаривал, как шутил и смеялся, как успокаивал и как заботился обо мне. А родители, кажется, не заметили, что ты пропал. Судя по их разговорам, они были даже рады, понимаешь? И каждый день, я надеялся на то, что ты бы вернулся ко мне. Все свое свободное время я пытался искать там, куда мне разрешали выходить, и нигде тебя не находя, все равно не прекращал ждать. Азалес не выдерживает и теряет контроль над собой, в открытую выражая свое волнение и уже было желая подойти к брату, как тот неожиданно поворачивается к нему, и разбойник видит, что по щекам эльфа струятся тонкие дорожки соленой влаги. — Меня ничего, совсем ничего не оправдывает, Азалес, — и Меридилл давится слезами на груди у брата, что молниеносно быстро подлетает к нему и со всей только силой, что только оставалось, прижимает к себе. Голос Азалеса, и так уже почти сорванный таким громким криком, тоже снижается до шепота, раздающегося тихим шиканьем и успокаивающими словами чуть повыше головы брата. Разбойник внезапно осознает, как сильно ему этого не хватало, такой теплой близости с самым дорогим на свете эльфом. Осознает, как оба были одиноки и как давно вынуждены были это скрывать, заглушать всеми способами и пытаться выглядеть в порядке, когда на самом же деле каждую ночь глядели на полную луну и думали, что, может, их родная душа смотрели в тот же миг на нее, тоже.. — Ты ни в чем не виноват, — младший шал’дорай целует Меридилла в обе щеки, нос и лоб, вытирает большими пальцами влагу с его лица, с невероятным сожалением и трепетом смотря ему в глаза. Азалес переживает еще одно далекое, детское воспоминание — старший брат всегда казался ему стойким и сильным, умеющим сохранять спокойствие в любой ситуации, и никогда, никогда не плакал. Задиры-дети их возраста не могли вызвать у него слез страха, когда пытались подразнить и поиздеваться. Королевская стража не могла заставить его заплакать даже тогда, когда пытала его ради получения маны. Но сейчас, его струящимся по щекам, слезам словно и не было конца, и сам маг пытался прижаться к брату все сильнее, пряча себя в его плече и крепко его обнимая. И главное, именно Азалес был их причиной. О, Элуна, ну кто в сознательном состоянии станет кричать на готового в любой момент сломаться живого, любящего, все еще имеющего чувства ночнорожденного? Быть может, Азалес провел слишком много времени среди бесчувственных, безэмоциональных личностей и уже успел привыкнуть к тому, что на его слова мало обращали внимания. Потому, наверное, он и старался в лишний раз не оглашать свои мысли. Однако сейчас, он фокусирует все свое внимание на том, как бы сгладить свою вину перед Меридиллом, как бы утешить его и отвлечь от плохих мыслей, ведь по нему и за километр было видно, как худо ему было: шепча без остановки имя брата, он вцепился в него и не хотел отпускать, вздрагивая и часто всхлипывая. Разбойник и подумать не мог, что когда-нибудь ему предстоит увидеть брата таким открытым и не скрывающим свою горечь от него, видимо, потому, что больше уже не мог. Каким-то чудом, он укладывает мага на кровать и ложится рядом, лицом к нему, а затем применяет старый трюк по сглаживанию, вообще-то, детского стресса — просто начинает ему рассказывать обо всем, чтобы Меридилл только лежал и слушал. И, как ни странно, это работает удивительно хорошо. Совсем скоро, от истерики не остается ни капли, а слезы остаются лишь неприятной сухостью на щеках. Совсем скоро, и сам ночнорожденный-аристократ был не прочь поделиться тем, что творилось у него в жизни, когда ему пришлось покинуть брата. Лежав друг перед другом, они рисовали образы одними лишь словами. Вот младший шал’дорай перерезает глотки лоялистам, алчущим деньгами, а вот старший, наоборот, пожимает им руки за день до их смерти, и все в городе гадают, на губах ли аристократов или же в дешевых газетах, кто же за это ответственен? Вот Азалес спасает целую семью от голода, не в силах больше смотреть на их страдания и добывает им маны вперед на целую неделю, а затем, изнеможденный, идет спать. Смеется с того, как нелепо попадался на глаза охране и как плохо скрывал, что он не пытается восстать против правительства, а затем представлял, что свернет каждому его допрашиваемому шею, если они сию секунду же не отстанут от него. — Как думаешь, сможем ли мы вместе свергнуть Элисанду? Сможем ли мы избавиться от проклятья, не будем ли мы постоянно нуждаться в этой чертовой мане? — с надеждой в щадящем громкость голосе спрашивал разбойник, сжимая руку брата своей собственной и смотря с неподдельным интересом ему в глаза. Вопрос был не то чтобы риторическим, но то, с какой интонацией произнес его Азалес, должно было заставить понять, что такие желание были только чем-то вроде мечты, которой совсем не суждено сбыться. Однако, маг, нахмурившись, на секунду отвел взгляд светящихся, словно светлячков в глубокой ночи, глаз, и выдал по-заговорщицки тихо вполне себе серьезный ответ. — Я не считаю саму природу нашей расы проклятием. В конце концов, мы уже никогда не превратимся в ночных эльфов обратно, и не используем еду в качестве источника энергии. Таким образом, наша выдержка намного лучше, чем у многих других рас, мы способны жить, не затрачивая при этом много ресурсов на все физические нужды, поскольку у нас их очень мало… Да и к тому же, по моему мнению шал’дорай по красоте превосходят всех эльфов, всех-всех, включая высокорожденных. Не имея никаких претензий ко мнению брата, Азалес лишь вздохнул. Несомненно, он был прав, иначе по какой причине ему так нравилось засматриваться на одного-единственного ночнорожденного, лежащего рядом с ним? Еще будучи подростком, Меридилл был самым красивым эльфом из всех горожан в округе. Он никогда не стриг своих длинных, светлых волос, играющими розоватым блеском на его плечах всегда, когда он хотел держать их распущенными, никогда не пытался специально ухаживать за самой по себе мягкой, нежной кожей цвета глубокой ночи, но все равно имел что-то вроде повышенного внимания к себе и своей внешности, чего не раз стеснялся. А выросши, он и вовсе стал воплощать в себе все каноны шал’дорайской красоты: его черты стали еще более худыми и утонченными, чем раньше. Тонкая переносица, ясно очерченные скулы, всегда уверенный в себе, длинные, заостренные уши, увешанные серебряными серьгами, всегда холодный во время разговора взгляд, равнявший всех с отребьем и пыльем под ногами — все это с чего-то так сильно начало манить Азалеса, что из-за всех этих непривычных вещей в брате уже и начал забывать, какой он на самом деле. Как в тот самый раз, разбойник притягивает к себе тыльную сторону ладони брата, чтобы коснуться губами до его костяшек, при этом не отпуская растерянного взгляда брата ни на секунду. Задержав дыхание и сглотнув, Меридилл делал то, что ему только и оставалось делать — молча наблюдать за действиями брата так, будто бы он так проявляет внимание в первый раз. Губы Азалеса поднимаются чуть выше, коротко и быстро целуя брата вдоль всей его руки, а затем находят и шею, начав покрывать ее теперь уже медленными, неспешными поцелуями. Сложно было сказать, что испытывал Меридилл в тот момент. С одной стороны, он не понимал, почему брат решил зайти так далеко, превращая по-своему невинные, любящие действия во что-то более близкое или интимное. Может, это было нормально? Может, не стоило младшему шал’дорай ничего говорить, и дать ему делать все, что захочется, чтобы в лишний раз не расстраивать? Всегда рассудительный маг сейчас совсем не знал, как ему поступить. Но все же не мог признать, что от каждого тягучего поцелуя у того пробегали мурашки по всему телу, невольно закрывались глаза и немели руки от того, насколько это было приятно. — Азалес, — произнося имя брата на вздохе, случайно вырвавшемся из его уст, старший ночнорожденный кладет ладони на плечи на плечи юноши и пытается строго посмотреть ему в глаза, но, к сожалению, все, что у него выходит, - это бросить в край смущенный, неуверенный взгляд. Разбойник отвлекается на какие-то мгновения, и на его собственных устах играет хитрая улыбка, ему явно нравится то, чем он занимается, и это заставляет мага удивиться в своем ступоре еще больше. — Ты знаешь, что, может, это уже чересчур близко, и.. нам, как родственникам, не положено таким заниматься, верно? — Нет, не знаю. Нет, не положено.— беззаботно и явно веселясь, отвечает Азалес, приблизив свое лицо к лицу брата так, чтобы они соприкасались кончиками носов. — Зато я знаю, что я невероятно сильно скучал по тебе. И мне положено делать тебе приятно любыми способами… У Меридилла просто не осталось времени подумать над тем, как бы он мог ответить, что он мог бы возразить, что мог бы сделать в ответ. Вместо этого он, покорившись негласному желанию брата, притянул его к себе и, прикрыв глаза, впился в его губы своими, целуя сдержанно и осторожно. Мир начал крутиться слишком быстро, а планеты, маг был уверен, тогда все выстроились в один ряд и лицезрели то, чего ждала от них вселенная с самого их рождения — именно этого, никакого другого, момента. Ладони старшего шал’дорай путаются в волосах брата, распуская его длинный хвост, и они каскадом спадают вокруг них, отгораживая от внешнего мира. Никто не должен был увидеть, никто не должен был узнать, что Меридилл так верно ждал, когда же Азалес осмелится и наконец сделает это, но в итоге наплевал на все и сам же его поцеловал, то ли от того, что не мог больше терпеть. Толи от того, что и сам скучал по нему. Разбойник же наслаждался каждой секундой, отвечая брату мягко и со всей возможной нежностью, иногда слабо прикусывая его нижнюю губу и встречаясь своим языком с его. Они и сами не заметили, как углубили свой поцелуй, и оба вовсе этого не были против. Затянутые в одно и то же маленькое безумие, они жаждали теперь не останавливаться, а только продолжать познавать ранее неизведанные им вещи, будучи лишь друг с другом. Мысль о том, что брат мог заниматься таким же с девушкой-ночнорожденной, омрачила его настроение. Конечно, у него были все возможности — такой богатый, популярный и умный юноша, ну и как на него не обратить внимания? Азалесу абсолютно точно раз и навсегда стоило пометить то, что по праву принадлежит ему и никому другому. Только ему принадлежат эти чувственные стоны Меридилла, перебивающие один другой, вызванные ласками Азалеса. Только ему принадлежит эта тонкая кожа на ключицах и груди брата, где он с такой страстью и желанием оставлял глубокие засосы, темнеющие фиолетовыми и синими синяками. Только он может так бесстыже целовать внутреннюю сторону бедра старшего ночнорожденного, словно он делает это не в первый раз и знает, как правильно нужно ласкать парня. Но он, черт возьми, делает это в первый раз. В первый раз он кладет руку на чужой эрегированный член, начиная совсем неспешно ею двигать и заставляя Меридилла выгнуться от долгожданной разрядки. Одаривает головку органа быстрым поцелуем и впускает в свой рот, пока его брат от напряжения сжимает простынь и до крови кусает губу от того, насколько же это хорошо. Заглатывает его до самого основания и делает несколько движений головой, с причмокиванием вынимая его изза сомкнутых в кольцо губ и снова впуская внутрь, давит языком на уздечку. Азалес ощущает, как сверху на его макушку давит ладонь брата, контролируя таким образом его движения головой и оттягивая его за волосы. Ухмыльнувшись, младший эльф, вместо того, чтобы позволять так легко руководить собой, забирает руку ночнорожденного и сплетает их пальцы, второй же рукой заметно ускорившись в темпе движений на пульсирующем и обильно выделяющим смазку члене Меридилла. И не без упоения наблюдает за тем, как бурно реагирует последний, вытягиваясь и жмуря глаза, совсем не зная, куда себя деть от такого удовольствия. — Аза.. А-ах, Аза-а-алес, — начинает было фразу маг, но быстро теряется в ощущениях и долго, протяжно стонет имя брата, чем вызывает у того неподдельное желание начать ласкать старшего ночнорожденного до одури и громких, несмолкающих криков. Затем, внезапно, он останавливает Азалеса, будучи уже на грани собственного оргазма, и кладет его на спину под себя, садясь чуть пониже его бедер. — Дай же мне хоть раз что-нибудь сделать для тебя.— Меридилл тихо, коротко смеется, заставляя его брата улыбнуться и притянуть к себе для еще одного жаркого поцелуя, во время которого маг осмеливается взять оба их половых органа в руку и начать двигать ею вверх-вниз так же тягуче медленно, как чуть ранее делал Азалес. Не ожидав этого действия, младший ночнорожденный дает первому стону просочиться сквозь влагу и похоть на их губах, положив своему брату руки на бедра и крепко их сжав в своих ладонях. Маг, почувствовав, как сильно стискивают его ягодицы, отстраняется от лица брата и выпрямляет спину, и у Азалеса бегут по всему телу мурашки от одного его взгляда — такого надменного, возвышенного, и при этом просящего о большем. Что бы эльфы о нем не говорили и не считали, Азалес понял ровно в тот час, минуту, секунду, что Меридилл есть воплощение всего восхитительного и прекрасного на этой планете. Рассекающие созвездия-татуировки на его теле могли вместить намного больше, чем сам Млечный Путь, он знал этого, не проверяя. Нежные изгибы податливого тела рисовали плавающими в мутном ночном небе, звездами, системами и кометами целиком новую галактику, излучающую лучи нового Солнца, что светило ярче и грело теплее их собственного. Меридилл был чистым, изнутри и снаружи — чистым и желанным до побеления костяшек. Меридилл улыбался, и в небе загоралась еще одна звезда, греющая холодным теплом за несколько миллионов световых лет. Меридилл осторожно, неспеша толкался бедрами в свою же руку, тяжело дыша и смотрел терпеливо, затуманенно, счастливо, и от самых пяток до макуши Азалеса фейерверком струилось безостановочное, мучительное в своей сдержанности наслаждение. Элуна была свидетелем того, что Меридилла было нельзя не любить, упиваться его вечной, цветущей красотой, текущей за все эти долгие года разлуки вслед, за настоящим. И Меридилл приподнял свои бедра, заметив, что брат растворился в своих мыслях и ощущениях до такой степени, что перестал обращать внимания на окружающее, чтобы сесть правильно, сесть туда, куда он так желал уже несколько минут, искусывая себе все губы от нетерпения. Но разбойник вновь находит свой разум и придерживает эльфа на своих коленях, пока садится на кровать сам и серезно смотрит ему в глаза. — Без подготовки тебе будет больно, — возражает младший шал’дорай, откидывая волосы брата ему за спину и слегка прикусывая его ухо, и все же дразняще пропускает один палец между его ягодиц, тут же чувствует, как ему подаются назад. — Мне больше никогда не будет больно. — отвечает Меридилл и в который уже раз за это время так мило приподнимает уголки губ. И Элуна только знает, что не любить его за это, черт возьми, невозможно, потому Азалес выдыхает и аккуратно раздвигает ноги брата, приподнимая его за них. Постепенно, сантиметр за сантиметром, он умещается внутри и начинает двигаться. Все так же тягуче медленно, все так же неспеша, давая обоим братьям сколько угодно наслаждаться друг другом сколько угодно перед тем, как младший начнет двигаться быстрее. Азалес делает это сильно, каждый толчок порывом бедер вперед, и маг обвивает его шею слаба пытаясь способствовать этому движению сам. Однако все, что у него получается, это податливо позволять так несдержанно и даже больно вбиваться в себя, пытаясь расслабиться и отчаянно впиваясь острыми клыками в плечо брата. Его напряжение было трудно не заметить. Вскоре, его прежде полные удовлетворения стоны превратились в короткие, болезненные вздохи, и Меридилл стал ощущать только то, как внутри все сжимается и разрывается от проникновения твердого, возбужденного органа. Азалес, заметив, что брату явно стало хуже, остановился и аккуратно уложил его обратно на кровать, при этом не выходя из него. Нависнув сверху и оперевшись руками по обе стороны от его лица, разбойник неодобрительно посмотрел на ночнорожденного под ним, нахмурившись. — Я же говорил тебе, что будет.. — остановившись на половине предложения, Азалес может лишь наблюдать за тем, как Меридилл, передразнивая его, сдвигает брови в ответ, заводит ноги ему за сппину, обхватывая его тело ими, и самостоятельно делает несколько толчков, насаживаясь на брата. Взгляд разбойника на секунду становится вовсе озадаченным, однако затем, очень, очень недобро улыбнувшись, тот приближается к уху старшего шал’дорай, вновь закусывая его, чтобы внимание Меридилла отвлеклось именно на это действие, и с новой, куда более страшной силой и быстротой начинает толкаться внутрь, чем заставляет мага вскрикнуть и зашипеть от накативших ощущений. Вместе с этим, Азалес начинает стимулировать свободной рукой член второго ночнорожденного, чтобы тот сквозь эту боль ощущал хоть какую-то долю от удовольствия, которое получал сейчас сам, и это срабатывает — через какое-то время, от шипения и вздохов не осталось и следа, оставляя вскрики, негромкие стоны имени младшего брата и просьбами двигаться быстрее во всех возможных местах. Склонившись над чужой шеей, ночнорожденный целовал ее, слегка прикусывал кожу и в коротких перерывах между этим шептал что-то невероятно близкое и ласковое, то, что на всем свете можно было слышать только Меридиллу и никому более. Постепенно, все пространство в комнате заполнилось их эмоциями и страстью. Азалес, отчетливо слыша предупреждения в своей собственной голове о том, что не стоит забывать об осторожности, все равно не мог держать себя в руках и терял над собой контроль каждый раз, когда Меридилл впивался когтями в его лопатки и все так же томно произносил его имя, прижимая к себе все ближе и ближе. И оба чувствовали, что вот уже, совсем скоро, они оба достигнут пика, лишь бы не останавливаться, лишь бы не прекращать и ни в коем случае не замедляться… Меридилл выгибается в последний раз, и жгучие разряды молний идут по его телу, скапливаясь комом в одном месте. Оргазм ощущается словно бурей, выходящим фонтаном всего, что он так долго сдерживал, невыносимо приятной негой, пульсирующей внизу, а следом — и горячей заполенностью внутри, после того, как Азалес испытывает все тоже самое, как половину их наслаждения на двоих. И, свалившись на кровать рядом с братом, притягивает его к себе для того, чтобы примкнуть к его губам, прежде, чем погрузиться в глубокий, счастливый сон.

***

Подойдя ближе к краю балкона, эльфийка смотрит на Город Ночи сверху вниз, охватывая своим взглядом каждый его уголок, все, что было видоно свысока, и поворачивается к двум ночнорожденным, стоящим поодаль нее. — Пришло время действовать. Я дам Талисре знать о том, что мы заручились поддержкой твоего.. — Каэленир, осекшись, все так же уверенно продолжает, — вашего производства вина. Всем мятежникам-шал’дорай больше не придется голодать после того, как вы переедете к нам. Чуть крепче сжав свой боевой посох, маг озадаченно кивает, поджав губы. Восстание против тирании Элисанды теперь стало частью его жизни, и ему разумеется, придется неслабо постараться для того, чтобы оно было успешным. Со многим еще предстояло разобраться, и, если честно, стоило приступать уже прямо сейчас, но… Его мизинец на правой ладони обхватывается мизинцемм эльфа, стоящего рядом, и он позволяет взять себя за руку. Азалес, убедившись, что их общая подруга отвернулась, беззвучно целует брата в щеку, и кивает ему, одобряюще улыбнувшись. — Мы готовы. Легкий ветер уносит за собой все огни в Сурамаре, неся их на север.