сними всё синее.
***
Путь предстоял неблизкий, и за несколько часов монотонной езды мы уже порядком утомились. С самого города нас неотступно преследовал неприветливый туман, густым белым налётом липший к стёклам, — как пить дать, вылез со страниц повести Кинга. Не менее удивлял и другой момент: иных машин, кроме нашей, на дороге почти не встречалось. В одну минуту я, начавший было дремать от переутомления тревожным ожиданием, заметил сквозь прикрытые веки, что мы едем вверх ногами, — тотчас я вскрикнул, расставил руки в стороны, тщетно пытаясь уцепиться за дверцы и удержаться, чтобы не рухнуть в разверзшееся внизу небо. Тело моё будто крюком подхватили и потянули к крыше салона, ещё немного — и она проломится, а я провалюсь в пустоту… Мои попытки ухватиться за реальность едва не стоили нам жизни — замахнувшись, я нечаянно ударил Рольфа по лицу, и фургон угрожающе резко вильнул вбок, лишив меня всякой возможности определять направление и ориентироваться в пространстве. — Совсем рехнулся?! — Прости, я, кажется, уснул, — тяжело дыша и нервически оглядываясь по сторонам с целью проверить, вернулась ли на место земля, оправдался я. Рольф добродушно пробурчал нечто нечленораздельное себе под нос и вынес вердикт, что меня пора бы растормошить, чтобы не сойти с ума в ходе паломничества в дальние края посреди глухой полноты окружающей нас тишины. Несколько раз он делал попытки завязать философскую дискуссию, на что я лишь устало закатывал глаза, в конце концов высказавшись на тему того, что правда у каждого своя и единого перечня приемлемых мнений, мыслей и действий или же универсальной инструкции к жизни, что подходила бы каждому homo sapiens без исключений, в природе не существует, а значит и спорить о тени осла смысла нет, если только это не развлечение от крайней степени скуки, — в споре не родится ничего, кроме ненависти. К тому же философия меня раздражала: как будто насмешливые мужи, не найдя себе более достойного и полезного применения, разжёвывают тебе со страниц понятные на интуитивном уровне вещи заново, облекая их при этом в трудные для простого обывателя словесные конструкции и термины; такое чтиво подходило разве что для мозговой гимнастики или кислотного трипа. В молчании и непринуждённой болтовне о быте мы одолели ещё несколько километров, после чего загадочные события, столь бессовестным образом вторгавшиеся в мою жизнь особенно сильно на протяжении текущего дня, вернулись. — Шесть ровно, — вымолвил Рольф, и прежде, чем я успел поинтересоваться, к чему это было сказано, мой рот самопроизвольно открылся и произнёс чужим голосом: — Сколько времени? В ту же секунду я боковым зрением заметил, как впереди нас на дороге из ниоткуда возникла женская фигура, видимо, парализованная страхом настолько, что была не в силах сдвинуться с места и, стоя как вкопанная, ожидала неизбежного столкновения через несколько мгновений… Нутро сжалось, стоило мне узнать эту фигуру, и я, не помня себя от ужаса, выхватил руль и немедленно развернул фургон. Взвизгнули шины, взлетела в воздух моя сумка… Удар виском о переднюю панель, маты сквозь звон в ушах… Не разбирая сторон, оглушённый и ослеплённый, я вывалился из фургона на улицу и упал ниц на влажный асфальт; с трудом приподнял голову, но на месте, где только что маячила девушка, было пусто. Горячие слёзы потекли по грязным от налипших иголок щекам. — Хьюго! Хьюго! Эй, приятель!.. Ты жив? Рольф схватил моё обмякшее тело за грудки, оторвал от земли (от столь резкого и внезапного подъёма накатила тошнота) и хорошенько потряс. — Там была… Ева… Его взгляд смягчился. Отряхнув мою одежду от грязи, он помог мне забраться назад в фургон. — Я видел её, Рольф. Я видел. Это была она… Ева… — Видел, конечно, видел… Понимаю. Ничего, поплачь, вот так. Ты бы сразу сказал, что тебя опять эти… флешбэки накрыли, я бы тебя назад посадил. А то оно вон как вышло. Я, размазывая слёзы рукавом и хлюпая носом, уткнулся в запотевшее стекло. Ева. Самое лучшее, что мог родить тусклый в этих краях мир. Мой первый стих был о ней, и звучал он так: Её локоны — что янтарь, а глаза как у дикой лани, Речь течёт, будто бы нектар, и улыбка лукавая манит. Проклиная ведьмовский дар, менестрелем пою, что люблю, Поддаваясь действию чар, её во снах веду к алтарю. Ева переехала к нам из Норвегии в средней школе, и я влюбился в неё по уши с первого взгляда. У Евы были золотисто-каштановые, медового оттенка волосы с рыжим отливом. И меня ничуть не смущал тот факт, что её гипнотизирующе притягательные локоны являлись на деле париком, поскольку сама Ева страдала от алопеции. Поначалу дети над ней смеялись, особенно когда узнали о её заболевании. Но она держалась гордо — по крайней мере, на людях, хотя я знал про её полугодовой запой и триумфальное избавление от подросткового алкоголизма. И я радовался с ней заодно — потому что у неё оказалось больше силы воли, чем у меня. Ева читала научпоп по физике и изучала восточные религии. Помимо родного языка, она свободно изъяснялась на шведском и английском, и даже немного знала по-немецки. Ева любила кататься на коньках и лыжах, играла в шахматы, молилась высшим силам на перемене и рассказывала о медитации под ЛСД. Ева много путешествовала в детстве с родителями, а летом после первого года в гимназии и вовсе отправилась в одиночное турне по Европе почти без гроша в кармане — и вернулась целой и невредимой. Ева часто играла со своим лабрадором по кличке Ларс, пока он не умер от догхантерской отравы. Ева разводила парней постарше на деньги ради развлечения, умело не подпуская их ближе. Ева меняла личности, как актёры — маски: сегодня она — свободолюбивая хиппи, завтра — лихая оторва-кислотница, через неделю — перспективная будущая учёная. Такие люди, как она, рождаются раз в столетие, с тем чтобы озарить невежд светом своего гения, сила которого заключалась в бесконечной любви к жизни. Ева принадлежала к той породе людей, что вечно попадают в самые неожиданные передряги, но всегда умудряются выходить сухими из воды; в ней так ярко бурлила жизнь, что я до самого конца не смог свыкнуться с её погибелью. Будто потухло солнце, про которое она так много читала. Я помню тот роковой день в начале зимы — я всегда его буду помнить. После занятий я, набравшись смелости, попытался позвать её на дружеское свидание (моё недо-признание двумя годами ранее она отвергла). Она вновь отказала, а я в тот день был по-бараньи упёрт и не намеревался уступать; у нас завязалась перепалка… Помню её слова: «Какая, чёрт возьми, разница, Хьюго ты или Анника, да хоть Стивен Хокинг! Мне важен не пол и не имя, а сам человек, и ты мне не подходишь! Хочешь знать, почему? Ты не умеешь с честью принимать поражение. Бегаешь за мной… Зачем ты сменил пол? Ради меня? Для тебя вообще такие понятия, как достоинство и гордость, что-нибудь значат? Перестань за мной гоняться, за своими друзьями, за всеми подряд модными увлечениями, найди что-то своё, в конце концов! Стань личностью, найди себя — тогда, если я увижу в тебе Человека, может, у нас что-то и получится…» Помню и то, как она метнулась прочь, и как её волосы взмыли ввысь. Я, как полоумный придурок, кинулся за ней, пытался нагнать, что-то доказать… Поравняться с ней я смог только возле дороги. «Ева, постой! Выслушай меня!..» Она обернулась, поморщилась, увидев меня, и вдруг побежала вперёд, через улицу. Из-за поворота вылетел грузовик… Я ещё успел её окликнуть, она застыла, повернулась ко мне, рот её раскрылся, словно она хотела назвать моё женское имя, и… Всё закончилось. Я не смотрел. Не видел. Не помнил. Говорят, что я выл, как раненый волк. Забвение стёрло память о том, как я добрался следом за ней до больницы, где у меня началась истерика, в ходе которой я рвал на себе волосы и умолял простить за то, что изводил её годами; потом меня накачали успокоительными, а когда я очнулся, её уже кремировали. Я шатался под её окнами ещё день или два, пока меня не забрали Рольф и Лотта; я потерял дар речи на две недели, я ушёл в запой, я молился и каялся, я резал, бил и проклинал себя, я вспоминал её лицо… Визжащие тормоза, крик. Быстро. Буднично. — Что-то холодно стало, не находишь? Вздрогнув, я непонимающе уставился на Рольфа, возвращаясь к ближним слоям мышления, чтобы осмыслить суть его вопроса. — Да, пожалуй, ты прав. В самом деле: мои горделиво приоткрытые мохнатые лодыжки покрылись инеем, а изо рта поднимался пар — глядя на него, вкусовая память ехидно подсунула воспоминание о моём неудачном опыте с сигаретами, и мне совсем поплохело и нестерпимо захотелось прополоскать рот. — Сейчас бы съесть что-нибудь. Хотя бы то же мороженое, или… — Какое ещё мороженое, я сам как мороженое — такой же замёрзший и сладкий, хех… Ну ничего, сейчас согреемся. С сигаретами у меня не срослось. С наркотиками тоже: косяки валились из кривых рук, от дорожек хотелось чихать, шприцы пугали, колёсами я подавился, а после любимой Евой кислоты едва не получил путёвку в дурдом — страшно вспоминать, как я орал на полу в ванной, зажимая органы восприятия, чтобы не видеть падающего на меня потолка и гигантского объятого пламенем ворона, смотрящего в комнату через окно, и не слышать равномерного звука работающей стиральной машины внутри головы. Будучи настолько неудачником, что даже эскапизм для самых маленьких мне не давался, я окончательно обиделся на весь мир, но в первую очередь, разумеется, на самого себя. Помню, как отец мне говорил когда-то: «Человек — самый тупой зверь из всех, ибо только он может сам себя свести в могилу одними только мыслями». Впрочем, сам отец таким не страдал — или страдал, но не показывал внешне. Копия Марчелло из «Сладкой жизни» (за исключением пары деталей: у персонажа фильма Феллини не было светлых волос и пары очков-половинок) — отчаянно молодящийся вечный тусовщик, которого никто не звал, и такой же любитель бегать за каждой юбкой, при этом подтираясь единственной преданной любовью женщины, ждущей его дома (как-то раз он даже притащил к нам свою секретаршу и пытался втолковать моей матери преимущества шведской семьи, за что был выставлен из дома на месяц, а секретарша получила сковородкой в анфас); жалкий в своём нежелании соответствовать возрасту и принимать горькую правду реальности грустный клоун; псевдотолерантный проигравший в гонке за временем и модой: без конца мусолил уши коллег слёзовыжимательными рассказами о несчастных зверушках, а сам дома наворачивал тарелками их мясо; после моего каминг-аута в средней школе в качестве лесбиянки он несколько дней ходил на работу в футболке с принтом а-ля «Я люблю свою дочь-лесбиянку», затем, когда я решил стать Хьюго, нацепил на свой портфель значок в виде флага трансгендеров, и всё бы ничего, вот только столь замечательным любвеобильным отцом он оказывался исключительно на публике, а дома предпочитал высказываться не иначе как: «Бред какой-то и ребячество, повзрослеет — поумнеет, это всё пройдёт, главное терпеть». Ей-богу, лучше бы был ярым гомофобом, чем гадким лицемером. Моя мать, родом из датских евреев, сбежала из дома следом за этим идиотом, вследствие чего её семья перестала с ней общаться; бабушка и дедушка по линии отца, чей дом я намереваюсь посетить, умерли относительно недавно и при весьма загадочных обстоятельствах: их нашли держащимися за руки в лесу, мне тогда было лет шесть от силы, и я их почти не помню. Мать большую часть времени крутилась по дому, находя в этом своё призвание; с особой осторожной гордостью готовила по субботам свинину, знала о всех скидках в округе и слышать не желала ни о каких моих отклонениях от «нормы»: за рассказ о моих чувствах к Еве я получил хорошую взбучку с пожеланиями скорого исправления от ереси, а за желание сменить пол и вовсе был выставлен из дома: решение это встретило слабое сопротивление отца, перебитое в конечном счёте моей поддержкой, — я и сам более не желал оставаться в этом дурдоме. Помимо этих двоих, больше всего мне отравлял жизнь мой младший приёмный брат Аки. Родители хотели мальчика и девочку, но второй ребёнок почему-то не получался, поэтому отец, сложив в уме два и два (то есть желание иметь второго ребёнка и желание выпендриваться им перед друзьями и коллегами любой ценой), принял решение взять мальчугана из детдома, но чтобы он непременно был другой расы. Так у нас появился маленький вредный рисово-хентайный агент. Понятия не имею, какая муха его покусала после рождения, но при малейшем нарушении правил в его присутствии он немедленно мчался на всех парах докладывать об этом родителям; молчал большую часть времени и никогда первым ко мне не обращался. Вскоре у него проявились недюжинные способности к учёбе, прилежность и аккуратность, за что он быстро стал любимчиком у взрослой части моего окружения и за что я его немедленно возненавидел вдвойне, посему не упускал возможности испортить ему жизнь хотя бы в мелочах. Немного погодя, Аки принял решение связать жизнь с миром моды и податься в дизайнеры, начал обматываться дурацкими шарфиками и вонять электронными сигаретами, что делало его в моих глазах низшим созданием на планете. Мало того: он ещё периодически красился в стиле корейских айдолов, регулярно выкладывая фотографии в сеть, и ночами рубился в самые примитивные стрелялки для дошколят на компьютере, мешая мне спать (и это, на мой взгляд, являлось свинством вдвойне, поскольку у меня компьютера не было и в помине). Так завершилась трагикомедия нашей семьи: дочь стала сыном, а сын — уж лучше б дочерью. Временами лёжа в своей кровати в одной комнате с Аки, я задумывался о создании собственной семьи, чтобы восполнить всё то, чего меня лишили, но рано отверг эту мысль, решив, что ребёнок ни в чём таком не провинился, чтобы его рожать. Рольф покрутил колёсико радио, и сквозь помехи послышались приглушённые звуки песни. Неприятное, сосущее чувство становилось тем сильнее, чем разборчивей и чище делалось звучание. Я узнавал эти слова — ведь я сам их написал. …Надо мной синева небес И волшебный лиловый туман. Жёлтый рог нынче тоже здесь — Шелест трав ему в спутники дан. Перезвон дальних звёзд на заре — Стройный хор юных дев слышен в нём. Только чистый душой, кто прозрел, Сможет вход отыскать в милый Дом… В детстве я прятался в свой маленький уютный внутренний мирок, называемый Домом, — он состоял из всевозможных живописных безлюдных пейзажей: от гор до цветущих долин, от звонких ручейков до уютных полянок. Мне думалось, что это некий Четвёртый Мир, куда попадают только непорочные души вечных детей, — но мир этот столь необъятно огромен, что друг с другом они почти не встречаются. Не Рай, не Ад и не наша реальность, а нечто совсем иного свойства; квинтэссенция беззаботного до наивности детства. Но чем взрослее я становился, чем чаще гибнул в алкогольном забытьи мой разум, тем беднее и меньше становился мирок, пока не исчез практически полностью. Закрывая глаза, я видел абсолютную пустоту, за пеленой которой едва брезжит свет от ворот в Дом. Чтобы увековечить память о столь чудном и важном для меня месте, я написал стих, позже переложив его на простенький мотивчик. Вот только сомневаюсь, что по радио стали бы крутить песню каких-то «Понурых городских врагов» (названием группы мы выбрали антитезу названию мультсериала времён нашей юности, отчасти благодаря которому мы выросли столь отбитыми). — Рольф? Ты это слышишь? — спросил я, указывая на радио. — А? Что? Помехи-то? — рассеянно переспросил он. — Да, кранты музыке. Выключить? Не слышит. Значит, странные видения, плавно перетекающие в странные звучания, преследуют только меня. — Выключи, пожалуйста. И вновь тишина и рёв мотора. Мимо проносились лесистые холмы, всё больше освобождающиеся от тумана. На одном из участков дороги нам даже выглянуло солнце. Я открыл окно, просунул туда вспотевшую лихорадочно горячую голову и болезненно ледяные мокрые ладони и в приступе нахлынувшей экзальтации зажмурился на прохладном ветру, пропахшем терпким ароматом зелёных великанов, что с незапамятных времён, когда мир ещё был молод и омыт кровью богов и росой, уверенно отвоёвывают у человека право на уродство. Жизнь в одиночестве на природе дарит ощущение полноты и единения с вечным, тогда как одиночное существование в условиях города в лучшем случае заставит лезть с воем на стенку. В худшем ты закопаешься в шахты подсознания так глубоко, что даже сможешь отыскать там ядро, почку, зародыш индивидуальности — и сойдёшь с ума. И стоит учесть, что на природе полезнее и плодотворнее всего бывать летом. Зимой человек изолирован от неё, он заперт в своём жилище снегом и тьмою, а летом она сама стучится и просачивается в окна и двери, зовёт слиться с ней в единое, великое, стать частью прекрасного — так и сейчас тусклые прозрачные лучи радушно тянулись к моей бледной коже сквозь тесные кроны и ползущие назад гребни холмов. По серой артерии мы приближались к стучащему сердцу страны. — Наивная дура, — вдруг злобно процедил Рольф, включая поворотник. Я на миг потерял дар речи. Готов поклясться, что видел, как шевелились его губы — однако есть шанс, что это лишь очередная иллюзия, к которым мне пора бы уже привыкнуть после стольких фокусов за один только день. Пора уже свыкнуться с мыслью, что я медленно схожу с ума… — Что ты сказал?! — Ничего, — удивлённо ответил он, косо поглядев на меня. — Совсем уже крыша едет? — Похоже на то… Ты уверен, что ничего сейчас не говорил? — На все сто. Тебе точно не надо вернуться в город? Может в больницу или?.. — Нет. Я знаю, что делаю. Поверни вот там лучше, да, навигатор тут не поможет. Почти приехали. Завидев вдалеке тёмно-красный, похожий на кукольный, деревянный домик, я на ходу открыл дверь фургона и выпрыгнул наружу. Одной рукой снял ботинки вместе с носками, держа их в руках, побежал по холодной мокрой траве и пружинящей усыпанной иголками земле. Колючие ветки били по плечу и лицу, когда я пробегал лесистый участок, а ледяной от свежести воздух лезвием прошёлся по лёгким, но я будто даже и не замечал боли. Притормозив у крыльца дома, я плюхнулся прямо на землю, чтобы отдышаться. Жужжали первые сонные комары, где-то поблизости журчал спешащий воссоединиться с озером ручеёк; чуть отливая рыжиной, вспорхнула с ветки сойка и пронеслась вглубь леса, туда, где во влажном полумраке мшистых оврагов ещё наверняка оставались пятнышки грязного талого снега, как и в расщелинах выше по склону. Наполненная жизнью тишина совсем не походила на тот немой шум тумана, который мы встретили в дороге. С другого конца озера доносились ленивые окрики людей и лай собак — наш дом располагался на отшибе, отдельно от маленькой деревушки, подальше от любопытных глаз, но достаточно близко на случай опасности. С усталой улыбкой на губах, я закрыл глаза и плавно переводил дыхание в норму. Заслышав приближающиеся шаги Рольфа, я даже не подумал их открыть — пускай поставит сумку подле меня, покряхтит, выпрямляя спину, раскурит косячок, а я пока останусь в красной полутьме своих век. Но Рольф продолжал молча стоять передо мной. Почуяв неладное, я приоткрыл глаза, и, опешив, увидел перед собой лишь метнувшуюся за угол дома тень — я немедленно последовал за ней, но никого там не нашёл, зато мне будто послышалось детское хихиканье. Настроение разом испортилось. «Проклятые деревенщины, только ещё не хватало, чтоб они дом разнесли в моё отсутствие! Если хоть что-то внутри будет сломано — я им устрою сладкую жизнь!» О приближении Рольфа возвестило тяжёлое пыхтение — к тому времени я уже успел вернуться к крыльцу, отыскать под ним ключ и открыть дверь. — Чего ты так долго? — стараясь не выдавать тоном своё замешательство, с деланным равнодушием бросил я, ступив внутрь густо пахнущего деревом дома. — Да навигатор этот… Поди выключи! Пришлось повозиться. А ты бы прекращал моду выскакивать на ходу, у меня аж сердце в пятки ушло; думал, ты под колёса кинешься. Я захохотал, дав волю накопленным неприятным эмоциям. — Не в этот раз, дружище. Ставь сумку сюда… А хорошо здесь, правда? Рольф скривился, почесал щетину и шлёпнул на ней комара. — Как тебе сказать… А что ты тут делать-то собираешься? — А, ну… — я сперва растерялся, начав торопливо перебирать в памяти все виды деятельности, которыми я кичился перед друзьями, но на деле толком не занимался. — На гитаре играть буду, песни продолжу писать… Фотографировать природу… За звёздами наблюдать с атласом. Растения изучать всякие… зверушек… ээ… Ну, носочки хоть свяжу, книжки почитаю, по языкам там, истории, наверняка и философия есть… О том, что ни камеры, ни телескопа, ни внятной энциклопедии о местной флоре и фауне для городских чайников, ни обширной библиотеки в доме не существовало, я тактично умолчал. Должно быть, я всё же слишком сильно покраснел и перестарался, потому что Рольф загадочно-снисходительно усмехнулся, из-за чего я почувствовал себя полным идиотом. — Неплохо порезвишься, однако. На все твои забавы денег хоть хватит? Уезжая, я прибрал к рукам нашу с Лоттой заначку — в качестве так называемой компенсации за моральный ущерб. Жили мы на что попало: то она устраивалась в тату-салон и заодно делала пирсинг (в том числе и мне), то пробовала себя в эскорте и даже моделинге (правда, в основном на вебкаме), то пыталась податься в ювелиры или курьеры, а иногда и попросту клянчила деньги у знакомых своих знакомых и их знакомых или воровала понемногу на тусовках. Я же всё чаще паразитировал и в меру своих поблёкших эмоций наслаждался тунеядством, порой волочился за ней следом, но нигде особо не задерживался. — Должно хватить… В конце концов, я всегда могу напроситься работать за еду к кому-нибудь из местных простофиль. Да хоть тем же свинопасом, как у Андерсена было. Главное ненароком не перекочевать в сказку братьев Гримм. — Звучит разумно. Ну так что, спишемся, если в этой дыре интернет вообще есть? — Боюсь, не выйдет. Насчёт интернета не уверен, но я удалился отовсюду. Хочу, понимаешь, вдохнуть полной грудью или вроде того. — Начать жизнь с чистого листа, бла-бла, проходили уже, не затирай эту сектантскую пургу, Хьюго. Твоим предкам передать, что ты здесь, если о тебе справятся, или ты сам уже додумался им сообщить? — Не сообщал и не собираюсь, о чём и тебя прошу. Только их тут не хватало. Если что, скажи, будто я начал новую жизнь в столице, работаю там… Придумай что-нибудь. Лотте лучше тоже наври, иначе она меня и здесь достанет и все кости переломает. А ведь не будь мой родной дом подобен зеркальному отражению дешёвого цирка, может, мне и не пришлось бы тащиться несколько часов в глушь просто для того, чтобы привести мысли в порядок. Угораздило же меня в королевстве процветающей сверхтолерантной идиллии родиться именно в такой семье. — Нехорошо врать, ай нехорошо. — Иногда приходится делать нехорошие вещи, чтобы всё стало хорошо, — я посмотрел вдаль. Солнце зачерпнуло тени из верхушки горного хребта, но ниже опускаться не собиралось: жуткой многомесячной темноты, будто мы в брюхе у беременной нами вселенной, не будет ещё долго. — Пора тебе уже обратно, я думаю. Ехать долго. — И то верно, задницу размял и хватит. Ну, бывай тут. Голубиной почтой весточку отправляй, если что. — Прощай, Рольф. Мы по-деловому пожали друг другу руки, и он пошёл обратно к фургону. Я долго смотрел ему вслед, даже когда он уже скрылся за деревьями. Не покидала тревожная задняя мысль, что мы виделись в последний раз. Тяжело вздохнув, я зашёл в компактный цветастый домик и прикрыл за собой дверь. Со второго этажа послышался уже знакомый мне детский переливчатый смех. Что за кобольд там расшалился?..