задержи дыхание.
***
…всё глубже. Зияющая пустота начала времён сочилась из недр подсознания, обретала физическую форму, перетекая в мир осязаемый до тех пор, пока тягучая нефтяная кома с лицом чёрного ворона не начинала обнимать холодными крыльями конечности настойчиво и нежно, заставляя моё тело погружаться в неё… Внезапная дрожь пробежала по телу, сбоку повеяло могильным холодом, как если бы тяжко вздохнула сама госпожа Смерть, и я распахнул глаза. Опутанная полумраком комната звенела пустотой. Всё тот же сон, всё то же пробуждение. Потирая лоб, я зажмурил глаза, вызывая из памяти только что виденные картины. Смутно знакомые серые улочки, скрытые шалью тумана… Я бегу по дороге, шлёпая босыми ногами, и эхо моих шагов разносится на мили окрест — я нутром чую, что в округе нет ни души. Что же я ищу, коли знаю это? Надеюсь, что где-то за чертой города осталась ещё хоть одна живая душа? Ищу Бога? Ищу себя? Или бегу от кого-то?.. Что-то гонит меня вперёд, и так я добегаю до кромки леса — угрюмой стеной он возвышается над моей головой, и ни один лучик солнца не пронзает его зелёный мрак. Но вдруг скрипучий крик ворона оглушает немое существование этого мира, и чёрная птица показывается из-за деревьев, кружа надо мной, и за моей спиной тихий голос — Её голос — нараспев произносит одно и то же предложение без начала и конца, предложение, смысл которого мне никак не удаётся уловить… Шумно выдохнув сквозь стиснутые зубы, я во второй раз за утро сделал попытку подняться с кровати. Не успел я свесить ноги и коснуться ими пола, как мой взгляд зацепился за нечто необычное в хаосном бардаке комнате. На тумбочке возле кровати лежал слабо благоухающий венок, в который кто-то шутливо воткнул чёрное перо. Сделав над собой усилие, я в изумлении коснулся нежданного подарка кончиками пальцев. Настоящий. Можно было бы предположить, что его оставила Лотта, если бы не одно обстоятельство: она не появлялась дома уже дня три. Да и такими «девчачьими» вещами, как плетение венков, она бы заниматься не стала. Зато в памяти всплыло воспоминание, как два года назад мы всей семьёй ездили в наш дом в Вестерботтене, и там, среди цветущей пушицы и мха, я собирал редкие цветы, чтобы сплести себе венок — его точная копия сейчас лежала предо мной. Помню, уже тогда я начал говорить о себе как о Хьюго, хотя окончательно моё перевоплощение завершилось только после Её смерти: тогда я обвинил в этой трагедии своё прошлое «я» и похоронил его навсегда, зарыв старые фотографии в землю на заднем дворе. Отныне Анника (увы, так и не нашедшая свою Пеппи) мертва, как и её возлюбленная, в чьей смерти она повинна, а я, Хьюго, чист и невиновен. Впрочем, моё решение сменить пол встретило поддержку разве что со стороны одного моего старого друга (уж если кому и отдавать роль Томми Сеттергрена, то только ему), и то лишь потому, что у него имелись свои причины опасаться женщин и общаться с мужчинами. Так что новый Хьюго был ещё очень, очень слаб, и нуждался в признании, а Анника, перетягивающая на себя одеяло, должна была быть забыта. Мои ноги соприкоснулись с холодным полом, и я рассеянно отложил в сторону венок, который незаметно для себя взял в руки. Рано или поздно его тайна раскроется, а даже если нет, то можно приравнять его появление к очередным проискам делирия и посчитать за знак свыше. Быть может, мне и правда стоит посетить родину этих цветов? Вернуться поближе к земле, к лесу?.. Прямо как в моём сне, который я неизменно вижу несколько раз в год, начиная с самого детства. Побег из города в объятия природы — уж не об этом ли он? Недаром шумные заведения и оживлённые улицы внушали мне страх и первобытное желание поскорее найти укрытие, в то время как девственные просторы долин, гладь озера и огни звёзд служили утешением и помогали вдохнуть полной грудью; недаром мои ноги дрожали от нетерпения в обуви и обретали вторую силу, прижавшись к траве, недаром глаза вместо тёмно-серого сияли лазурью, стоило им узреть широту неба, упавшего на землю в горном озере. И всё же спустя недели жизнь в нетронутом человеком земном раю становилась нестерпимой — в особенности для белоручки вроде меня; только скрывшись от цивилизации, начинаешь ценить её блага. Тяжко быть тепличным растением, которое не приживётся ни в каменных джунглях, ни в дикой природе. В задумчивости я добрёл до ванной и остановился против зеркала. Правду говорят, что если у тебя посредственная внешность, посредственная личность и посредственная жизнь, то единственная социальная роль, где это может сыграть тебе на руку — это роль серийного убийцы. Я провёл правой рукой вдоль своего отражения, одновременно касаясь своего лица ладонью левой (есть в привычке навязчиво прикасаться к своему телу что-то инопланетное). Еврейский профиль, которого я стыдился и который ненавидел сильнее, чем любой нацист середины прошлого века — спасибо материным генам; длинный нос с горбинкой, ямка на круглом подбородке, выделенные скулы, мешки под потерявшими всякий цвет глазами, наконец, короткие каштановые вихры, скрывающие выбритые виски, и пирсинг возле густой брови. Эта печальная картина никак не вязалась с портретом в моей голове — грубые черты, брутальная щетина, холодный взгляд льдистых глаз… Но для достижения сей цели нужны были годы, годы — и гормоны, для которых не хватало ни денег, ни решимости. Потому пока что мне приходилось довольствоваться тюрьмой своего тела, с каждым днём всё явственнее отмечая разлад не только с ним, но и со своим «я». Что за сладостная мука, присущая лишь человеку — корить себя, принижая до червя, стыдясь и страшась самого родного и близкого существа — самого себя!.. Мир однозначно серьёзно болен. Всё больше людей, подобно мне, предпочитают не искоренять пороки, но сдаться им без боя, более того — нынче они кичатся своим поражением, а некоторые даже находят в нём эстетику. Я пал ещё не настолько низко, но был уже близок к этому. Стоило мне сделать шаг от зеркала, как правая пятка почувствовала под собой нечто острое и жёсткое. Приподняв стопу, я с удивлением заметил на полу осколок зеркала в форме равнобедренного треугольника — пытаясь понять природу его происхождения, я поднял взгляд, но зеркало на стене было целым. В этот миг мою голову прострелила сильнейшая вспышка боли, и я, обхватив её руками, ощутил на своей шкуре один из самых мощных приступов дежавю за всю жизнь: некто нещадно выжег контур осколка с обратной стороны моих век, но, сколько бы я ни пробовал напрягать память, из глубин вороха мыслей так и не выплыла ни одна услужливая подсказка, и я остался ни с чем — не беря в расчёт головную боль, разумеется. С трудом переведя дух, я поднялся с пола и выбросил таинственный осколок, ибо после столь болезненного и загадочного происшествия он вызывал во мне отвращение и страх. Настало время залезть в освежающий ледяной (кран давно сломан) душ, надеюсь, вы не против? Хорошо, тогда извольте на минутку отвернуться. И вот моё покрасневшее от холода слабое тело беспощадно бьют косые струи. Я скользнул ладонями вниз, от шеи до груди, прижал выданные природой с неохотой и опозданием выпуклости, с разочарованием вздохнул. Ни волоска — за исключением пары штук вокруг сосков, ни желанной плоской мужественности. В этом плане даже Лотта меня обошла: высокая, подтянутая, на лицо бесполая, вылитая копия своего старшего брата — этого бедного бритоголового шизоида с татуировкой свастики на шее, который, едва дождавшись совершеннолетия сестры (с целью избавить её от проблем с опекой), с ножом в руках отправился искать толпу на улице, чтобы зарезать троих и ранить ещё шестерых мусульман и надолго уехать в тюрьму, где мы дважды его навещали, — в нашу последнюю встречу он подарил мне свой любимый красный аранский свитер, который связал сам, — он так любил вязание ещё со времён уроков домоводства, должно быть, это напоминало ему о его матери, бедной жертве шизофрении, у которой они с сестрой прожили лет до пяти в полной изоляции от мира, пока их не взял к себе его безалаберный отец-алкоголик, — быть может, поэтому он так рано повзрослел, так рано заменил Лотте обоих родителей, так рано стал ответственным и нашёл убежище для своего разума в строгом консервативном мышлении. Трагедия акселератов налицо. И его даже можно понять — понять, включив жуткие местные новости со статистикой преступлений и присмотревшись к именам виновных; понять, зайдя в наш класс и найдя там лишь три белые головы, включая Лотту (за что я чувствую и свою вину); понять, осознав, что вся та подавляемая злоба на мир, копившаяся в его душе, нашла, возможно, лучший и единственно верный способ выплеснуться наружу. Понять, но не оправдать. В первую очередь его простить не смогла, конечно, его сестра — за то, что он покинул её, за то, что опозорил их и без того запятнанное имя. С Лоттой мы дружили с малых лет: я ещё помню времена, когда она была зашуганным молчаливым ребёнком, только вчера вырванным из цепких лап свихнувшейся матери, а я играл роль снисходительного благодетеля и ангела-хранителя, который готов был взять её под своё крыло и научить жизни. Забавно, что судьба распорядилась таким образом, что наши роли кардинально поменялись. Стоило Александеру (так звали её брата) покинуть их дом, как Лотта окончательно пошла вразнос. Тусовки, парни, поездки в столицу ради клубов, секс, наркотики, алкоголь, пачки сигарет и дрянная музыка; татуировки, короткие бесстыжие лоскутки вместо прежнего скромного гардероба, выбритая половина головы, туннели, шрамы и засосы — её новые украшения. Я не узнавал свою прежнюю бойкую и жизнерадостную подругу: не узнавал, когда она вяло хихикала в ванной, нанося порезы на внутреннюю часть бедра, когда новоиспечённая амфетаминовая принцесса снюхивала дорожки вместо утренней зарядки и покупала пачками презервативы вместо билетов в кино. Она и раньше любила в тайне от брата оторваться на полную катушку, но я не ожидал, что её тяга к маргинальному эскапизму достигнет таких масштабов, а желание пуститься во все тяжкие воплотится в жизнь. Спустя пару месяцев после смерти Евы и полгода с того дня, как Ал сотворил непоправимое, когда я раз и навсегда порвал все связи с семьёй и оказался на улице, Лотта предоставила свою скромную квартиру, за которую по-прежнему платил пропадающий неизвестно где отец Ала, в моё распоряжение. К тому моменту она уже начинала уставать от своего образа жизни и искала новые пути получения удовольствия. Так уж совпало, что у неё на руках оказались шесть таблеток экстази, а в голове само собой возникло желание попробовать секс под чистой эйфорией. Так уж совпало, что рядом оказался только я — со своим трепетным разбитым сердцем, бесконечной преданностью подруге и желанием укрепить свою тягу к женщинам, чтобы что-то доказать то ли самому себе, то ли гомофобной матери, которая всё равно об этом доказательстве не узнает. И после той ночи мы начали встречаться — если наши отношения можно так охарактеризовать. В нашей с Лоттой спальне не было места возвышенному эросу на манер «Песен Билитис»; я не был её Вертером: встреть она кого-то подобного в реальности — он был бы оттрахан в первый же день их знакомства и благополучно забыт на следующий. И хотя я старался напиваться до известной кондиции, выключать свет и вызывать перед внутренним взором столь желанный и нежный до святости, но размытый ходом времени образ Евы, он безвозвратно испарялся, стоило Лотте открыть грязный грубый рот или шумно снюхать дорожку со столика возле кровати. Вместо полной груди, чуть краснеющих — словно от смущения — покатых плеч, крупных бёдер и нежно-розовой, как на картинах эпохи Возрождения, кожи, мои руки и глаза встречались с бледным бескровным скелетом с дьявольским блеском похоти в глубине расширенных зрачков. И я скрепя сердце подставлял под укусы шею, морщился, откидываясь на подушки, и сдавленно плакал, когда в экстазе она звала меня Анникой. Мы то и дело ссорились по этому поводу, но дело неизменно заканчивалось примирением в постели. Лотта была в разы сильнее меня — как-никак первая в классе спортсменка и дитя улиц — и каждая наша стычка заканчивалась моим поражением. И снова и снова я смирялся и надеялся на что-то; потирая ушибы и отзываясь на старое умершее имя, видел свет в конце туннеля; вспоминал наши беззаботные и относительно менее омрачённые тяготами рутины дни детства и верил в их возвращение, уговаривая себя остаться и подождать её прихода — ведь мне всё равно больше некуда идти, да и у неё в трезвой жизни кроме меня никого нет; кто-то же должен ждать её дома, помогать ей вылезать из ямы зависимостей и преодолевать тяжести будней, кто-то должен быть её жилеткой и крепким плечом, ведь ей тяжелее, ей хуже, она не со зла, она просто устала — я должен её понять, я не должен капризничать и жаловаться… «Должен», «должен», «должен». И опять она приходила в обнимку с незнакомым парнем или девушкой, или звонила мне, валяясь в кустах на другом конце города; опять могла во время отходов вспылить на пустом месте, разбить что-то из уцелевшей мебели или швырнуть попавшейся под руку вещью в меня; опять указывала мне моё место, напоминая о прошлом — женском — «я», и тут же, не замечая моих слёз бессильной злобы, лезла в трусы с пьяными признаниями в любви и клятвами вечной дружбы. Долго так продолжаться не могло, абьюзивные, как это нынче модно называть, или попросту нездоровые отношения превратились в объятый пламенем замкнутый круг из колючей проволоки. Моя забота ей не нужна, и больше я её оправдывать перед собой не могу. Она уже не та Лотта, которую я знал, и этой, новой женщине, этой незнакомой нимфоманке, погрязшей в трясине из вредных привычек всех мастей, я не нужен. Хватит быть жертвой. Пора уходить. Сполоснув замёрзшее тело под конец кипятком, я вылез из душа, завернувшись в полотенце, и вернулся к зеркалу. Оттёр подушечками пальцев запотевшее стекло… И застыл. В глубине зазеркалья мелькнула тень — я видел её с той же ясностью, что и свои (а свои ли?) испуганные глаза напротив. Будто стеклянная гладь служила всего лишь обманкой, и там, в комнате за ней, стояли два человека — заслышав моё приближение, один из них подтолкнул моего двойника, дабы тот сыграл роль отражения, а сам бросился наутёк, стоило мне провести рукой чуть дальше и сорвать полупрозрачный занавес из пара. Подтверждением моей догадки послужил быстрый топот: кто-то резво удирал в сторону от ванной. — Лотта? — намеренно громко спросил я, и тут же пожалел, что вообще открыл рот: шаги на мгновение стихли, но уже через секунду возобновились, перейдя в нахальный бег; затем захлопнулась входная дверь, и повисла звенящая тишина. Не в силах пошевелиться от страха я простоял на месте минут десять, но шаги не возвращались. Тогда я, не глядя более в глаза своему отражению, осторожно выудил из-под кучи всевозможных баночек и пепельниц свои серьги, дабы вдеть их в ухо, — к моему сожалению, отказаться от их ношения не представлялось возможным, поскольку проколотый хрящ начинал ныть от боли и мучительно отекать. Опасаясь встретиться взглядами с двойником по ту сторону стекла, я сосредоточился на крошечном отверстии, куда медленно вдел серьгу, затем отыскал вторую, но, поднеся её к уху, увидел, что первое колечко исчезло, — пощупывание уха говорило о том же. Ничего не понимая, я упрямо начал пропихивать на то же место вторую серьгу, возился так пару минут, краснея и пыхтя, пока вдруг не ощутил каплю чего-то жидкого на пальце. Это была кровь. В смятении уставившись на отражение, я осознал, что несколько надорвал дырочку, пытаясь пропихнуть туда к первой серьге вторую. Но ведь только что первого колечка там не было! Откуда оно успело взяться?.. И тогда отражение в зеркале моргнуло, растянуло потрескавшиеся губы в улыбке и произнесло глухим голосом: — Тебе лучше проснуться сейчас, пока ты не забыл, как это делается. Очнулся я на своей кровати в том же виде, что и при первом пробуждении. Бодро вскочив, я отметил, что венок исчез. Осмотр ванной показал, что вещи вернулись на те же места, куда я их поставил после душа, — к тому же в комнате всё ещё сохранялась тёплая сырость. В мусорном бачке я нашёл выброшенный осколок, а в моём горящем от боли ухе победоносно покоилась серьга. Пора уходить. Я вернулся в гостиную и начал собирать вещи, отыскав для этой цели большую спортивную сумку, с которой я год назад въезжал в эти скромные апартаменты. Сколько с того дня пар розовых очков было хладнокровно разбито с особым цинизмом — стёклами внутрь!.. Телевизор по правую руку от меня неуверенно пшикнул и зашелестел помехами. Я поморщился, оглядываясь в поисках пульта, — не припоминаю, чтобы эта рухлядь включалась сама по себе, но раз уж приключилась такая напасть, то придётся исправлять в меру своих возможностей. Однако шум от помех настойчиво усиливался — я посмотрел в сторону телевизора и выронил из рук сумку. На экране проносились картины из моего детства — из нашего с Лоттой детства. Помехи складывались в цельные фрагменты, как куски мозаики: вот мы в парке, неуверенно переминаемся с ноги на ногу перед тем, как решим на спор купаться в одежде в реке, чтобы потом греться у самодельного костра, дрожать, обнимая себя за плечи, и хохотать, вспоминая, как я чуть было не утонул, зацепившись ногой за мусор; а вот и средняя школа — после уроков мы пробрались на крышу неизвестного здания и в лучах заходящего солнца выдыхали дым первых сигарет — потом я блевал прямо вниз, на улицу, лёжа животом на парапете. Следующий кадр: Лотта помогает мне незаметно для моего брата-стукача выбраться из комнаты через окно, чтобы мы могли пробраться на вечеринку гимназистов из соседнего квартала. А теперь она заливисто смеётся: мы только что угнали велосипед у местного задиры и, кое-как уместившись на нём вдвоём, колесили вниз по улице, оттопырив руки в стороны, — после этого она месяц проходила с гипсом, я же отделался парой ушибов. Или вот, ещё один эпизод: спрятавшись от зорких глаз водителей и добросовестных граждан, мы кидаемся камнями в проезжающие машины; у нас никогда не ладились с ними отношения, взять хотя бы тот случай, когда мы вместе изуродовали автомобиль нашего учителя после того, как он домогался до… Хватит на сегодня подлой ностальгии, окрашивающей бледную плёнку прошедших дней в заманчивые радужные цвета. Я поднял с пола попавшийся на глаза потерянный пульт и выключил помехи. Ничего уже не вернёшь. Без разницы, какой длины нами пройден совместный путь, если в конце его поджидала развилка. С двойным усердием я принялся за сборы, выделив несколько минут и на то, чтоб нацарапать прощальную записку для Лотты на листочке, вырванном из моей тетрадки с текстами песен, которую я, поколебавшись, забрал с собой. Отправляясь в путь, упаковывая последние пожитки, я видел себя эдаким Снусмумриком от мира без волшебства — Снусмумриком, который снова возвращался в Муми-дол, дабы обрести там душевный покой. Я торопливо оделся, избрав в качестве прикида джинсы, растянутые в коленях, и подаренный Алом свитер, который Лотта запрещала мне носить. Взял в руки телефон, пара движений — и моё и без того не самое громкое имя стёрто из социальных сетей. Бабочка прогрызает опутавшие её слои паутины. Окинув грязную каморку прощальным взглядом, я поднял с дивана бутылку и глотнул остатки тёплого пива. Эскапизм начинается с малого. Привести в боевую готовность когти, нанести на морду маску, придать яркий отпугивающий оттенок шерсти, проткнуть себя иглой, чтобы показать другим, что не боишься боли, нарядиться в брендовые доспехи, говорить чужие слова… Доплыть до дна бутылки, долететь до звёзд дозы, доползти до края сигареты, войти в чужое тело до конца. Каждый день мы теряем частичку себя. Разве об этом мечтали волевые лица на портретах и памятниках — чтобы мы становились клонами друг друга и умирали от скуки в мире тысячи развлечений? Закрыв за собой дверь, я спустился по лестнице, вышел из дома и стремительно зашагал прочь, не желая поддаваться соблазну оглянуться в последний раз на свой невольный приют, больше схожий с тюрьмой. Сумка приятно тяготила руку, позволяя воображению дорисовать детали картины так, что со стороны я казался себе бравым воином, гордо несущим двухтонную бомбарду к месту осады крепости. Надо быть решительным, надо быть мужественным: чем чаще я проявляю эти качества, тем сильнее становится Хьюго, тем увереннее я себя чувствую. Однако решимость моя заметно пошатнулась, стоило выйти на улицу. Будь то деяния витающих в воздухе злобных духов или же игра моего пылкого воображения, но всё кругом меня смазывалось, как в замедленной съёмке на дешёвую камеру: я замечал людей, но не видел их лиц, и слышал голоса, не в силах разобрать слов. Блёклое солнце враждебно глядело из-за плёнки перистых облаков и туманного смога, пригнанного ветром из дали. Мысли плавились и переплетались между собой самым причудливым образом, лишая всякой возможности чётко определять реальность. Это туман вокруг меня или внутри меня?.. Завернув за угол, я запнулся и остановился. Неведомым образом тело моё очутилось в точности перед углом дома — которой я мгновение назад обошёл. Будто высшая сила отбросила меня на три шага назад, да так, что я этого даже не заметил. Кроме того, стоило мне начать нервно озираться по сторонам в поисках ответа на немой вопрос, как сделано было другое, не менее неприятное открытие: прохожие со всех сторон застыли на местах в нелепых позах, кто — глухо открывая рты, кто — задрав вверх ногу. Пристальнее вглядываясь в неестественные фигуры, я вдруг отметил, что никто из них не отбрасывает тени. Едва я пошевелился, не в силах более выносить эту безумную игру в статуи, как люди вокруг как ни в чём не бывало возобновили движение. Но ощущение беспомощного замешательства, подобное тому, что, должно быть, испытывает марионетка или пешка в ходе партии в шахматы, не покидало меня с той минуты. Ноги сами вынесли меня к приречному парку напротив веганского фастфуда. Я без сил опустился на скамейку, одновременно извлекая из кармана телефон, чтобы попросить старого друга об услуге. — Салют, Папаша. Ты как там? А, ну… Да тоже понемногу. Странные дела творятся, но не суть. Ты сегодня не на работе? Да просто хотел попросить тебя подбросить меня кое-куда… Нет, полдня почти ехать. Ну пожалуйста, Рольф, будь другом! В последний раз. Я туда надолго, не знаю, когда вернусь и вернусь ли в принципе. Пожалуйста. Подъедешь? Отлично! Жду в парке, ну, напротив собора, тут ещё стоянка рядом и забегаловка для травожуев. Что? Не травокуров, а травожуев, веганов! Совсем уже там укурился? Жду. Рольф, он же Папаша Травокур — поскольку был единственным, кто заботился о нас с Лоттой и Бертом (Ал выступал против нашей компании и запрещал Лотте с нами общаться, поэтому его роль отца ограничивалась пределами их квартиры), и к тому же одним из немногих любителей травки, кто умудрился сохранить и не продымить все мозги. Большой и телом, и душой, он рано съехал из дома и жил в фургоне, подрабатывая у старого друга в магазине. До недавнего времени являлся басистом, нынче играл разве что на моих нервах с помощью своих шуточек и подколов. Мы подружились в начальной школе, когда он заступился за меня и прогнал пару мальчишек-мигрантов, что смеялись над моими кроличьими зубами и обзывали жидовской крысой. Он был первым, кто поддержал моё решение сменить пол — главным образом из-за своей семейной травмы. Его отец покончил с собой, узнав, что жена изменяет ему с женщиной, и уже спустя пару месяцев после его кончины в дом Рольфа въехала мачеха — ярая мизандричка, избивающая своего пасынка по поводу и без за все грехи рода мужского, что вылилось у него в компульсивное переедание и панические атаки, подавляемые со времён средней школы травкой. Так что вполне очевидны корни его поддержки: меня-мужчину он мог не бояться. Мои же отношения с Рольфом были натянутыми; я проводил с ним время лишь тогда, когда хотел отдохнуть от истерик Лотты. Те часы жизни, что я тратил на пьяные рефлексии, он занимал саморазвитием, и потому ушёл далеко вперёд. Всё, что ему интересно сейчас, я начну узнавать только через год-другой. Я ощущал на себе давление этой гонки; постоянные попытки прыгнуть выше его — и тем более своей — головы выматывали. Самое обидное, что он даже не понимал причины моих страданий, и потому не учил меня новому, а продолжал снисходительно смотреть свысока, ненароком обесценивая мои интересы, увлечения и мнения, тем самым подогревая прорастающие в душе комплексы. Как итог: у меня не оставалось времени, чтобы разобраться в себе и понять, что мне действительно нравится изучать и делать, я в панике подсматривал и копировал чужие хобби, метался от одной области к другой, хватая по верхам и ничего не запоминая, временами опуская руки и прекращая даже такие жалкие попытки саморазвития. Я стремительно растрачивал свои запасы созидательной силы любви на шлюх и мёртвых, а силы творчества на чушь не по призванию, с тем чтобы спустя годы найти себя опустошённым, разбитым и заблудшим. Что новое, что старое «я» состоит из чужих кусков. Ничего своего. Горстка переработанных отходов. В таких невесёлых думах меня застал Рольф — он посигналил мне из фургона с другой стороны улицы, и я, подхватив сумку, встрепенулся и кинулся к нему. — Что, сбежать от нас надумал? — только за мной захлопнулась дверь, как сладковатый спёртый воздух, чуть белёсый из-за количества дыма, ударил в ноздри и вскружил голову. В полумраке (тень от крон деревьев падала на лобовое стекло) я с трудом различал знакомые неопрятные черты. — Не от вас, а от своих демонов, — невесело усмехнувшись, отозвался я. — Куда направимся, капитан? — Курс на север. Вестерботтен, Вильхельмина. Пора отыскать кое-кого. — Кого? — Самого себя.